Он наконец-то принял лекарство. И стало легче.
Сглотнув последний раз, Виктор Иванович повернулся, блаженно сомкнул веки и привалился поясницей к комоду. Иглы в груди больше не было.
А как насчет другой занозы?
Хлопочкин открыл глаза. Взгляд упал на приоткрытую дверь. Похоже, за ней было светлее. Он уверенно выпрямился и прошлепал босыми ногами к выходу из спальни.
Так и есть, в зале горел свет. Жиденький, как от двадцатипятиваттной лампы накаливания. Он-то думал, что такие уже и не выпускают. В самом деле, вечно Алла находит какую-то дрянь!
Жена стояла тут же, перед зеркалом в широкой декоративной раме. Пожелтевший ворот ночнушки съехал с одного плеча, но она не спешила поправлять его – была слишком занята макияжем.
– Вить? – заметив мужа, Алла повернулась к нему. Блеклые старческие глаза смотрели на Виктора Ивановича из-под неестественно черных бровей и ресниц, густо облепленных комками туши. – Не спится?
– Тебе, я смотрю, тоже, – процедил Хлопочкин, окидывая жену взглядом. Ее тонкие ноги, торчащие из-под подола сорочки с порванным кружевом, были обуты в очередные «выходные» туфли на высоком каблуке, которые Аллочка не носила уже лет пять.
Считаешь это нормальным?
– Алла, ты что делаешь? – спросил Виктор Иванович, маскируя растущую злость за вкрадчивыми интонациями.
– Да вот подкраситься немного решила… – Жена вновь повернулась к зеркалу и принялась возить щеточкой с тушью по слипшимся ресницам. – А то что-то совсем бледная…
Это ненормально. Твоя жена – ненормальная. Все к тому и шло. Помнишь, как она жаловалась, что не может спуститься по лестнице?
Разумеется, он помнил. Такое не забудешь, это не шуточки!
А потом?
А потом становилось только хуже. Кажется, он старался не замечать, но…
А соседи? Они замечали?
Хлопочкин снова воззрился на жену: растрепанную, в несвежей сорочке, покачивающуюся на слишком высоких каблуках, с уродливыми черными кляксами на лице. Разумеется, соседи обращали внимание на ее странности. А если они увидят ее такой…
Она только и делает, что позорит тебя.
– Алла, приведи себя в порядок.
Аллочка непонимающе уставилась на него.
– Тебе не нравится?
– Не нравится? – гнев продолжал давить изнутри; Хлопочкин чувствовал себя неисправным паровым котлом. – Не нравится?! – Плохо сваренный шов разошелся, и кипящий пар ударил наружу. – Да ты посмотри на себя, е-мое! На кого ты похожа? Чучело огородное!
Размалеванные глаза Аллочки расширились, но наполнившие их слезы больше не трогали Хлопочкина.
Хватит. Всю жизнь над ней трясся.
Хватит. Всю жизнь над ней трясся, и вот к чему это привело!
Дожила до слабоумия.
– Дожила до слабоумия! – Теперь Виктор Иванович не стеснялся в выражениях.
Ему стоило бы гораздо раньше начать резать правду-матку, и в первую очередь – самому себе! Может, тогда успел бы спохватиться вовремя, отвести ее к врачу…
Помутневший взгляд заскользил по залу, прочь от скорчившейся в беззвучном рыдании Аллочки, и остановился на идеально ровной пирамиде из консервов, выложенной на полке над диваном.
– Что это?
Что-то ведь там было… Что-то другое… То ли фигурки, то ли какие-то книги – Виктор Иванович вспомнить не смог. Тонкий, как пыль, серый песок, присыпавший полку под консервами и спинку дивана, сбивал с толку. Откуда он здесь?
Она и насыпала.
– Что это?! – прикрикнул он на жену, но вместо ответа Аллочка разразилась громкими всхлипами и бросилась к дверям. Виктор Иванович преградил ей путь.
– Успокойся! Прекрати сейчас же!
В интернат ее, и с концами. Чтоб никого не мучила.
– Пусти! – взвизгнула Аллочка сквозь слезы и впервые за все сорок лет совместной жизни ударила его. Тычок сухоньким кулачком пришелся точно в центр груди. Пробудил воспоминания об обезвреженной мине.
Виктор Иванович, разумеется, тоже никогда прежде не поднимал на жену руку. И тем страннее (слаще) показался ему легкий жар на поверхности ладони, отвесившей тяжелую пощечину.
– В интернат сдам! Раз человеческого языка больше не понимаешь!
Прижав руки к щеке, Аллочка все-таки выскользнула из зала, неровно цокая каблуками.
– Дура старая! – рявкнул ей вслед Хлопочкин. В ответ хлопнула дверь и раздался щелчок задвижки.
Забудь о ней. Есть вещи поважнее.
Когда Аллочка скрылась в туалете, Виктор Иванович постепенно успокоился. Его горящий взгляд померк, обратившись куда-то внутрь. Теперь он слушал то, что предназначалось ему одному.
Хлопочкин встал на диван, задрал растянутый низ майки и, как в мешок, сложил в него консервы с полки. Со своей ношей он двинулся обратно в спальню. Внутренний голос подсказывал, что некоторое время придется переждать.
