Он снова один. И он только что пережил страшное. Что именно, Толенька не помнил, но знал, что ему было плохо. Так плохо, как никогда еще не бывало. Серая Мать предупредила его. Напомнила о темных временах, из которых он когда-то спасся.
И он знает, что должен делать дальше.
Должен. Должен. Должен.
Новая жизнь – еще совсем крошечная, но Серая Мать ощущала ее так же отчетливо, как и всех остальных. Нет, даже лучше, чем остальных. Ведь это – ее Дитя, ее продолжение. И теперь оно готовилось пойти в рост.
Серая Мать несколько раз моргнула, возвращаясь в темноту своего убежища, заново привыкая к ней. Здесь, глубоко внизу, можно было находиться очень долго. Она так и делала: сворачивалась эмбрионом в материнском чреве, которого, вероятно, никогда не знала (если говорить о настоящей матери), и отпускала все нити, протянутые к тем, за кем наблюдала до этого.
У всех них было кое-что общее, делающее их похожими друг на друга и не похожими на нее: сон. Они могли отключаться. Могли заснуть и видеть только то, что порождал их собственный разум. Она – нет. Все, что она помнила, было бесконечным бодрствованием, постоянным потоком ощущений, образов, мыслей.
И лишь в месте, откуда видно все, Серая Мать могла попытаться представить, каково это – заснуть. То, что она ощущала здесь, в непосредственной близости от себя, и было ее снами. Точнее – одним долгим повторяющимся сном, почти не изменившимся с тех пор, когда нечто большее, чем она сама, поместило ее в эту Колыбель.
Но время для долгого отдыха пока не пришло.
Распрямляя мосластое тело, кажущееся миниатюрным и хрупким в масштабах всей Колыбели, Серая Мать издавала немой зов, направленный внутрь, еще глубже, чем она сама могла проникнуть.
И получала ответ.
Стены подземной камеры, в которой она находилась, напоминали стенки полых органов: такие же мягкие, складчатые, теплые. Соединенные с чем-то еще. Как любой живой орган, они двигались, плавно сокращались и расслаблялись, выталкивая что-то из скрытого среди складок отверстия. Вскоре в протянутую ладонь Серой Матери опустился плод: округлый, влажный, защищенный плотной оболочкой, но так же, как и Дитя, нуждающийся в среде для роста.
Бережно прижимая его ко впалому животу, Серая Мать поднялась наружу. Замкнутая чернота внутренностей Колыбели сменилась ничем не ограниченной чернотой ночи. И то и другое было ее миром и принадлежало только ей.
Тетя Катя снова навестила Ангелину.
Она пришла снаружи. Вошла через балконную дверь и склонилась над ее постелью. А потом Ангелина услышала пение.
Гудящий, вибрирующий инфразвук отзывался в каждой клеточке тела. Это была Колыбельная земных недр; гул кровотока в материнской матке; беззвучный шепот воздуха древних пещер. Песня пробуждала то, чего прежде Ангелина никогда не испытывала и не могла испытать: предвкушение, возбуждение и радость от слияния с кем-то другим.
Продолжая петь, тетя Катя сдвинула повязку на ее руке, коснулась ран. Больно не было. Тетя Катя держала что-то в руках. Что-то круглое, наподобие кокосового ореха.
Когда орех треснул, наружу вытекла тягучая мякоть. Прямо на раны Ангелины. И снова было не больно. Наоборот, хорошо. Влажно. И немного прохладно. Совсем не похоже на то, что она представляла, думая о слиянии с кем-то. Это было что-то другое. Волнующее. Приятное. Настоящая связь, настоящая близость. Не проникновение – симбиоз. Даже больше, чем симбиоз.
Ангелина поняла: тетя Катя передает ей частичку чего-то живого, чтобы ее раны скорее зажили, чтобы она могла выздороветь и снова чувствовать себя хорошо. Чтобы она смогла стать чем-то большим.
Слушая пение, Ангелина улыбалась. Она не помнила, когда последний раз так искренне наслаждалась жизнью.
Стук в дверь вырвал Ангелину из блаженного сна.
Только что она покачивалась на мягких волнах, наблюдая неторопливые переливы каких-то фосфоресцирующих густых жидкостей, и вот теперь перед глазами темнота. Впрочем, через некоторое время она сменилась сгущенной графитной серостью. Окно все же излучало едва ощутимый свет, благодаря которому стали видны очертания комнаты.
Вместе со зрением пришел и зуд. Неутихающий, почти нестерпимый зуд под повязкой. Узкий бинт, перемотанный сверху футболкой того парня, давил и скреб по коже при малейшем движении. Раны пульсировали. В ранах ворочались зуд и боль. В ранах скопилось… нетерпение.
Распластавшись на кровати, Ангелина обдумывала это слово, повторяла про себя, беззвучно двигая губами.
Не-тер-пе-ни-е.
В дверь опять постучали. Из тамбура донесся чей-то голос. Кажется, звали ее.
Вставать с постели не хотелось, но, растревоженная каким-то безымянным внутренним волнением, Ангелина все же зашевелилась.
Грузное тело двигалось с трудом. Подняться удалось только с третьей попытки, перевалившись сначала на бок. Когда Ангелина подогнула разбухшие ноги, раздался треск и несколько пуговиц от халата разлетелись в разные стороны.
Ничего, не спеши, дорогая. Торопиться некуда.
