– Ты…
Первые ломкие слова на выдохе вылетали у нее изо рта:
– Ты не собирался ее убивать… Ты хотел отдать ей Семена…
Это больше не было невесомостью в черноте. Олеся чувствовала, что сидит на песке, чувствовала, как под одеждой выступает пот, как пальцы сжимают тощие предплечья Толеньки, и при этом заглядывала… внутрь него. В темные воды, наполняющие его разум. Заглядывала в… темные времена?
– Ты приводил их сюда… Отдавал ей… Отдавал ей других людей…
Толенька жалко съежился перед ней, неспособный ни убрать руки, ни отвести взгляд.
Погружение, казавшееся бесконечным, на деле длилось секунды. Достигнув дна проруби, Олеся отпихнула Толеньку от себя.
– Ты отдал ей свою семью!
Ссохшийся серый человечек опрокинулся назад, даже не пытаясь сопротивляться. Упираясь руками и ногами в песок, Олеся спиной вперед отползала все дальше от него.
– Ты отдал ей всех… – продолжала шептать она, веря и не веря тому, чего никак не могла видеть собственными глазами, но все же увидела.
Подтянув под себя ноги, Толенька кое-как сел, а потом снова пригнулся к земле, раскачиваясь из стороны в сторону. Распяленными ладонями он бил себя по голове. Олеся слышала его тихий вой, лишь отдаленно напоминающий плач.
– Ты отдал их… – в последний раз еле слышно прошептала она и, ткнувшись спиной в скругленный каменный выступ, прикрыла глаза. Руки бессильно опали, ноги обмякли. Она больше не хотела двигаться. В этом не было никакого смысла.
Ни в чем не было смысла.
И никакого спасения тоже не было. Только кошмарный мертвый мир и тварь, порабощающая любого, кто тут оказался.
И она хотела во что бы то ни стало выжить здесь? Ради чего? Ей ли вообще принадлежало это желание?
Воспоминания последних дней кружились в голове безумной каруселью, и невозможно было понять, где кончались ее собственные намерения и начиналось влияние той твари.
А ведь она действительно поверила. Поверила во все: в свою «силу», в свою «правоту» и в «слабость» Семена…
Где теперь Семен? Что с ним?
Можно было бы спросить у Толеньки, но…
Олеся крепко зажмурилась, надеясь выдавить хотя бы пару слезинок, чтобы облегчить невыносимое, раздирающее в клочья отчаяние, но слезы не шли. Под веками было сухо, как в раскаленной пустыне, годами не знавшей дождя. Казалось, даже кровь в венах высохла, и теперь они наполнены прахом, серым и мертвым, как этот песок.
Вот бы она вся стала прахом. Прямо сейчас. Просто перестала быть, как тогда, в черноте. Исчезла бы. Растворилась без остатка…
Упираясь затылком в пористый камень позади, Олеся зарылась пальцами глубоко в песок, частью которого так хотела стать, и представила черноту.
А мгновение спустя она ощутила их.
Они были… внутри Колыбели? Но где именно?
Где-то глубоко, очень глубоко… Ниже этого песка, ниже самой пустоши…
Да, они были очень глубоко.
И они кричали.
Сотни голосов. Тысячи. Десятки тысяч. А еще ниже – только смерть. Тысячи и сотни тысяч, нет, миллионы смертей, наслаивающихся друг на друга, смешивающихся друг с другом, неотделимых, неопределимых, безымянных.
Но те, выше… Они еще жили. Они мыслили, помнили. И они кричали от боли.
Олеся тоже закричала, когда водоворот голосов и обезумевших умов захлестнул ее с головой. Выдернув руки из песка, она распахнула глаза и отползла прочь от камня, как до этого – от Толеньки.
– Что это за место? Что здесь? Что она с ними делает?!
Толенька не отвечал и не смотрел на нее, погруженный в свое горе. Тогда Олеся так же, на четвереньках, поползла к нему. Она знала и не знала, что собирается сделать. Вернее, знала – что, но не знала как.
И все-таки сделала. Схватила Толеньку за запястье. Снова заглянула в прорубь.
– Что это? – Она с закрытыми глазами нащупала другую Толенькину руку и приложила ее к песку. – Что здесь такое?
Толенька вздрогнул всем телом и почти сразу отдернул руки. Теперь он смотрел на Олесю. Его сухие губы, искусанные до кровавых трещин, раскрылись:
– Как это?
– Не знаю.
Согнувшись и почти касаясь лбами, они застыли друг напротив друга и уставились вниз, словно могли рассмотреть что-то сквозь толщу песка и камня.
Впрочем, Олеся действительно могла.
– Мы – ее пища… – наконец произнесла она. – Наш разум. Наши чувства. Наши… страдания. Но как долго она может питаться нами?
Она подняла взгляд на Толеньку. Тот снова молчал.
– И как она… – Олеся осторожно зашарила руками вокруг себя, пытаясь почувствовать ответ и страшась снова услышать их. И среди них – Семена.
То, что она услышала на этот раз, было иным.
Колыбельная земных недр – пронеслось и погасло в мыслях.
– Это не гора… – Олеся продолжала водить руками из стороны в сторону, и ее растопыренные пальцы чертили полосы на песке. – Там внутри нет камня… Там что-то… живое.
