Взгляд не отрывался от тропы. Олеся помнила росчерки крыльев и отпечатки лап птицеящеров на той крыше, помнила тоненькие цепочки следов мелких уродцев-пискунов, прячущихся в подъездах, видела оттиски четырехпалых лап нюхачей на мягком песке. Сейчас среди каменной крупы и тонких песчаных наносов она пыталась разглядеть следы Серой Матери.
Насколько она большая? Насколько толстая у нее кожа? Или ее сила только в способности внушать мысли? Нет, должно быть что-то еще, иначе Толеньке не понадобилась бы помощь. Вспомнив о спутниках, Олеся остановилась. С высоты она видела Толеньку, спешащего к Колыбели, и Семена, волочащегося в нескольких метрах позади.
Они ведь собирались сделать это вместе, разве не так?
Рука скользнула в глубокий карман куртки, пальцы обняли рукоятку ножа.
(Ты справишься и без них).
Решив, что справится и без них, она продолжила восхождение. В конце концов, Серая Мать сейчас спит, верно?
(Верно).
А справиться со спящим монстром гораздо легче. Просто подкрасться к нему и…
Когда Олеся достигла вершины, в глазах рябило от трещин и сколов, которые делили камень на отдельные чешуи. Олеся была мухой, ползущей по коже древнего ящера. И она уже не думала о том, что таится под этой кожей. Перелезая через осыпающийся край темного провала, она не думала вообще ни о чем. Достаточно было, что мышцы помнили, как заносить нож и уклоняться.
Джинсы и куртка прошуршали по камню. Кроссовки ткнулись в мягкий серый песок. Глаза, постепенно привыкшие к полумраку, различили впереди угловатую фигуру.
Что бы это ни было, оно явно не спало.
Выпрямившись во весь свой нечеловеческий рост, Серая Мать приближалась к Олесе.
Олеся с трудом разлепила веки. Спальню наполнял холодный алюминиевый свет пасмурного дня. Казалось, что оторвать неподъемную голову от подушки будет невозможно. Давило распластавшееся за окном равномерно-серое, почти лишенное облачных очертаний небо. На его фоне плоские крыши соседних домов выглядели уныло и безжизненно.
В такую погоду Олесе всегда хотелось поспать подольше и полениться, но сейчас подспудная тревога не давала снова закрыть глаза, заставляла беспокойно ворочаться.
Сны. Этой ночью ей снились безумные сны. Воспоминания о них стремительно таяли, растворялись, как сахар в горячем чае, но где-то на краешке сознания все еще сохранялось душное, тягучее ощущение ночного кошмара. И чьи-то имена: Семен, Толенька. И ощущение саднящих от мозолей ног, вязнущих в песке.
Откинув одеяло в незнакомом желтом пододеяльнике, Олеся спустила ноги с кровати и села. Лицо занавесили спутанные пряди. И когда ее волосы успели так отрасти? Безуспешно пытаясь вспомнить, когда последний раз была в парикмахерской, Олеся убрала их за уши. На ощупь волосы напоминали жирную паклю, да и выглядели не лучше. Нужно было принять душ, и поскорее.
Взгляд Олеси задержался на ее голых ногах, выглядывающих из-под подола непривычно длинной ночнушки. Бледная кожа ощетинилась темными пеньками отросших волос, ногти покрывали остатки нелепого зеленого лака. Олеся пошевелила пальцами, словно желая убедиться, что они действительно принадлежат ей.
С каких это пор она стала красить ногти на ногах? И с каких пор перестала следить за собой?
Она не помнила. Она слишком многого не помнила. Кажется, в том сне было что-то про сумасшествие… Сумасшествие и песок…
– О, проснулась! – В дверях спальни показался Вася. В первую секунду Олеся не узнала его из-за темной полицейской формы и короткой стрижки, но потом сообразила: это ведь его работа. А на работе нужно носить форму. – Пожрать приготовь, – по-хозяйски бросил он, – я на обед домой приду.
Прежде чем уйти, Вася окинул Олесю долгим взглядом. Губы над идеально выбритым подбородком брезгливо скривились.
– И себя в кучу собери. Выглядишь как бомжиха. Ты вообще таблетки свои принимаешь?
О чем он говорит? Беспокойство, поднявшее Олесю с кровати, холодом разлилось по телу, забилось в груди обезумевшей птицей. Она забыла что-то очень важное! Пальцы сами собой вцепились в подол сорочки. Она плохо выглядит, ненормально себя ведет…
– К-какие таблетки?
– Да откуда я знаю! – сморщился Вася. – У тебя их до фига! Которые последний раз прописали, принимаешь?
Темно-серые, цвета асфальта глаза уставились на нее. Их взгляд тоже был асфальтовым: твердым, шершавым. Под этим взглядом хотелось съежиться, слиться с кроватью, исчезнуть. Сделать что угодно, лишь бы он не смотрел так. Всего-то и нужно – сообразить, что она делает неправильно, и исправиться, снова стать нормальной, хорошей женой…
Олеся посмотрела на свои руки, по-прежнему сжимающие сорочку. Ткань увлажнилась от пота. Над побелевшей костяшкой безымянного пальца она увидела золотистый ободок кольца. Но когда?..
