Олеся осмотрела себя. Темные разводы отпечатались в двух местах на пижаме, но сейчас кровь уже высохла. Продолжая одной рукой держаться за стену, она наклонилась и накинула край халата на голое плечо Семена.
– Не надо…
Раздавшийся позади голос испугал Олесю, заставил резко обернуться – рывком, до темноты в глазах.
Ангелина Петровна неопрятной горой плоти восседала в затхлом кресле, куда ее пересадили после ухода Толеньки.
– Не надо… – еще раз жалобно протянула она во сне.
Олеся пригляделась к соседке. Полное лицо обмякло, тело оставалось неподвижным. И правда спит. Взгляд скользнул дальше. Импровизированная повязка была чистой. Это радовало. Девушка понятия не имела, что еще предпринять, если бы кровотечение не прекратилось.
Одно колено сухо хрустнуло, когда Олеся сделала шаг к выходу. Оглянувшись, она убедилась, что все по-прежнему спят. Было важно поговорить с Толенькой один на один, пока он снова не начал шарахаться от своих гостей.
Коридор расходился в обе стороны. Справа прихожая и, кажется, дверь в кухню. Слева – белеющие в полумраке прямоугольники других дверей. Олеся повернула налево.
Еще три двери, две из них – приоткрыты. Из-за первой едва ощутимо тянуло гнилью. Олеся собиралась пройти мимо, но по голым щиколоткам вдруг мазнуло сквозняком.
Из полутемного коридора пространство за дверью выглядело непроницаемо черным. Значит, окна там нет. Туалет или ванная. Но поток воздуха, касающийся ног, словно нашептывал, что помещение по ту сторону – совсем не то, чем кажется. Что там…
«Что там?»
Олеся щелкнула выключателем. Она не была уверена, что свет зажжется, однако это произошло. Еле теплившееся сияние высветило совмещенный санузел, заросший грязью, как и вся остальная квартира. Кафеля не было, только голый серый бетон. На месте унитаза в полу зияла дыра с неровными краями, окаймленная неприятными на вид коричневатыми пятнами.
Сквозняк шел оттуда.
Медленно и осторожно ступая, Олеся приблизилась к отверстию. Внутри было темно. Возникшее вдруг ощущение большого, ничем не занятого (за исключением черноты) объема заставило ее отступить назад. Внизу должна была быть чья-то квартира, но Олеся знала, что ее там нет. Это знание пришло откуда-то из спинного мозга, разлилось зябкостью вдоль позвоночника. Пол под ногами показался тонкой яичной скорлупкой, под которой – лишь полная тьмы пустота, выхаркивающая наружу этот гнилой холодный воздух.
На выходе Олеся краем глаза заметила какие-то разводы в ванне. Темно-серые и буровато-сизые, давно засохшие и более свежие, они змеились по стенкам ванны и сползали вниз, образуя на дне продолговатую лужу. Рассматривать их она не стала. Жуткой дыры в полу было достаточно.
Вновь оказавшись в коридоре, Олеся плотно прикрыла за собой дверь, отсекая дыхание нехорошего сквозняка.
За второй дверью располагалась еще одна комната. Толенька жил в трехкомнатной квартире, почти такой же, как у Хлопочкиных, только здесь вместо спальни было что-то другое. Окинув взглядом помещение, еще более безжизненное, чем остальная квартира, Олеся так и не сумела определить его назначение.
Между неровными лоскутами частично содранных обоев проглядывал все тот же серый бетон, а там, где обои все же сохранились, они были черны от размазанной сажи.
Прямо посреди комнаты виднелись остатки давнего кострища: почерневшее углубление в разобранном полу с помятым и закопченным жестяным тазом по центру, обугленные головешки, мазки сажи. Мебели в комнате не было, и, глядя на следы пламени, Олеся догадывалась, что с ней могло случиться.
Шторы на треснувшем окне отсутствовали, а на месте сорванного карниза торчали два обломанных штыря. Зато исцарапанный подоконник был занят, как и пространство вдоль стен, расчищенное от горелых обломков: там стояли и лежали вещи. Множество вещей. То ли черно-белые, то ли совершенно выцветшие фотографии в рамках, запечатлевшие разных людей; расколотая ваза; настольные часы «под старину»; россыпь мобильных телефонов: и кнопочные «булыжники», и смартфоны; бледно-красная женская туфелька на шпильке; пара разбитых планшетов; серые от грязи мягкие игрушки; несколько наручных часов вперемешку с бусами и браслетами; шкатулка без крышки с запыленным бархатным нутром, где лежала горка колец и сережек; перочинный нож; пепельница; детская погремушка; заношенные кеды; велосипедный насос…
От разнообразия предметов рябило в глазах. Их, без видимой системы складируемых в кучу, объединял лишь один общий признак: все вещи казались чуждыми друг другу и этому месту, все вещи выглядели… потерянными.
Олеся повторила про себя это слово.
«Потерянная».
Именно так она ощущала себя с тех пор, как снаружи опустилась ночь. Пусть за окном опять день, но после всего, что было, после слепого чудовища, после той чертовой бездонной дыры… Нет, после этого Олеся уже не могла стать такой же, как прежде. Она не могла даже толком вспомнить, каково это – быть прежней.
