– Спасибо.
Безмолвие пустоши оглушало. Посреди мертвой серой пустыни их жизни (сколько бы той жизни ни осталось) были слишком мелкими, слишком жалкими.
«Я не хочу здесь умирать».
Олеся размазала по щекам остатки слез.
– Ты знаешь, в какой стороне наш дом?
Перед глазами постоянно темнело. Короткие ослепительные вспышки, только вместо света – чернота. Пара долгих секунд черноты. Несколько минут ясного зрения. И снова черная вспышка. Олеся больше не опасалась припадка. Знала, что его не будет. Что это не эпилепсия и никогда не было ею.
Она шла, обхватив себя за локти. Коснуться бредущего рядом Толеньки, даже случайно, означало утонуть в пучине чужих воспоминаний (девочка, женщина, снова девочка), захлебнуться чужой ядовитой болью. Аномалия, годами дремавшая в Олесиной голове, превращалась в психоз.
Единственный способ противиться этому – не переставать мыслить, не терять связь с реальностью. И Олеся снова и снова обдумывала случившееся, а ее губы шевелились в такт проговариваемым про себя мыслям. Когда мысль обрывалась, перебитая вспышкой черноты, и найти конец не получалось, Олеся сосредоточивалась на ногах, отмеряла шаги: раз-два, раз-два.
«Семен пошел в Колыбель. За мной. А Толенька убежал и больше не видел его».
Может, Семен спасся? Ведь Серая Мать в итоге ушла. Да, его не оказалось в Колыбели (Олеся надеялась, что и среди кричащих в глубине тоже), но девушка пошла не за ним. Всю дорогу от старых развалин до копии их района в ее голове не смолкал услышанный единожды зов:
м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а
У Серой Матери было еще одно дитя. И Мать бросилась к нему сразу же, как только услышала этот крик. Она была… испугана? Если так, то этот ребенок дорог ей, в отличие от других.
«Сколько их вообще было?»
Раз-два, раз-два.
Не так уж и важно. Главное – добраться до дома. Оказаться в безопасности и там уже… Что будет там, Олеся не знала. Но квартира, даже ненастоящая, лучше пустых развалин. Может быть, там сейчас Семен?
Раз-два, раз-два.
Раз-два, раз-два…
Минуя укутанный туманом лабиринт серых монолитов, имитирующих дома, Олеся вспомнила о трупе собаколошади, который они нашли по пути в Колыбель.
«Тот, кто убил ее, все еще здесь?»
Олеся пробовала ускорить шаг, но натертые, гудящие ноги отказывались шевелиться быстрее. Слева с трудом волочился Толенька. Он выглядел еще более больным, чем раньше.
Раз-два, раз-два.
«Ходячие трупы. Почти трупы».
Случись что, до дома они не доберутся.
Раз-два, раз-два.
Впереди в тумане показался просвет. Широкая полоса голой высохшей почвы, а за ней – подобия настоящих домов. Рельеф окон и лоджий сгладился, но все еще был заметен. Безликие каменные глыбы остались позади.
Упав на колени перед ржавой колонкой, Олеся вцепилась в рычаг, почти повисла на нем, жадно глотая ледяную воду с металлическим привкусом. Вода успокаивала горящее горло, смывала с языка маслянистый след грибной мякоти. Грибы она нашла на краю старых развалин – как и раньше, те появились в избытке после снегопада. После Олеси к колонке припал Толенька. Грибы он не ел и воды тоже выпил немного, через силу. А после сидел, опустив голову под водяную струю, не замечая ни холода, ни капель, стекающих за шиворот.
Когда вода в колонке иссякла, побрели дальше.
– Осталось немного, – бормотала Олеся, подбадривая то ли Толеньку, то ли саму себя. – Осталось…
Вылетевшая из-за угла бледная фигура ударила тараном, вышибая воздух из груди, сбила с ног. Гладкая голова с щелями огромных ноздрей коснулась лица Олеси – вскользь, щекой к щеке, как мог бы коснуться любовник.
Прикосновение, сглаженное очередной вспышкой черноты, длилось не больше секунды. Распяленные белые пальцы рук и ног смяли тело, вдавили в ощетинившийся камнями песок…
…и оттолкнули в сторону. И ее, и упавшего следом Толеньку.
Длиннопалые конечности несущегося напролом монстра осыпали их веером мелких камней и сизых брызг. Корчась, нюхач сделал еще несколько скачков вперед, а потом повалился на землю, беспомощно загребая пальцами воздух. Светлая кожа клочьями сходила с него, обнажая серую, сочащуюся сизой кровью плоть, словно невидимый палач свежевал его заживо.
Нюхач умирал в муках.
Кашляя, Олеся и Толенька барахтались в пыли.
– Что с ним? – выдохнула Олеся, пытаясь встать на четвереньки. Ее руки и ноги дрожали.
– Н-не выносит дневной свет. К-кожа не выносит, – выдавил в ответ Толенька. После пережитого страха глаза его слегка прояснились.
– Ты говорил, они прячутся днем. Почему он здесь?
– Если только… из убежища… Если кто-то выгнал.
Из-за угла убежища нюхачей виднелись завалившиеся гаражи, до дыр изъеденные ржавчиной, а за ними – дом. До входа в их подъезд оставалось всего ничего.