Ночь наступила резко, как и всегда. Только что из круглого проема еще сочился серый свет, и вдруг перестал. Потух, как перегоревшая лампочка. Колыбель погрузилась во мрак. Открыты глаза или закрыты – никакой разницы.
Или разница все-таки была?
Олеся несколько раз медленно опустила и подняла веки. Нечто невесомое, на грани материальности, касалось ее со всех сторон. Линии. Формы. Призрачные очертания внутренностей Колыбели: полостей, тупиков, куполов и плавных гребней окаменевшей плоти того, что давным-давно погрузилось глубоко под землю. Того, что удерживало кричащих в глубине.
Это не было зрением в прямом смысле слова. Олеся ощущала окружающее пространство почти физически, всем телом сразу, как можно ощутить ток воды или дуновение ветра.
«Проявится, когда будет нужно».
И она жила с этим все время, даже не подозревая? А бабушка? Она тоже? Знал ли дедушка? Знал ли хоть кто-то?!
Сколько всего можно было бы сделать… Увидеть, узнать… И эта тварь, как-то пробравшаяся в нормальный мир… Можно было бы сразу понять, что она собой представляет! Можно было бы сразу…
Сразу – что? Убить ее? По сути – зарезать где-нибудь в подворотне полоумную старуху, которой она прикидывалась? А если бы не получилось? А если, наоборот, получилось бы? Сесть за это в тюрьму или попасть в психушку? Тогда, может, не так уж и важно, там она или здесь?
«Проявится, когда будет нужно».
Разве теперь это нужно? Для чего этот дар здесь? Кому здесь помогать?
Олеся осознала, что уже давно сидит, обхватив голову ладонями, совсем как Толенька.
Толенька…
Как он смог пережить все, что было? Как он до сих пор может жить? После всего, что вернулось к нему, когда Серая Мать прекратила подавлять его память?
Олеся тяжело выдохнула. Она тоже была жива. Пока что. Неизвестно, как долго это продлится, но в одном она была уверена: что бы с ней ни случилось, она хочет оказаться как можно дальше от этого места. И от Серой Матери.
– Ты что-нибудь видишь? – тихо спросила она у Толеньки.
Он ответил после долгой паузы – то ли не сразу понял вопрос, то ли никак не мог вынырнуть из охватившей его кататонии.
– Ничего, – наконец пробормотал он. – Ничего не видно. Ничего больше нет. И Толеньки нет.
Тело отзывалось болью на любое движение. Олеся с трудом поднялась на ноги. Постояла, дожидаясь, пока перестанет кружиться голова. Со стороны Толеньки не доносилось ни звука. Он продолжал неподвижно сидеть на месте.
Должна ли она ненавидеть его за все, что он сделал? Или, наоборот, жалеть? Олеся не знала. Она не чувствовала ни ненависти, ни сострадания. А если бы и чувствовала, что это изменило бы? Остались только они вдвоем.
– Нужно уйти отсюда, – сказала она, – и никогда больше не возвращаться. Слышишь?
Толенька молчал.
– Дай руку, – Олеся наклонилась и сама потянула его за локоть. – Я тебя поведу. Я теперь вижу.
Рука Толеньки напряглась.
– Пусть она заберет меня… Пусть забирает!
– Нет. Я не оставлю тебя здесь. Ты вернулся за мной. Ты меня спас. Теперь я спасу тебя. Пойдем.
Она перехватила его за кисть, сухую и тонкую, как у глубокого старика или тяжело больного ребенка, и потянула за собой к выходу. Толенька подчинился.
Перевалившись через высокий уступ на выходе из Колыбели, они медленно заковыляли вниз по тропе. Песок и крошащийся камень шуршали под осторожно переставляемыми ногами. Спины терлись о чешуйчатую стену; оторваться от нее, рискуя приблизиться к наружному, обрывавшемуся вниз краю тропы, было страшно. Открыть глаза – тоже. Так они и шли до самого низа, схватившись за руки и не размыкая век: Олеся – потому что «видела» путь только так, Толенька – потому что не хотел видеть ничего.
Точно так же, рука об руку, они побрели через пустошь.
Лиля не думала, что боль может быть настолько сильной.
Удалось ли ей довести дело до конца? Она не знала. Не могла посмотреть. У нее не осталось ни зрения, ни других чувств. Единственное, что у нее было, – это боль. Но не в животе, как раньше, а в голове: в самом центре черепа, там, где мозг высшего существа – человека – соединяется с более древним и низшим.
Только теперь там было нечто еще. Сверхнечто, растущее над человеком, делающее низшим его, замещающее его собой.
Новый Даня.
Он был жив.
Он рос дальше.
А Лиля не могла даже кричать.
Она не знала, как долго это продолжалось. Теперь она тонула в нигде, постепенно растворяясь, и боль растворялась вместе с ней.
м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а
Радио покинуло ее живот и зазвучало где-то снаружи.
После этого Лиля исчезла.
Серая Мать знала многое. Самое главное она уяснила очень давно: их всех сдерживает страх. Мелкие опасения или подлинный ужас – неважно. Каждый из них заражен страхом. Они благоухают им. Ковырни чуть глубже, и страх хлынет наружу. И будет течь, пока не затопит их разум. Рано или поздно все люди в нем тонут, будь они отсюда или из мира, который называют Землей. А там, где властвует страх (где властвует она) не может быть настоящей силы.