Но было кое-что еще, не дающее покоя при мысли о соседях. Какая-то закавыка, крошечная заноза, о которую то и дело цеплялся разум. Что-то забытое, но лежащее на поверхности.
Семен распахнул дверь в квартиру, пропуская Олесю. На стене прихожей блеснуло стекло фоторамки. На фотографии под ним красовались ярко-красные маки, растущие во дворе у родителей. Крупные, пронизанные солнечными лучами бутоны, красные-красные…
– Девушка в красном плаще! – Олеся повернулась к Семену, так и не переступив порог. – Из двадцать первой! Господи, мы же о ней совсем забыли!
Олеся поспешила в Ангелинин тамбур. На звонки и стук в дверь никто не отозвался. Она внимательно прислушивалась, но за дверью с золотистыми двойкой и единицей не было слышно ни голосов, ни шагов. Олеся нажала на такую же позолоченную ручку. Незапертая дверь отворилась. Длинный коридор за ней был пуст. В высоких зеркалах справа отражалась выкрашенная в белый цвет псевдокирпичная стена. Стерильный, безжизненный интерьер. Слишком безжизненный.
Нехорошее предчувствие свило гнездо в животе, заставив забыть о голоде. Олеся обернулась, ища поддержки у Семена. Он остановился в дверях тамбура. Утопающее в тени лицо выглядело напряженным.
– А если там эта тварь? – зашептала Олеся, не дождавшись от Семена реакции.
– Вещи были бы раскиданы, – наконец ответил он после короткой паузы.
Олеся снова заглянула в квартиру. Действительно, одежда за наполовину сдвинутой дверцей зеркального шкафе-купе и ваза с цветами на узеньком столике дальше по коридору были нетронуты.
– Эй! Есть кто-нибудь?
Ответа не было. Олеся позвала погромче. То же самое.
– Посмотрим внутри? – спросила она, и Семен, глядя под ноги, прошел мимо нее в квартиру.
Там никого не оказалось. Ни женщины в красном, ни ее сына.
– Куда они исчезли? И когда? Ночью? Или раньше? – спрашивала Олеся, но Семен предпочитал отмалчиваться. – Если бы на них напали, остались бы какие-нибудь следы…
Вернувшись в подъезд, Олеся с сомнением посмотрела на лестницу.
– Я проверю, – тут же среагировал ее спутник.
– Осторожнее!
Семен сбежал вниз по лестнице и появился сверху. Сошел со ступенек, слегка пошатнувшись.
– Все то же самое.
– А если они… – не договорив, Олеся покосилась на лифт.
– Не надо, – не поднимая глаз, удержал ее Семен, когда она сделала неуверенный шаг к лифту.
Рыхлый, внезапно начавшийся снег все сыпал и сыпал. Переменчивый ветер то гнал его в сторону, то закручивал спиралью, а то вдруг заставлял подниматься обратно к небу. За снежной завесой прятались мертвые глыбы домов. Где-то за ними блекло-серое молоко неба стекало вниз, заливая туманом несуществующий горизонт.
Отсюда нет выхода.
Бесконечное движение снега убаюкивало, но на душе по-прежнему было погано. Хотелось закурить, но все же Семен продолжал стоять у окна рядом с Олесей. В пачке оставались три сигареты, и он решил не притрагиваться к ним, пока совсем не прижмет.
Скоро она поймет, что ты за человек на самом деле, и у тебя не останется ничего. Внутри тебя такая же серая пустота. Ты ничего не изменишь. Ты сам – ничто.
Собственные мысли напоминали разлившиеся радиоактивные отходы. Сколько это может продолжаться? И что нужно сделать, чтобы освободиться от них, прервать этот поток? Семен опасался, что помочь могут только лекарства. Как тогда в Центре. Но здесь нет ни врачей, ни лекарств. Ничего, что могло бы принести душевный покой.
Никто тебе не поможет.
Во рту до сих пор было вязко от привкуса кильки в томате и горечи застоялой воды. Банка консервов на двоих – единственное, что им удалось съесть. Когда Олеся открыла холодильник, на месте оставшихся продуктов обнаружились лишь мягкие холмы зеленоватой и белой плесени. Даже крупа и макароны, хранившиеся в закрытых контейнерах в шкафу, проросли бирюзовыми нитями грибницы. Уцелела только запаянная банка с килькой.
– Ты думаешь, он псих?
Семен понял, что Олеся спрашивает о Толеньке.
– Не исключено, – отозвался он, продолжая следить за кружащимся снегом. – Он ведет себя, как псих, да и выглядит… – (как больной раком бомж, соскочивший со спидозной иглы) – …тоже как псих.
– Ты веришь ему?
Семен задумался, прежде чем ответить. Старикашка в серых пятнах был ему неприятен. Но ведь он как-то попал сюда. Как и они. И пробыл здесь определенно дольше них, а значит – действительно мог знать больше.
– Не знаю, – наконец произнес Семен. – Может, он и не совсем чокнутый. Вчера он спас нас. Но насчет двадцати лет здесь… Не знаю.
– Он говорил про какую-то Серую Мать, помнишь? – продолжала Олеся. – Про то, что мы можем почувствовать ее у себя в голове. Я думаю, это тот голос. Он существует на самом деле.