– Я хочу знать, что там.
Толенька не стал возражать, просто последовал за Олесей. Когда они крадучись приблизились к приземистому двухэтажному строению, он прислонился к стене, безучастный ко всему, как и прежде.
Ладонь Олеси легла на осыпающийся рисунок кирпичей. Неподалеку в пыли скорчился труп еще одного нюхача, лишившегося кожи и истекшего кровью.
Кто мог выгнать этих тварей из логова – силой, посреди дня?
«Тот, кто еще страшнее».
Олеся прикрыла глаза. Стоило отпустить мысли, и свистопляска образов и ощущений, знакомых и незнакомых, до тошноты вещественных, наполнила внутреннее пространство разума. Головная боль становилась невыносимой.
«Пожалуйста…»
«Ну давай, пожалуйста…»
Наконец – черная вспышка.
Затаив дыхание, Олеся канула в черноту. Боль ослабла, сгладилась, отодвигаясь на задний план. Глаза лихорадочно вращались под опущенными веками, стараясь разглядеть то, чего не видели.
Алое, фиолетовое. Белое.
Истончившаяся и невесомая, Олеся просачивалась внутрь здания.
Она видела.
И, кажется, начинала понимать.
Серая Мать приказала нюхачу проснуться. Ощупывая почву перед собой длинными чувствительными пальцами, он двигался к Дитя.
А потом остановился, хотя этого Серая Мать не приказывала.
Дитя. Это сделал он.
Неловко переступая шестипалыми лапами, он тоже приблизился к бледному слепому существу. Сизовато-багровое, будто вывернутое наизнанку тело Дитя сочилось влагой. Между подвижными сухожилиями бугрились желтоватые головки костей. Глубоко во впадинах по бокам продолговатой головы сидели две пары молочно-белых глаз. Он не походил на Серую Мать. Впрочем, как и все предыдущие дети.
Пальцы поднятой лапы сложились в щепоть, а затем пустой оболочкой соскользнули назад, уступая место чуть загнутому костяному шипу. На фоне прежних обманчиво-неуверенных движений внезапный рывок вперед был молниеносным. Слепое существо забилось, пронзенное живым лезвием. Распахнутая пасть с многорядными гребнями зубов вгрызлась в его плечо.
Потребность в плоти – вот основное отличие. Но гораздо важнее было то, что делало Серую Мать и Дитя похожими.
– Там Серая Мать! И ее ребенок! Он ест нюхача! – Олеся отняла покрывшиеся пылью руки от стены и попятилась назад.
При упоминании Серой Матери глаза Толеньки, мгновение назад совершенно пустые, округлились. Челюсть бессильно отвисла, рот приоткрылся, и Толенька тоже заторопился прочь от логова. Ослабевшие ноги подвели, запнулись. Он повалился на землю, потом сел и больше не двинулся с места.
«Древняя».
«Пришла откуда-то».
«Новая жизнь».
«Ходит сквозь стены».
«И дальше».
– Она собирается отправить его дальше, – слегка покачиваясь, Олеся снова обхватила себя руками. – В новый мир. В наш мир!
Голова кружилась. Неясные цветные тени все еще мелькали перед глазами. Проникнуть глубже, присмотреться пристальнее она побоялась. Хотя Серая Мать и без того должна была почувствовать. Что она сделает с ними? Вернет в Колыбель? Скормит своему монстру?
Секунды текли одна за другой. Из логова не доносилось ни звука. Тихо было и снаружи, и внутри, в мыслях. Серая Мать не появлялась. Не говорила с ними.
– Она не заметила нас, – прошептала Олеся. – Она не знает, что мы здесь! Почему?
Толенька не ответил. Зрение опять исчезло, на пару секунд сменившись абсолютной тьмой. Морщась от нахлынувшей после головной боли, Олеся приложила руку ко лбу.
«Думай, думай, думай…»
– Слишком далеко от Колыбели… У ее силы должен быть какой-то предел…
Переборов приступ боли, она потащила слабо сопротивляющегося Толеньку за собой к дому. Содержимое чужого сознания просачивалось в мысли, путало их, стреляло и кололо изнутри, и Олеся изо всех сил старалась не замечать, не всматриваться. Значение имели только шаги: раз-два, раз-два, раз-два… Толенька мелко тряс головой, не переставая бормотать:
– Из-за меня, из-за меня, из-за меня, из-за меня… Заберет всех… Из-за меня…
Раз-два.
Куски ненастоящего асфальта крошились под ногами, как пенопласт.
Раз-два-раз.
Голые черные деревца исчезли, рассыпавшись мучнистой пылью.
Раз-раз-раз-раз…
Добравшись до «своего» подъезда, Олеся, не сбавляя хода, втолкнула Толеньку внутрь и вошла следом. Зажигалку, лежащую в пыли у входа, она не заметила.
На лестнице шаги сделались медленнее и тише. Теперь, когда Толенька шел сам, стало легче.
«Он ел нюхача. Ел, как обычный зверь».
А зверя можно убить.
Гулкое безмолвие подъезда давило со всех сторон. Кожу пощипывало от ледяных мурашек. То, что она задумала, могло оказаться последним в ее жизни делом. От этого осознания живот Олеси сворачивался тугим комом, но она продолжала переступать ногами. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой.