Толенька снова принялся расхаживать туда-сюда, сцепив руки в замок на животе.
– Существо. Древняя, – коротко бросил он, лихорадочно бегая глазами вокруг, как в тот раз, когда они впервые оказались в его квартире.
– Она что, какой-то… призрак? Или пришелец? Кто она?
– Древняя, – повторил Толенька. – Древняя, и все. Пришла… откуда-то.
– И как ты собираешься ее убить?
– А как убивают? – Толенька поднял потемневший взгляд на Семена. – Ножом, копьем. Оружием. Как обычно.
Простота ответа слегка обескуражила, а потом насторожила Семена. Да, слова Толеньки про контроль над мыслями были очень близки к тому, о чем они с Олесей догадывались и сами, но это…
Это говорит больной раком бомж, который недавно соскочил со спидозной иглы.
И он хочет, чтобы они с Олесей просто доверились ему?
– То есть ты предлагаешь пойти с тобой непонятно куда, в какую-то… колыбель, и напасть на какую-то тварь, про которую ты сам толком ничего не знаешь?
Олеся покосилась на Семена, но ничего не сказала.
– Толенька все знает! – неожиданно огрызнулся сосед. – Это вы… Это вы сами ничего не знаете! Не верите, не слышите… А Толенька знает!
– Если ты все знаешь и прожил здесь столько времени, почему тогда сам не убил ее?
– Одному не справиться, – буркнул Толенька. – Надо вместе, вместе напасть. Тогда получится, – он глянул на Олесю. – Ножом, как летуна. Ножом.
Они были знакомы не так уж долго, но Семен знал, что означают сжатые и закушенные губы: Олеся сомневалась. Она что, всерьез восприняла эту затею? Нет, какие бы охотничьи задатки в ней ни проснулись, это было уже слишком. Даже ему понятно, что птицеящеры – это просто животные, а то, что влезало им в головы…
Это нечто большее. Не животное. Не человек. Нечто, вот именно! С чего вообще Толенька взял, что они смогут справиться с этой Серой Матерью?
– Ладно, хорошо, допустим, – Семен выставил вперед испятнанные руки, привлекая к себе внимание. – Допустим, теоретически ее можно как-то убить. Но как вообще можно спланировать что-то против твари, которая способна в любой момент прочесть наши мысли? Вдруг она прямо сейчас нас слышит?!
– Не слышит, – уверенно заявил Толенька, наконец прекратив вышагивать туда-сюда.
– Откуда тебе знать?
– Толенька чувствует ее, чувствует прямо здесь, – засушенный серый палец ткнулся во впалый висок. – Чувствует, как она хочет войти. Если ее нет – значит, она спит. Всем нужно спать.
Всем нужно спать… Логично. Только дело не в логике.
– Ты не можешь этого знать, – Семен отрицательно покачал головой. Его левая нога начала непроизвольно приплясывать, и он накрыл колено ладонью. Это не слишком помогло.
– Она спит, – упрямо повторил Толенька, – напиталась и спит. – Сосед опять поглядывал на Олесю. Знал, что она ему верит.
Семен тоже хотел бы поверить, хотел бы, чтобы одной угрозой стало меньше, но не мог. Еще ночью он думал о Толеньке без прежнего отвращения, почти восхищался его способностью выживать, а сейчас…
Больной раком бомж, который недавно соскочил со спидозной иглы.
Сейчас что-то изменилось. Семен и сам не мог понять, в чем дело, но этот сморщенный человечек снова стал ему неприятен. И дело было даже не во внешности, не в манере поведения, а…
Больной раком бомж, который недавно соскочил со спидозной иглы.
Крутящаяся в голове мысль не давала покоя. Полная бессмыслица, но она вспыхивала в сознании снова и снова, как только Семен останавливал взгляд на Толеньке.
Что первое пришло на ум – то и правильно.
Может, это и есть то чутье, о котором говорил Толенька? Может, дело не в самом Толеньке, а в ситуации в целом? Пальцы Семена забарабанили по колену едва успокоившейся ноги.
– Когда ты в последний раз чувствовал ее влияние? – вдруг спросила Олеся, до этого молча кусавшая губы. Суть вопроса (как и то, что он обращен к нему) дошла до Семена не сразу.
– Не знаю, – наконец признал он после мучительной паузы, потребовавшейся для размышления.
– Я думаю, он прав. – Девушка кивнула в сторону Толеньки. – Я тоже не помню, чтобы она… чтобы тот голос появлялся сегодня. И он с самого начала был не все время. Как будто его хозяйка переключалась между нами. Как между каналами на телике. Спит она или нет, но сейчас оставила нас в покое. Нужно действовать, пока есть шанс.
Взгляд Олеси был таким же, как во время схватки с птицеящерами: острым, жестким. И узким, как подземный тоннель. Будучи в этом тоннеле, она не видела ничего вокруг. Только направление, только единственную цель. Как будто приняла допинг. Стимулятор. Скорость.
Безумие. Он ведь знал, что она ничего такого не принимала и не могла принять. Это просто адреналин.
– Что скажешь? – Олеся требовательно глядела на Семена.
Она доверяет всему, что говорит Толенька, но поверит ли она, если он расскажет про свое чутье?
Она ведь считает, что у тебя нет внутреннего стержня.
– Я скажу, что не стоит вот так, на шару, соваться к этой твари. Что мы знаем о ней? Что она телепат? А если она еще хуже, чем те монстры, которых мы уже видели?
