Олеся вот-вот должна была выйти наружу.
Вот сейчас она выйдет, вот сейчас.
Осталось недолго.
Вот сейчас…
Толенька вслушивался в окружающее Колыбель безмолвие, надеясь уловить звук Олесиных шагов, шорох перекатывающейся под ее ногами каменной крупы, но ничего не было слышно.
Он исполнил предназначение. Сделал все, как велела Серая Мать.
Почему же она так долго не отпускает Олесю? Почему не позволит ей поскорее уйти?
Серая Мать обещала, что Олеся спасется, обещала!
И Толенька продолжал сидеть на своем месте, горбясь под гнетом нескончаемой тишины. Надо было переждать еще немного, пережить еще раз это гнетущее одиночество, и после он, возможно, уже никогда его не испытает. Вместе с Олесей будет легче. Она сильная. С ней будет легче.
– Будет легче, будет, – пробормотал Толенька, не понимая до конца, отчего именно ему так тяжело.
Ведь раньше все было иначе. Он был один, он приводил их сюда, а потом снова оставался один, и это его не угнетало. Да, было странно, что никто из них не хочет спастись, не возвращается из Колыбели, но…
А можно ли вообще вернуться из Колыбели?
Шальная мысль окончательно нарушила душевное равновесие. Толенька заерзал на месте, принялся тереть друг о друга ладони, потом обхватил ими голову и начал раскачиваться взад-вперед.
Конечно, из Колыбели можно вернуться! Ведь он вернулся. Спасся. Он же спасся.
– Толенька спасся, спасся, – зашептал он и вдруг прекратил раскачиваться.
Безмолвие.
Пустота.
Серость.
Не в силах больше сидеть, Толенька вскочил и помчался вниз. Перед глазами плыла какая-то муть, а затекшие руки и ноги то и дело соскальзывали, не находя надежной опоры на крутом и бугристом спуске из Колыбели. Еще раз оступившись, он сорвался и кулем шмякнулся вниз, подняв облако пепельной пыли.
Пыль постепенно оседала. Боль от падения утихла, но Толенька не спешил вставать. Он снова прислушивался.
Олеся не вернулась.
Наконец Толенька зашевелился. Поднялся на четвереньки, затем, пошатываясь, выпрямился. Ноги, переступавшие все увереннее, понесли его прочь от колыбели. Но не домой, а дальше в пустошь. Прочь от Колыбели и прочь от крохотной фигурки, осторожно спускающейся с его вершины.
Вскоре он уже бежал, минуя кучи серого шлака, теперь бесформенные и лежащие неподвижно, бежал все дальше и дальше, пока вокруг не осталось ничего, кроме бесконечной голой равнины. С подрагивающих губ срывались слова, перебиваемые прерывистым дыханием:
– Тот, кто слушает… спасется… Тот, кто исполняет… предназначение… живет… Только правильные мысли… ведут… к предназначению… Тот, кто…
Нога соскочила в сторону, наступив на какой-то упругий бугор, и Толенька снова упал. В горло забились пыль и мелкие песчинки, заставляя его почти до рвоты захлебываться кашлем. Отдышавшись, Толенька подобрал с земли то, обо что споткнулся. Стряхнул пыль. Предмет непривычного, местами слишком яркого цвета был мягким на ощупь и как-то сразу удобно лег в руку. Он казался знакомым, но Толенька никак не мог вспомнить, что это. Среди вещей, требующихся для жизни, такого не было.
– Час… Часы…
Нет, не то.
Вспомнилась обувь старой Олесиной соседки, которая была на ней в ту ночь, когда он спас их всех от нюхача. Почти такого же цвета, как эта вещь. Затем розовые тапочки сменило лицо самой Аллы Егоровны. Окровавленное, без щек. Надувая пузыри розовой от крови слюны, ее непослушный рот с трудом заговорил: «У ас ищо деа-ачка ыла… Иленькая такая… С са-ачкой розо-ой ходила се ремя…».
А следом в памяти вспыхнуло слово, произносимое странным звонким голоском: «абака!». И тогда Толенька подскочил и закружился на месте, сжимая голову ладонями.
Потому что из темной глубины снова поднималось острое.
– Тот, кто слушает, – спасется! Тот, кто исполняет предназначение, – живет! Только правильные мысли ведут к предназначению! Правильные! Правильные! Правильные! Делай, что должен, и спасешься! Делай, что должен!
Грязные пальцы заскребли по подкладке куртки, отыскивая последний целый карман. Подцепив его край, Толенька запихал внутрь неопрятный ком, который когда-то был игрушечной розовой собакой. На дне кармана лежала еще одна вещь. Красивая. Олесина. Часы. Только Олесе они больше не нужны. Толенька понял это, потому что нашел их в пыли за шкафом, когда слонялся по Олесиному жилищу, пока они с Семеном собирались в путь.
– Вещи к вещам, вещи к вещам…
С этими словами Толенька зашагал обратно, безошибочно угадывая направление в мертвой пустоши, укутанной по краям сухим туманом. Его вело чутье обитателя серого мира.
Чутье, как и все остальное, дала ему Серая Мать. Она сделала Толеньку настоящей частью этого мира. И теперь нужно жить по его правилам, чтобы избежать наказания. Чтобы избежать участи пришлецов.
