— Не упрямься, сядь вот сюда. Я чистеньким тебя сделаю, Сережа. Ты у нас красивый мальчик.
— Оставь его, Полина, — вмешивается Тимофей. — Да и к чему добро переводить. Пожертвуй эту водку мне на благое дело.
— Не могу, Тимофей. Она для раненых на завтра.
— Эх, кабы меня ранило…
— Фу, глупый. — Полина сердито отворачивается от Тимофея. — Иван Николаевич, а что, если я останусь у вас ночевать?
— Рады будем, Полинушка. — Журавлев благодарно смотрит на девушку: значит, и после смерти Петра она по-прежнему любит нас всех, считает своими лучшими друзьями. Это хорошо. Очень хорошо.
— Выбирай себе место, — Иван Николаевич оглядывает нары. — Ложись в серединку, ногами к печке. Как раз рядом с Кочериным и будешь.
— Только не с ним! Говорила же: он самый чумазый.
Но ложится она все-таки со мной, пристроив санитарную сумку вместо подушки. Впервые за свои семнадцать лет жизни я ложусь спать рядом с девушкой. Да еще с какой! Самой красивой из всех, что я видел на своем веку.
Полина лежит на боку, накрывшись полушубком. Ее лицо рядом с моим. Глаза девушки закрыты, и я могу смотреть на нее столько, сколько хочу. Дверца печки не закрыта, землянка полна бледно-оранжевого света от жарко тлеющих березовых углей, по которым резво бегают фиолетовые и синие огоньки.
От такого света лицо Полины видится мне румяным-румяным. У нее очень черные прямые брови из мягких, словно колонковых, волосков, чуть вздернутый нос, красиво очерченные припухлые губы, с едва заметным темным пушком над верхней.
Поцеловать бы эти губы. Тихонько-тихонько. На самую малость. Так, чтобы она и не услышала.
А на лбу у Полины едва заметные родинки. Одна, две, вот третья…
— Спи, Сережа, — неожиданно шепчет Полина. — Спи, дорогой. Завтра твое первое наступление.
Она пододвигается ко мне вплотную и накрывает полой своего полушубка.
— Спи, Сережа. Так нам теплее будет.
…Вскакиваем от грохота. Наша землянка ходит ходуном, из-за сплетки стен сыплется песок. Темно, как в аду, печка давно погасла, и Журавлев, чертыхаясь, пытается зажечь коптилку.
— Отделение, в ружье! — командует он в темноте.
Мы толкаемся друг о друга, не можем найти свое оружие, стоящее в пирамиде. Но вот наконец Журавлеву удается зажечь коптилку, и все становится на свои места.
— До встречи, дорогие мои, — бросает на ходу Полина и выбегает наружу. Ее никто не пытается остановить: санинструктор знает свое место в бою.
Пытаюсь застегнуть полушубок, ремень и не могу. Дрожат руки, стучат зубы. То ли от страха, то ли от холода. Скорее всего от того и другого вместе. Надо скорее в траншею. Землянка — не укрытие: всего лишь один дохленький накат из сучковатых еловых бревен.
— Спокойно, Кочерин. Вещмешок забыл взять. — Жестко говорит мне Иван Николаевич, когда грохот близкого разрыва затихает. Его очки опять сердито блестят. — Вот так! А теперь — за мной!
По траншее бегут люди, припорошенные землей и снегом. Опять зловещие сполохи сверкают над головой, опять дрожит мелкой дрожью земля под ударами металла и взрывчатки. Удушливый дым, прижатый к земле холодным сырым туманом, ползет, кажется, по самым головам. Слышится чей-то истошный крик: «Санитаров сюда!» От этого крика мне становится еще страшнее.
Не понимая, что случилось, бегу следом за Журавлевым, тычусь в свою ячейку для стрельбы, но там уже сидит Тятькин. Может, я не в свою попал или он ошибся?
— Что это, Тимофей? — с трудом выговаривая слова, спрашиваю Тятькина. Зубы мои уже не стучат, а лязгают, как десяток винтовочных затворов сразу.
— Что-что? Контрподготовка называется. Фриц узнал, что наступать будем, вот и лупит.
Скрип, надсадный, ни с чем не сравнимый, выворачивающий душу наизнанку, заглушает голос Тимофея. Догадываюсь, что это и есть тот самый «скрипач», шестиствольный немецкий миномет, о котором не раз и недобро говорили бывалые фронтовики.