– А что ты предлагаешь? Прятаться тут, пока не состаримся? Каждый день жить в страхе?
Семен почувствовал, что начинает краснеть. Совсем как той ужасной ночью, о которой хотелось навсегда забыть.
Нет внутреннего стержня – так она сказала.
Знакомый внутренний зуд внезапно прошелся прямо по костям, запустил тонкие жгутики в толщу мышц, заставляя Семена резко сдвинуться на край дивана.
– Я предлагаю все как следует обдумать.
– Пока ты обдумываешь, она проснется и расплавит тебе мозги, неужели непонятно! – Олеся тоже подалась вперед, и столик, на котором она сидела, заскрипел. – Если ты боишься, так и скажи.
Нет внутреннего стержня.
– Да при чем тут это! – Семен поднялся с дивана и прошелся по комнате на манер Толеньки, не в силах терпеть шебуршание невидимых жгутиков под кожей. – Я просто не хочу, чтобы мы сделали глупость, потому что за нее можно поплатиться жизнями! – Зуд становился невыносимым, в носу призрачно свербело подвальной затхлостью, и руки зашарили по карманам в поисках спасительного «зиппо». – Да, ты оказалась очень сильной, ты способна убить, чтобы выжить, но сейчас ты не права.
Олеся слушала нахмурившись, и движения ее губ выдавали задумчивость. Она должна была понять. Она… Да где же эта долбаная зажигалка?!
Семен дернул руками, выворачивая карманы джинсов. Что-то упало на пол, но для металлической зажигалки стук получился слишком тихим. Ощущение холодного давления подвальных стен, навсегда отпечатавшееся прямо на поверхности мозга, усиливалось.
Рот Олеси приоткрылся, а потом закрылся вновь, кривя губы. На шелушащемся без должного ухода лице заиграли желваки.
– А я почти поверила, – скорее выплюнула, чем произнесла она. – Ценой ошибки могут быть наши жизни? Или все-таки в первую очередь твоя?
Взгляд Семена был прикован к мятому пакетику с «солью», лежащему на полу. Он ведь выкинул его, точно выкинул. Смыл в унитаз. Он ведь помнил, как…
– Я думала, что ты не ешь и не спишь, потому что болен, потому что это место так влияет на тебя, а на самом деле ты все это время продолжал сидеть на наркоте?
Смысл Олесиных слов постепенно доходил до Семена. Всего одно недоразумение, и она сразу решила, что…
Что ты гнилой торчок. Что ты ей врал. Что твой рассказ про Центр и все остальное гроша ломаного не стоит.
– И сколько у тебя там еще? – Олеся пнула рюкзак Семена, прислоненный к потрескавшемуся подлокотнику дивана – Друг предложил работу в Сочи, ага. Подзаработать не вышло, так чего товару зря пропадать, да?
Зудящие жгутики натянулись, пронзая плоть раскаленной проволокой.
Она считает, что все поняла. Что видит тебя насквозь. Потому что ты гнилой торчок, у которого нет и никогда не будет внутреннего стержня.
– Заткнись! – выкрикнул Семен, сжимая кулаки. Проволока плавилась, заполняя сосуды металлом вместо крови, но он не мог даже сдвинуться с места. Он был заперт в подвале. Опять.
– Думаешь, ты особенный? – Олеся не собиралась молчать; девушка, которой было неловко разговаривать с соседями, не узнав их имени-отчества, исчезла. – Думаешь, полежал разок в платной клинике, и теперь все будут тобой восхищаться? Всё прощать? Сочувствовать твоим мучениям?
Кипящий проволочный металл распирал изнутри.
Теперь ты другой человек. Тебе больше не место в подвале. Хотя… что она-то может знать об этом?
– Да что ты знаешь о мучениях! – Расплавленный металл хлынул наружу, потек с языка, и остановить этот поток было уже невозможно. Впрочем, Семен и не хотел. Не хотел больше молчать, не хотел стыдиться самого себя. Выходит, он гнилой торчок? А как насчет того, чем он за это расплатился? Как насчет того, через что он прошел, чтобы перестать быть таким?
– Ты когда-нибудь боялась собственной матери? Боялась, что родная мать зарежет тебя ножницами, потому что не верит, что ты – это ты? Ты бежала когда-нибудь из собственного дома в другой город, чтобы в тебя не тыкали пальцем твои же бывшие друзья, а?! – Голос Семена делался все громче, с губ срывались капельки слюны; закаменевшее напряжение сжатых кулаков передавалось рукам, плечам и всему вытянувшемуся струной телу. – Ты когда-нибудь просыпалась рядом с трупом любимого человека? А потом каждую ночь, снова и снова, видела это во сне?! А твой собственный отец когда-нибудь запирал тебя в подвале?! Думаешь, меня тогда ломало больше двух недель?! Нет! Он просто запил! Сказал, что ему было больно слышать мои крики, и поэтому он свалил из дома и запил! – Рот наполняла металлическая горечь, выплескивающаяся откуда-то из глубины, оттуда, куда Семен никогда не рисковал заглядывать. – Три дня! Без еды! Без воды! Почти без света! Только я и засранное ведро! Только я и этот подвал! Как тебе такая реабилитация, а?!
Голос Семена охрип от крика, лицо горело. Выкрикнув последние слова, он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Сердце колотилось, как от быстрого бега. Но скребущего внутри зуда больше не было, и он откуда-то знал, что на этот раз избавился от него навсегда. Почему же тогда так тяжело дышать? Почему вместо легкости пришло опустошение?