– Я и живу, я и живу, я и живу… – бормотал Толенька, глядя себе под ноги и вновь сжимая голову руками.
Он сделал то, что должен, сделал! Но почему тогда он чувствовал себя так, будто опасная бритва, вынырнувшая из темных времен, вот-вот полоснет наотмашь и выпотрошит его? Почему ему было так плохо и страшно? Почему никак не возвращалась Олеся?
И почему, почему, почему Серая Мать больше не отвечает на его зов?!
Из последних сил взобравшись по лестнице, Толенька прислушался. Сейчас ему не хотелось встречать других соседей. Он слишком устал, слишком. А еще ему по-прежнему было страшно.
Толенька убедился, что в тамбуре тихо, и скользнул внутрь. Взялся за ручку своей двери. Привычный изгиб улегся в ладони так же удобно, как та вещь из пустоши. А потом что-то снова вспыхнуло, так ярко и остро, что почти ослепило его, и Толенька, резко развернувшись, прижался спиной к двери.
Тамбур, схлопнувшийся до размеров его скачущего сердца, был пуст, но Толенька все равно видел их – видел внутри своей головы.
Соседи.
Те, напротив.
Не такие старые, как сейчас. Даже красивые.
– С переездом вас! – теплая и сухая ладонь Виктора Ивановича сжимает протянутую руку Толеньки. Анатолия Сергеевича.
– А кто это у нас такой хорошенький? – сюсюкает Алла Егоровна, склоняясь к…
Острое никогда еще не было так близко.
Задыхаясь в панике, Толенька перевернулся, все еще прижимаясь к двери, будто надеясь просочиться сквозь нее, а затем все-таки повернул ручку. Заперся в квартире, отсекая себя от тесного, полного режущих воспоминаний тамбура.
Без сил он сполз на пол в прихожей, но пролежал недолго. Оставался еще один ритуал, и тогда он окончательно завершит то, что должен.
– Этого нет, этого ничего нет, – шептал Толенька, пока ползком преодолевал коридор.
Абсолютно серые руки, напоминающие сушеные конечности мумии, пластались по полу и толкали его вперед. Полы расстегнутой куртки волочились по бокам, собирая годами копившуюся пыль.
– Этого нет, ничего нет, это все неправда… Толенька все доделает, Толенька доделает…
Перетащив себя через порог закопченной комнаты, он запустил руку в карман, сгреб его содержимое и припечатал к перемазанному сажей плинтусу возле выхода. Теперь все. Настоящие вещи перешли к нему, как всегда и бывало.
Зажмурившись, Толенька перевалился на бок и обхватил руками свою голову, сминая складками кожу, тонкую и сухую, как серая бумага.
– Теперь я спасусь? Теперь Олеся вернется?
Серая Мать не отзывалась.
Не в силах выносить расцветающую радужными вспышками темноту под веками, Толенька открыл глаза. Напротив его лица прямо над плинтусом из-под косяка торчал крошечный клочок обоев с поблекшим розовым медвежонком.
Эти обои они с Машей поклеили в детской перед переездом. Розовые, как любимая игрушка Светика. Дочке они очень понравились. Теперь он вспомнил это.
Из Толенькиного рта, страшно распяленного и перекошенного, вырвался вой.
Память, отнятая когда-то Серой Матерью, вновь принадлежала ему, впивалась в него свежезаточенными лезвиями, все еще покрытыми мельчайшей металлической пылью, и пыль эта оседала в глубине ран, колкая и обжигающая.
Когда Толенька понял, что Олеся не вернется, он завыл снова.
Темные времена наступили.
Темные времена
Ее разум отравлен психической болезнью. Этого не исправить.
Он тоже был болен, но сумел выздороветь.
Кто-то справляется, кто-то нет.
Он справился. Он выглядел слабым, но оказалось, что это не так.
Теперь ты другой человек.
Крошащаяся серая почва под ногами больше не мешала идти. Нога не болела, и Семен шагал широко. Подушечки пальцев, касающиеся щеки, ощущали ровную поверхность серой кожи вместо саднящих кровавых царапин.
Теперь у тебя новая жизнь.
Да, новая жизнь. По-настоящему новая, не имеющая ничего общего с прежними попытками «начать заново». Все они были, по сути, повторением одного и того же в разных декорациях. Но сейчас все обстоит иначе.
И за что он цеплялся все это время? За симпатию к сумасшедшей? Серая Мать права: тот, кто болен, ничего не может дать здоровому. И ни один здоровый не способен помочь неизлечимо больному.
Ты хороший человек, но только я могу позаботиться о ней. Попытаться успокоить ее разум. Рядом со мной она не будет страдать.
Семен надеялся на это. Олеся действительно напоминала маму – в тот самый момент много лет назад, когда мама, стоя у входной двери, направляла на него ножницы и кричала, чтобы он не выходил из дома, потому что там его украдут. Только у Олеси вместо ножниц оказалась фомка. И ее сплющенный конец, как и блестящие лезвия ножниц, метил ему прямо в лицо.
Все закончилось в один миг, когда шесть серых пальцев снова обхватили темя Олеси. Безвольная, как манекен, она повалилась на песок. Ее глаза закрылись, и хищное выражение сошло с разгладившегося лица.
Рядом со мной она не будет страдать. Ты ведь хороший человек. Оставь ее. Здесь ее место.
И он оставил.