Еще одна чокнутая…
Нет. Олеся не была чокнутой, и Семен это знал. Возможно, она действительно слышала какой-то голос. Может, и Толенька тоже. Но Семен никаких голосов не слышал. Были только обычные мысленные диалоги, которые он вел, сколько себя помнил. В Центре говорили, что так бывает у всех, что это нормально.
Зато он помнил алую волну ярости, захлестнувшую его ночью в подъезде ни с того ни с сего. Как будто его с ног до головы облили бензином и подожгли, и весь мир запылал вместе с ним. Олеся права: это ненормальное, испорченное место действительно воздействует на него. Возможно, даже сильнее, чем на остальных, потому что из-за своей (дефективности) проблемы он и без того время от времени теряет (человеческий облик) эмоциональную устойчивость.
– Извини, что не поверил тебе сразу, – Семен отвернулся от окна и взглянул на Олесю. – Именно голосов я не слышал, но вчера… Это точно был не я. Я вообще не соображал, что делаю. Мозг как будто отключили. По-моему, на меня влияет то же самое. Вся эта аномалия. Она как будто вытаскивает наружу и усиливает худшее, что во мне есть.
Семен облокотился о подоконник. Взгляд Олеси быстро скользнул по его рукам, спрятанным теперь под рукавами толстовки.
Поддерживаешь ее? Думаешь, после этого она забудет то, что видела?
Нет. Дело не в этом.
Думаешь, сможешь стать нормальным?
Даже если нет, обманывать он больше не будет.
– Метадон.
Семен не поднимал глаз от подоконника, но чувствовал, что Олеся смотрит прямо на него. Столько времени прошло, а говорить обо всем было почему-то так же трудно, как на первых группах в Центре.
– Я подсел после второго курса. Кололся почти два года. Бросил учебу, потерял девушку. Она умерла от передоза. Я был бы следующим, если бы… – Казалось, кто-то невидимый вдруг загнал в горло кулак и надавил – больно, почти до слез. Потребовалось усилие, чтобы проглотить мешающий говорить ком. – Если бы не отец. Он меня силой вытащил. Сперва пытался по-хорошему, а потом… Сначала закрыл в подвале под нашим домом. Жесть, конечно, но по-другому и нельзя было. А когда я переломался… В общем, в итоге отвез меня на реабилитацию под Питер. Там очень хороший центр, там меня вытащили.
Семен замолчал. Почти вся его жизнь уложилась в несколько предложений. Добавить вроде и нечего. В воцарившейся тишине он услышал даже невесомый шорох падающего снега, а потом понял, что это дыхание Олеси.
– А дальше что было? – тихо спросила она.
– Дальше… У нас был свой дом, отец его продал, чтобы оплатить реабилитацию. Переехали в другой город, жили на съемной хате. Я успел права на трактор получить, пока на агротехе учился. Поэтому смог пойти на курсы, на форвардер. Работал на лесозаготовке. Снимал жилье. Вот и все.
А как насчет той девки с ребенком в подъезде? О ней ты тоже расскажешь, или это не считается?
Мысль, кольнувшую исподтишка, оборвал голос Олеси:
– Почему ты решил уехать в Сочи?
На мгновение его обдало затхлым подвальным холодом, а потом невидимый кулак снова воткнулся в горло. Семен закрыл глаза и прижался горячей головой к окну.
– У отца рак нашли. Поздно. Без него… опять всякое дерьмо начало в голову лезть. Чуть не сорвался. Понял, что все пойдет по-новой, если не уеду. А в Сочи… Там просто знакомый живет. В Центре вместе были. С Васьком я тоже там познакомился. Хотел навестить его. Думал, у него все в порядке, поговорим…
– Когда вы с ним познакомились?
– Три года назад.
– А мне он говорил, что год назад впервые попробовал, – Олеся помолчала. – Хотя теперь это уже неважно. Наверное, ничего уже неважно.
Тихая безысходность в словах Олеси задела Семена едва ли не сильнее, чем все безнадежные мысли до этого. Захотелось возразить, сказать, что… Что?
– А я лечилась в психушке, – вдруг призналась Олеся, и от неожиданности Семен повернулся к ней. Она не стала отводить взгляд, только привычно прикоснулась к часам на запястье. – У меня была депрессия после смерти дедушки. А до этого еще эпилептический припадок. У меня эпилепсия с детства. Сначала я пыталась держаться, а потом как будто рассыпалась на куски. Была сессия, и я разрыдалась прямо на экзамене. Потом лечилась в отделении неврозов. Оно так называется, но находится-то все равно в психушке, так что…
Олеся слабо дернула плечом.
– И этот голос в голове, – продолжала она. – Серая Мать, аномалия – как ни назови… Из-за него мне начало казаться, что я снова схожу с ума. Думаю, он так воздействует на меня, потому что у меня слишком слабая психика.
– Не у тебя одной, – усмехнулся Семен. – Я принимал лекарства для психов, пока лечился в Центре. Наркомания еще хуже депрессии. Это не лечится. Это навсегда в тебе. Наверное, потому эта хрень так сильно влияет на меня.
– Я не представляю, что теперь делать. – Олеся снова смотрела на него, и веснушки на бледных щеках проступали ярче, похожие на россыпь крупных песчинок. Вспомнился запах ее мокрых волос тогда, в прихожей. Такой настоящий. Живой. Неужели гнилая серость, пожирающая все вокруг в этом проклятом месте, заберет и ее тоже?
Нет. Этого не будет.