– Э! – Вася нахмурился, подошел и склонился над ней. – Я с тобой разговариваю! – Он обхватил ее подбородок двумя пальцами, и от ощущения жестких тисков на своем лице (Со мной нельзя так обращаться!) сердце Олеси сжалось в маленький болезненный комок. – Если узнаю, что ты снова…
Комок в груди слабо трепыхнулся (Нельзя так обращаться!). Мотнув головой, Олеся отпихнула от себя Васины руки…
…отпихнула от себя что-то, но руки ухнули в пустоту. Песок забился под задравшуюся куртку, лип к мокрой от пота спине. Висящая в воздухе пылевая смесь не давала вдохнуть как следует. По серым от пыли щекам катились слезы. Скованное судорогой тело не желало слушаться…
…не желала слушаться. Он надвигался на нее – слишком высокий, слишком раздавшийся в плечах – и шумно дышал, а ее рука, сжимающая нож, не желала слушаться!
Олеся до боли закусила нижнюю губу, расцарапав зубами заживающую ссадину. На скуле пульсировал свежий кровоподтек.
(Ну давай же, давай! Я ведь делала это раньше! Это уже когда-то было!)
Воздуха не хватало, тело все сильнее колотила дрожь. И Вася видел это. Он знал, что она ничего ему не сделает. Не сможет. Как всегда. И потому подошел вплотную, несмотря на зажатый в Олесином кулаке нож.
– Ты че, совсем с катушек слетела? – Он ударил ее по предплечью, и непослушные пальцы тут же разжались, выпустив нож. – Еще одна такая выходка, и вернешься в свою сраную деревню, поняла? Поняла, я спрашиваю?
(Это же моя квартира! Это мой дом, не его!)
– Это… – слова душили; слова, на которые она больше не имела права, раскаленными углями жгли горло. – Это моя квартира…
– Ага, разбежалась! На себя посмотри! – Вася вдруг схватил ее за руки и больно выкрутил их. – На, посмотри! Если бы не я, квартиры уже не было бы!
Олеся уставилась на свои (нет) руки. Локтевые ямки оспинами покрывали когда-то воспалившиеся, а после долго и болезненно заживавшие следы инъекций (этого не может быть) и запавшие «дороги» (только не это). Вася отпустил ее, но она не могла оторвать взгляд от этих трясущихся рук наркоманки – ее рук!
(этого не может быть)
(этого не может быть)
(этого не может…)
…не может пошевелиться. Руки и ноги беспорядочно ерзают, зарываясь в серый пепел, в серый прах, оставшийся после кремации целого мира и лишь по ошибке названный песком, и новые облака невесомой мертвой пыли скрипят на зубах, закупоривают глотку, засоряют воспаленные глаза…
…глаза цвета асфальта глядят не мигая. Они близко, так близко… Пальцы-тиски впились в горло, выдавливая воздух, и где-то сбоку тоненько бьется почти пережатая жилка.
Ее собственные глаза выпучены и тоже не смеют моргнуть. Потому что зубцы вилки, зажатой в руке Васи, отделяют от левого зрачка Олеси каких-то полсантиметра.
– Завтра. Мы едем к твоим предкам завтра, – цедит муж, не отрывая от нее асфальтового взгляда. – И если ты хоть раз пикнешь… Хоть полсловечка… Поверь, я успею выколоть тебе глаз. Или даже оба. И мамка с папкой ничего не сделают. Потому что ты – просто сраная наркоманка, а у меня есть связи наверху. Поняла?
(это по-настоящему)
Тиски встряхивают ее.
(мама и папа ничего не смогут сделать)
До вилки – четыре миллиметра… три… два…
(а он сможет сделать все, что захочет)
Все тело – от всклокоченной макушки до босых пяток – бьет дрожь. Сил хватает лишь на то, чтобы наконец зажмуриться, а потом все мышцы безвольно обмякают. Из-под домашнего халата по ногам стекают струйки мочи.
– Поняла или нет?! – скрежещет над ухом асфальтовый голос, и Олеся шепчет в ответ:
– Поняла…
– Подожди! Стой! Олеся!
Бежать со стреляющей болью лодыжкой (он подвернул ногу, когда споткнулся под натиском обезумевшей соседки с разорванным лицом) не получалось. Семен пытался идти быстрее, Олеся удалялась от них все больше и больше. Неслась как сумасшедшая по направлению к округлой серой горе впереди.
Значит, это и есть Колыбель?
Семен запнулся обо что-то и упал. Острая каменная крошка резанула растопыренные ладони, впилась в колени. Он сморщился от боли, и корочка засохшей крови на щеке лопнула, и глубокие царапины, оставленные ногтями Аллы Егоровны, снова открылись. От этого стало еще больнее.
– Надо идти! Надо идти! – зачастил над ухом Толенька.
Схватив Семена за руку, он ловко закинул ее себе на плечи, поставил парня на ноги и поволок дальше. И откуда в этом тщедушном тельце столько силы?
У тебя она тоже есть.
Да. Иначе он бы не выжил – еще тогда, в подвале.
Семен сжал губы так, что они побелели, и насколько мог быстро ковылял рядом с Толенькой. Он должен был попасть в Колыбель. Должен был увидеть, что там. Должен был сделать хоть что-то. Посреди этой мертвой пустоши, под чужим истлевшим небом и без возможности вернуться назад он перестал быть человеком, который сворачивает на полпути. Здесь невозможно было сделать то, что он делал всегда: убедить себя, будто в другой стороне есть окольный путь, легче и лучше.
«Толенька тоже казался слабым, а на самом деле не так».
Вот именно. На самом деле не так. Он понял бы это раньше, если бы постоянно не сворачивал с пути.