Она бы – что? Пожаловалась мужу? Она всегда рассчитывала только на него. Всегда знала: случись что, он все решит. И вот теперь случилось. Теперь она сидит на земле, униженная и оплеванная. Одна. Неспособная ничего сделать с этим. Слабая старуха. Пустое место.
– Да не плачь ты, ну! – сжалился стоящий в оцеплении боец в безликом камуфляже. Высокий, статный, с красиво очерченной челюстью, он был невероятно похож на ее Витеньку в молодости. Только Витя ни за что не позволил бы ей валяться в грязи, растрепанной, в ночнушке, босой, пока все спасенные поднимаются на борт больших и пятнистых военных вертолетов по ту сторону оцепления. Счастливые, улыбающиеся. Молодые.
– Старикам вон туда, – продолжал боец, кивая куда-то в сторону, – в интернат.
Ин-тер-р-рнат.
Грубое, рычащее слово резануло слух. Аллочка словно примерзла к месту.
Это была какая-то ошибка. Все это – одна большая, чудовищная ошибка! Ведь по радио говорили, что спасут всех! А теперь…
Интернат – это не для нее. Это для настоящих стариков: древних, трясущихся, еле переставляющих ноги, гадящих под себя и не помнящих, что ели на завтрак. А она не такая! Она нормальная! Она…
– Давай, бабуля, пошевеливайся! Не одна в очереди! – рявкнул кто-то сзади.
Обернувшись, Аллочка и правда увидела очередь, бесконечным хвостом уходящую куда-то за занавешенный серой дымкой край горизонта. Стройные тела, блестящие и пышные волосы, яркие глаза, неприязненно искривленные полные губы… Девочки и мальчики, юноши и девушки, молодые мужчины и женщины – красивые, цветущие. И среди них – ни одного человека старше тридцати.
– Вот так, – боец (Витя; господи боже, это же Витя!) легко вздернул ее вверх. – На, держись! А то не дойдешь ведь, – с этими словами он сунул ей под руки невесть откуда взявшиеся ходунки.
– Да как же… – проблеяла Аллочка, не узнавая собственный голос, но очередь из молодежи уже оттесняла ее в сторону.
Чтобы не упасть, ей действительно пришлось опереться на ходунки.
Пластиковые рукоятки оказались липкими на ощупь. Краска с металлических ножек облупилась. Этими ходунками кто-то уже пользовался до нее, причем долго. Но, как бы ни было противно прикасаться к пластику, заляпанному чужими потными руками и еще бог знает чем, Аллочка не могла выпустить их из рук. Больше не могла. Ее ноги, размякшие после грубого тычка прикладом, так и не пришли в норму. Без опоры она не прошла бы и пары метров.
Кое-как отойдя в сторону от очереди, бросающей на нее насмешливые взгляды и перешептывающейся, Аллочка наконец посмотрела в ту сторону, куда указывал солдат.
Сначала ей показалось, что туман, клубившийся у горизонта, подплыл ближе, заволакивая окрестности, но через несколько секунд она с ужасом осознала: дело в ее зрении. Оно ухудшалось, затуманивалось.
Губы Аллочки задрожали. По сморщенной щеке скатилась слезинка. С трудом переставляя ходунки по волнистому серому песку, она заковыляла вперед, и песчаные волны осыпались в клетчатые стариковские тапки с растоптанной пяткой, вдруг появившиеся на ее ногах. Сквозь туман, застилавший глаза, проступала громада странного овального здания.
Интернат.
Старикам туда.
– Все, бабонька, отгуляла свое!
Знакомый голос камнем ударил в висок. Сердце зашлось в бешеной скачке, слабость навалилась с новой силой. Сгорбившись над ходунками, за которые цеплялась с отчаянием утопающего, Аллочка медленно повернула вбок мелко трясущуюся голову.
Бабка в берете стояла поодаль. Жирно размалеванные губы расползались в ухмылке.
– Заходи, заходи, старая! – махнув рукой в сторону темного провала, маячившего впереди, мерзкая старуха расхохоталась. – Тут тебе самое место!
Будто окоченевшая, Аллочка застыла на пороге интерната, не уверенная даже, что у разверзшейся перед ней черной дыры есть порог.
– Заходи! – старуха в грязном берете уже подталкивала ее в спину. – Соседями будем!
Перед глазами всплыли очертания душной, полутемной комнатки с двумя пружинными кроватями. В нос вползал густой сальный дух давно не стиранного белья, застарелая вонь испражнений, кислый запах больничной еды. Запах безнадеги. Запах старости.
– Нет, не пойду… – зашептала Аллочка, упираясь из последних сил. – Нет, нет, нет…
– Сас-седями будем! – гаркнул над самым ухом голос старухи, неожиданно легко поднявшей ногу на изломе первого слова.
Сильный пинок выбил ходунки из Аллочкиных рук. Большая шестипалая ладонь накрыла затылок, макнув ее лицом вперед, прямо в жадную темноту.
Пустошь за заготовками домов казалась бесконечной. Они шли, шли и шли, снова в молчании. Олеся не знала, сколько это продолжалось. Успеют ли они до темноты? Если нет, придется провести ночь прямо здесь, на земле, без укрытия. Без возможности увидеть того, кто может подкрасться к ним в кромешной тьме.
Думать о ней не хотелось. В воображении Олеси она рисовалась слишком черной. Бездонной.