Аллочка, запершаяся в туалете, не издавала ни звука. Свет она не включила, но можно было обойтись и без него. В кромешной тьме она приложила ладонь со скрюченными пальцами к щеке и провела вниз. А потом еще. И еще…
(…)
Море белизны. Море черноты.
Олеся проснулась в нигде.
Перед ней был все тот же ограниченный окном прямоугольник неба цвета разлитого по асфальту молока. Внутри – та же самая усталость, что и накануне. Олеся чувствовала себя болванчиком с тяжелой деревянной головой, будто и не было этих – минут? часов? дней? – ночного сна.
Сесть (ненастоящая постель шуршит, как толстая полиэтиленовая пленка).
Спустить ноги на пол (ненастоящий ламинат, не теплый и не холодный, покалывает стопы песчаными крупицами).
Упереться руками и выпрямиться (кажется, тело принадлежит кому-то другому; что если оно тоже ненастоящее, скопированное?).
Если бы можно было скопировать жизнь, вы все были бы не нужны.
Олеся падает обратно на кровать. Глаза широко распахнуты, кожа холодеет, а ускорившееся сердце выбрасывает горячую-горячую кровь.
Этот голос. Он снова в ее голове! Серая…
ЗАБУДЬ.
И Олеся забывает.
Еще не вполне проснувшись, Олеся почувствовала, что лежит на самом краю кровати. Снилось что-то страшное, но вспомнить, что именно, не получалось. Голова слегка кружилась. Казалось, что она лежит не в кровати, а на краю той черной бездны, куда вчера канул ноутбук и все остальные бесполезные вещи.
Олеся и сама была готова провалиться туда, как уже провалилась из нормальной реальности в уродливый умирающий мир. Не открывая глаз, она мысленно вглядывалась во мрак. Ей внезапно захотелось, чтобы он хлынул внутрь, заполнил ее целиком, как во время тех приступов, и чтобы она на какое-то время оказалась в нигде, еще более глубоком, чем сон.
Она не хотела вставать. Не хотела проживать еще один день здесь.
«Почему я здесь?»
«Что там на дне?»
«Как долго еще падать?»
«Я утону?»
По телу прошла судорога, и Олеся вскочила с кровати, вынырнув из воображаемой черноты и порожденных ею странных вопросов. Вот же они, ее ночные кошмары! Как она вообще могла забыть о них? Вероятно, так же, как забывала и о других важных вещах.
Олеся «стряхнула» с головы все лишнее, на этот раз ударяя сильнее.
– Только правильные мысли ведут к предназначению… – пробормотала она и, протирая костяшками пальцев гноящиеся глаза, вышла из спальни.
Семен, сгорбившийся и полностью облысевший, сидел за столом, склонившись над тарелкой с мясом. За ночь сизовато-бордовый кусок обветрился, но в тех местах, где Семен кромсал его затупившимся кухонным ножом, тарелку пятнали темные кровянистые отпечатки.
Олеся специально шаркнула ногой, и он обернулся.
– Привет.
– Привет.
Семен не отвел глаза. Наоборот, поймав ее взгляд, провел ладонью по оголившемуся черепу:
– Все равно волосы выпадают. Не хочу выглядеть, как облезлый пес.
Хотелось ответить, что внешность – последнее, о чем здесь стоит волноваться, но, вспомнив, как вела себя вчера вечером, Олеся промолчала. Может, это из-за нее? Из-за вчерашнего? На душе стало гадко. Еще гаже, чем от остатков кровавых корочек, которые до сих пор кое-где покрывали руки.
Подковыривая корочки ногтями (правая рука почему-то все время задерживалась над запястьем левой, хотя там ничего не было), Олеся подошла к холодильнику. Внутри стояла тарелка с несколькими позавчерашними грибами и последняя бутылка с водой. По привычке они продолжали оставлять там еду. Только дверца больше не закрывалась: резинка, прижимавшая ее к корпусу холодильника, превратилась в камень, осыпающийся крупицами от каждого движения.
– Не ешь, если слишком противно, – проговорила Олеся и поставила на стол тарелку с бутылкой. – Когда сильно проголодаешься, будет легче съесть.
Семен продолжал пилить мясо ножом. Пальцы левой руки, которыми он придерживал кусок, помимо нездоровых серых пятен покрылись еще и сизыми, кровавыми.
– Насчет вчерашнего… – Слова приходилось выталкивать с напряжением, и Олеся злилась на саму себя. Всю сознательную жизнь она только и делала, что переживала о других, так почему сейчас она не в состоянии произнести какие-то жалкие извинения?! – В общем, вчера…
– Знаешь, – перебил Семен, – я думаю, ты на самом деле права. Особенно насчет выживания. И я правда расклеился. Но сейчас мне лучше.
Олеся не знала, что ответить. Она права. Он прав. Проблем нет.
«Что не так?»
(Все так. Проблем нет).
Семен, похоже, и не ждал никакого ответа. Ухватив перепачканными пальцами отделенный кусочек мяса, он положил его в рот и медленно прожевал.
– Есть можно, – подытожил он и принялся за следующий.
(Вот видишь. Проблем нет. Ты поставила ему мозги на место).
Олеся разлила воду по чашкам и взяла с тарелки сморщенный черный гриб. Голова слегка кружилась. В ушах шумел прибой, вымывающий все лишние мысли. Подмытые волнами опоры больше не поддерживали, и Олесю уносило в открытое море.