поблекшие, вели ее под руки, но, оказавшись на веранде, Олеся мягко высвободилась. Коснулась стены, прошла вперед, к двери в прихожую. Безошибочно отыскала ручку среди мельтешения серых контуров, потянула за нее и отворила дверь. В прихожей разулась и так же, ведя руками по стенам (больше для родителей, чем для себя), прошла в комнату. Села на диван.
Одна рука привычно легла на запястье другой. Обе ладони сковывала сеть рубцов, но участки кожи между ними сохранили способность чувствовать. Олеся ощущала круглый циферблат часов – разбитых, бесполезных, но по-прежнему таких дорогих.
Почему дедушка не рассказывал никому о бабушке, о том, какая она была? Не понимал? Почему бабушка не рассказывала о себе сама? Хотя бы папе, своему сыну? Ведь тогда все могло бы сложиться иначе…
Олеся не хотела повторять этой ошибки.
Из-за натянутого лоскута пересаженной кожи говорить было трудно, но Олеся уже приняла решение:
– Я хочу вам кое-что рассказать.