Бездонное море черноты…
В глазах потемнело, и Олеся яростно потерла их, стараясь дышать глубже. Зрение сразу восстановилось, но тревога никуда не делась. Ноги ослабли: чтобы переставлять их, приходилось прикладывать больше усилий. Может, она просто устала?
Тем временем местность начинала неуловимо меняться. Едва Олеся успела понять это, впереди раздалось шепчущее бормотание Толеньки:
– Почти пришли… Уже недолго, совсем недолго осталось…
Туман истончался, становился прозрачным, и теперь Олеся видела то, что отличало это место от остальной вымершей пустоши.
Движение.
Оно начиналось прямо под ногами, постепенно, как легкая рябь на воде: с поднимающегося над землей роя песчинок, с перекатывающихся кусочков каменистой крупы. Чем дальше, тем заметнее. Как зарождающийся прилив. Как закипающая морская пена. Только вместо воды – иссушенные частицы почвы. Песок и камень висели в воздухе извивающимися серыми столбами, то и дело распадаясь, сплавляясь вместе и вновь рассыпаясь мучнистым пеплом, который, едва достигнув земли, опять становился частью медленного коловращения частиц.
– Что это? – Олеся слегка замешкалась. Позади с тяжелым присвистом дышал Семен, изо всех сил старавшийся не отставать.
– Серая Мать, – не сбавляя темпа, Толенька нырнул в проход между двумя медленно вращающимися столбами. – Она создает новое. Разрушает новое. Не для чего-то, просто так, просто чтобы… – он замолчал, так и не подобрав нужных слов.
Стул с изящно изогнутыми ножками; вырастающий прямо из земли торшер, похожий на гигантский цветок; обломок стены с проступающими на нем очертаниями пустых резных рамок; автомобиль без колес; почтовые ящики с рельефными номерами квартир, написанными задом наперед; похожее на фикус растение – все одинаково серое, будто распечатанное на 3D-принтере из спрессованного праха.
Двигаясь следом за Толенькой среди столбов и целых островов колышущейся сухой породы, принимающих форму самых разных предметов, Олеся приглядывалась к этой искусственной… жизни? Вряд ли можно назвать жизнью нечто настолько мертвое по своей сути. Но сила, заставляющая все эти формы снова и снова восставать из пепла, была живой. По-настоящему живой – как она сама, или Семен, или любое другое существо; так говорил Толенька.
(А все живое можно сделать мертвым).
Щупальца из-под земли, птицеящеры, человек или кто-то похожий на него – кого угодно можно убить, приложив достаточно силы (а сила у тебя есть, и большая). И тогда они станут свободны. Тогда…
Что будет тогда, Олеся не знала. Разум запинался, пробуксовывал, отупело цепенел всякий раз, когда она пыталась мыслить шире поставленной цели. Но, в конечном итоге, все это не было важно. Ничто не было важно.
(Главное – сосредоточиться на задуманном).
Главное – сосредоточиться на задуманном. И сделать все, как следует.
И Олеся, преодолевая навалившуюся усталость, шаг за шагом продвигалась вперед среди медлительных, терзаемых постоянными метаморфозами песчаных смерчей. Путь к цели казался нитью, конец которой исчезал прямо у нее в голове, скручиваясь по мере продвижения в клубок, все более объемный и плотный, вытесняющий все лишние (неправильные) мысли. Этой путеводной нити она доверяла больше, чем их провожатому. Сверни Толенька в сторону, Олеся не обратила бы на это внимания. Теперь для нее существовало только одно направление: то, которое указывала нить.
(Правильное направление).
Истоптанные, расходящиеся по швам кроссовки черпали носами текучий песок. Протершиеся на коленях джинсы висели мешком. Загрубевшая от присохшей крови куртка ритмично шуршала, когда руки Олеси двигались туда-сюда в такт широким шагам. Этому ритму, передающемуся прямо по незримой нити, связавшей Олесю с ее целью, подчинялось все: шаг, пульс, дыхание.
Шурх-шурх.
Раз-два.
Шурх-шурх.
Левой-правой.
Шурх…
– Подождите!
Задыхающийся выкрик разбил гармонию внутреннего ритма. Так рассыпается на осколки стекло, в которое запустили камнем. Остановившись, Олеся неохотно, почти с отвращением оглянулась.
В нескольких метрах позади Семен стоял, согнувшись и упираясь руками в колени. Его грудная клетка ходила ходуном, и от этого казалось, что он весь раскачивается, тоже улавливая какой-то ритм.
(Ритм гниения заживо).
В насквозь пропыленной одежде, только чудом не сваливающейся с его отощавшего тела, он выглядел жалко.
(Жалкий наркоман).
– Передохнём, передохнём, – засуетился Толенька, снимая с плеч рюкзак, непонятно когда успевший перекочевать к нему от Семена (он даже на это не годен!). – Воды сейчас выпьем, воды, – он бережно расстегнул молнию и полез за бутылкой.
Мускулы по сторонам челюстей окаменели, и Олеся почувствовала, как скрипнули зубы. Передохнуть? Сейчас, когда они так близко к цели?!
(Пусть. Не страшно).
Гневные возражения так и остались невысказанными. Нить, все это время тянувшая Олесю вперед, ослабла. Направление потерялось. Олеся неприязненно глянула на Семена, но тот, присосавшийся к бутылке с водой, этого не заметил.