Успокоенная теплым голосом тети Кати, Ангелина начала вставать с кровати. Качнулась вперед раз, другой… Неподъемные бедра словно приросли к постели. Сорочка, плотно обтягивающая тело под халатом, потрескивала швами. Как она могла так располнеть за один день? Может, отеки?
Все хорошо.
Знакомый голос ласкал опустевшую голову изнутри, растворял нахлынувшую тревогу.
Все хорошо, дорогая. Ты растешь, как и любое живое существо. Все хорошо. У тебя все получится.
Ангелина уперлась рукой в изголовье кровати, оттолкнулась. Потом еще раз. Да, все в порядке. Вот она и поднялась.
Еще один громкий стук в дверь. Слишком, слишком громкий.
Пошатнувшись, Ангелина ухватилась за металлический стебелек бра. Светильник протяжно скрипнул, но все-таки выдержал. Окончательно выпрямившись, Ангелина заковыляла в прихожую. Под повязкой снова зудело. Справа сверкнули и пропали в темноте глаза Маси. Ангелина всмотрелась во мрак за открытой дверью санузла, но больше ничего не увидела. Наверное, Мася забилась под ванну. Ангелина хотела позвать ее, но на то, чтобы двигаться, уходило слишком много сил. Говорить на ходу было тяжело.
Ноги переступали целую вечность. Каждый шаг отдавался пудовой тяжестью. Руки, похожие на свиные окорока, елозили по распухшим бокам, больше не способные вытянуться вдоль тела. Зуд в ране усиливался, делаясь почти невыносимым.
– Кто там? – Собственный голос оказался странным, булькающим.
Как будто каша во рту. Ангелина откашлялась (легче не стало) и прильнула к дверному глазку. В темном тамбуре было пусто. Кто бы ни стучал в ее квартиру, он уже ушел.
И хорошо. Возвращайся обратно, дорогая.
И Ангелина потопала обратно в свою единственную комнату, яростно расчесывая повязку. Со всех сторон давила духота, густой воздух клокотал в горле, оседал во рту частичками горячей мокроты пополам с песком. С трудом протиснувшись на лоджию, Ангелина распахнула окно, вдохнула освежающую темноту. Стало немного легче. Про крылатых тварей она больше не вспоминала и, оставив окно открытым, так же, с усилием, пропихнула свое тело обратно в комнату.
Зуд не унимался. Нетерпение нарастало. Теперь толстые пальцы едва доставали до нужного места. Проходя мимо стеллажа, Ангелина задела его боком. На пол со стуком посыпались грошовые сувениры. Следом упала небольшая рамочка с вышивкой. Дальше под ногу подвернулся стул, потом живот задел комод. Дело было не в темноте. Неизменное расположение предметов Ангелина помнила с закрытыми глазами. Изменилась она сама, ее тело.
Ты растешь, дорогая. Как все живые существа, ты растешь и изменяешься, ты становишься чем-то иным, чем-то лучшим.
Голос тети Кати заглушался зудом, распространяющимся во все стороны от раны. А еще было режущее давление, из-за которого снова становилось трудно дышать, трудно двигаться.
Халат Ангелина кое-как стянула сама, а затем вытащила из верхнего ящика комода ножницы. В ее непослушной руке они казались непривычно маленькими. Перехватив ножницы поудобнее, она приступила к делу.
Сначала – все то, что мешает. Сорочка, трусы, гетры. С гетрами пришлось повозиться: они были слишком толстыми, а наклоняться из-за разросшегося живота и боков оказалось почти невозможно. Но она справилась.
Некоторое время Ангелина стояла неподвижно среди раскиданных по полу обрезков одежды, наслаждаясь опьяняющим ощущением свободы. Хрупкий скелет потрескивал под увеличивающейся тяжестью ее обнаженных телес.
Оставалось последнее.
У тебя получится, дорогая. Еще немного.
Неуклюже орудуя ножницами, Ангелина разодрала повязку. Короста запекшейся крови оторвалась вместе с бинтами, и линии порезов поползли дальше, деля плоть на мясистые лепестки, обнажая влажное и сочное.
Ты растешь. Ты изменяешься. Ты снова живешь. Только и всего.
Мучительно хотелось лечь и никогда больше не двигаться. К чему эти бессмысленные перемещения с места на место, если жизнь кипит здесь, в ней самой?
Ангелина попыталась присесть, наклонилась чуть в сторону. Левая нога с хрустом подломилась, и она завалилась на пол. Обломки костей так и не показались наружу, увязнув где-то в пухнущей горе плоти. Они больше не были нужны.
Распластавшись на полу, Ангелина смотрела в потолок. Зуд и боль не мучили ее, но и не исчезли полностью, сигнализируя обо всех новых метаморфозах, происходящих внутри ее аморфного тела.
Ты просто растешь. Потерпи еще немного, дорогая.
Ангелина хотела ответить что-нибудь тете Кате, но рот склеился, и ей не удалось издать ни звука. Тогда она просто закрыла глаза. Где-то рядом страшно завыла Мася.
Голос сказал, что она может проснуться, и Лиля открыла глаза.
Она лежала на боку на мягком, почти как пыль, песке. Песок устилал пол подъезда и захлестывал основание крутой лестницы, не ведущей никуда. Лиля сосчитала ступеньки: взгляд гусеницей переползал с одной на другую, пока не наткнулся на препятствие. Четырнадцать. На середине пятнадцатой лестница упиралась в неровный, грубо вытесанный из серого камня потолок.