Все изменилось еще сильнее, чем ей казалось вчера. И эти изменения были к худшему.
Покидая комнату, Олеся заметила цветное пятнышко на обрывке обоев у самого косяка, внизу – там, куда не добралась вездесущая копоть. Рисунок сильно побледнел и был оборван с краю, но очертания розового медвежонка с бантом на шее все равно оставались узнаваемыми. Это были обои для детской.
Охваченная тревогой, Олеся медленно приблизилась к последней, закрытой, двери, хотя теперь уже сомневалась, хочет ли открыть ее. С того момента, как девушка покинула большую комнату, прошла целая вечность. За это время решимости заметно убавилось. Но где еще мог быть Толенька, если не здесь? И будет ли еще возможность поговорить с ним?
Нажав за прохладную, слегка липкую ручку, Олеся прижалась к двери и осторожно подтолкнула ее. Дверь не поддалась сразу, и Олеся надвила чуть сильнее. Через образовавшуюся щель она услышала знакомый бормочущий голос.
Хватит. Всем пора спать.
Серая Мать наконец-то дала о себе знать. Ее голос распустился хищным цветком в самом центре мозга, растолкав ненужные мысли и отрезвив. И Толенька действовал в соответствии с ним, потому что именно так и было нужно.
А потом, закрывшись в спальне, он глубоко-глубоко зарылся в свое гнездо из засаленных одеял и тряпок и замер там в оцепенелой неподвижности. Присутствие Серой Матери ослабло, и ошалевшие мысли вновь закрутились вокруг событий этой ночи. Было ли это нужно – то, что он сделал? Было ли это правильно? Ведь это точно не было ее волей! Это он сам. Сам.
Привлеченный звуками из подъезда, Толенька просто хотел посмотреть, что произойдет потом. Серая Мать иногда забирала кого-то в первую ночь, но в этот раз никто не захотел войти в лифт. А потом лифт поехал, и Толенька догадался, что может произойти дальше. Он уже видел такое.
Они продолжали толпиться перед лифтом, такие растерянные и беззащитные, такие… живые. И ему вдруг захотелось помочь им. В конце концов, Серой Матери они тоже нужны живыми! Может, она и не звала нюхача. Может, нюхач забрался в лифт сам. Но, сколько бы Толенька ни убеждал себя, что хочет сберечь людей для Серой Матери, на самом деле он не думал о ней в тот момент. Ему просто хотелось иметь соседей. И не хотелось больше оставаться в одиночестве.
А теперь…
Зачем он им помогал? Зачем так долго говорил с ними? Серая Мать не подсказывала ему этого! Ее вообще не было рядом в это время! Она была занята чем-то другим! Потому и не остановила его.
Глупый, глупый, глупый Толенька…
Больше такого не повторится.
– Больше такого не повторится! – с жаром прошептал Толенька, вторя новому, внешнему потоку мыслей.
Похоже, он был прощен. Похоже, ничего страшного он все-таки не натворил. Толенька ведь и раньше говорил с пришлецами, показывал им все, что необходимо, а потом, по команде Серой Матери, отводил их, куда нужно. И не бывал наказан ни за какие промежуточные действия.
Отчего же он так испугался в этот раз? Отчего ему стало так одиноко? Может быть, из-за тех двоих, старика и его жены? Они спутали все у Толеньки в голове. Они заставили его вспомнить о темных временах. А вспоминать было нельзя, ни в коем случае нельзя! Иначе…
Наказание.
Голос, ползучими побегами пробравшийся сквозь пелену дремы, заставил Толеньку съежиться в гнезде еще сильнее.
Тот, кто не слушает, будет наказан, а тот, кто слушает, – спасется.
– Тот, кто слушает, – спасется, – повторил Толенька. Повторил еще и еще раз, как мантру. Тот, кто слушает, – спасется. Он знал это, потому что спасся. Он помнил это, потому что это можно было помнить.
У каждого есть свое предназначение, и тот, кто исполняет его, – живет.
– Тот, кто исполняет предназначение, – живет, – продолжал бормотать в полусне Толенька. Еще одна мантра. Еще одна истина, проверенная на деле.
Он помнил потемневшие глаза рыжей девушки, когда они говорили про годы – двухтысячный и две тысячи двадцатый (это можно было помнить). Там, откуда они пришли, двадцать лет – большой срок. А сколько времени прошло здесь? Толенька бросил подсчеты, когда окончательно осознал свое предназначение. Он жил дальше. Он чувствовал, что состарился, но жизни в его высохшем, посеревшем теле не стало меньше. Серая Мать берегла его, заботилась о нем. И он продолжал исправно выполнять то, для чего был предназначен.
И только правильные мысли ведут к предназначению.
– Только правильные мысли ведут к предназначению…
Мантры повторялись одна за другой, снова и снова. Расслабившись, Толенька погружался в сон, но вечно бодрствующая частичка его разума стояла на страже, не пропуская даже в сны то, что приходило из темных времен, – то, что нельзя было помнить. Эта же частичка отвечала за повторение мантр. Толенька давным-давно выучил их, но все равно повторял.
В его голове должны были быть только правильные мысли.