— Ложись, дурень! — Тятькин подминает меня под себя, и в то же мгновение вокруг нас взвиваются огненные столбы, траншея начинает как бы качаться, в ушах раздается монотонный звон. Засыпанные землей, мы задыхаемся от густой, горькой вони. Она комом стоит в горле. Кажется, вот-вот задохнусь от вони и Тятькина, лежащего на моей спине. Хочу подняться, но Тимофей толкает локтем, лежи, мол, и не шевелись.
Догадываюсь: нельзя подниматься, рано. Прав Тимофей: «скрипач» снова подает свой утробный голос, и снова земля начинает качаться под нами. Лежа на животе, это ощущаешь сильнее. Кричат все чаще. Никогда не думал, что человеческий крик может быть таким страшным в темноте.
«А Полина? Ведь она обязана бежать на этот предсмертный зов? — вдруг мелькает мысль в моих, ставших набекрень мозгах. — Да, обязана! Она не имеет права лежать, как мы сейчас с Тимофеем. Но ведь ей тоже страшно? Или она ничего не боится?»
Взрывы — они разные. Мина взрывается, едва коснувшись земли, ее осколки разлетаются моментально, свистя и фыркая. А снаряды тяжелых орудий — те сначала боднут землю, зароются, встряхнут ее и лишь затем взрываются глухо, с тягучим треском, заставляя землю вновь, на этот раз сильнее, вздрогнуть и качнуться из стороны в сторону.
Когда налет вражеской артиллерии кончается, мы с Тимофеем некоторое время еще лежим, затем поочередно поднимаемся и отряхиваем с себя все, что успело насыпаться сверху в течение этих десяти или пятнадцати минут.
— Живы? — спрашивает нас Журавлев, показываясь у входа в нашу ячейку. — Тогда порядок. Приготовиться к атаке.
Он бежит дальше, проверять, нет ли потерь в отделении. Возвращаясь обратно, говорит: «Убит младший лейтенант Козуб. Взводом будет командовать его помощник». О других потерях он не говорит. Наверное, и сам не знает.
Вот и нет нашего командира взвода. А мы еще и не наступали. Вчера он сидел рядом с нами, объяснял, как будем преодолевать проход в проволочном заграждении, атаковать противника в первой и второй траншеях, какие сигналы он будет подавать. А не успел подать ни одного.
Рассветает. За спиной у нас небо постепенно светлеет, словно его, как в театре подсвечивают гигантскими лампами или прожекторами, установленными за гребенкой леса. Потом оно светлеет над нашими головами. Улетучивается ставший горьким и вонючим туман, снег на ничейной земле синеет, потом голубеет и, наконец, обретает свою естественную, белую окраску.
Скоро почернеет и он. С минуты на минуту должна начаться наша артиллерийская подготовка.
Мы по-прежнему стоим в одной ячейке с Тимофеем. Так веселее, особенно мне. Да и теплее.
— Завтрак, наверное, накрылся, — недовольно говорит Тятькин.
— Неужели ты есть хочешь?
— Отчего же не хотеть? Если после каждой такой передряги аппетит терять, то и похудеть можно. К тому же, говорят, если ранят, то на сытый желудок легче боль переносится.
Очевидно, бог услышал-таки безмолвную молитву Тимофея: в траншее послышался астматический голос ротного повара Свиридова:
— Готовь котелки, второе отделение.
Порядочек! Что-что, а котелки у нас всегда готовы. Сегодня макароны с тушёнкой. Чаю нет и не будет. Свиридов принес один термос. Только с макаронами.
— А наркомовская? — удивляется Тимофей.
— Вечером будет наркомовская. Комбат приказал перед боем водки не давать, чтобы лишних потерь не было.
— Ну, Свиридыч, тогда готовь закусь добрую. Вечером выпивки будет вволю…
Мы еще не успеваем закончить свою трапезу, как откуда-то позади нас из-за леса взвиваются ввысь огненные параболы и десятки хвостатых комет устремляются в сторону противника. Потом доносится протяжный гул, который катится все ближе и ближе, пролетает где-то высоко над нами и устремляется к немецким траншеям, вслед за погасшими кометами. Внезапно вражеская оборона словно вспыхивает сотнями быстро гаснущих свечей, и земля, как в ознобе, начинает биться частой мелкой дрожью. В мгновение ока немецкие траншеи покрываются иссиня-черным дымом, таким тяжелым и густым, что, кажется, подходи и режь его на куски.
— «Катюши» дают! — кричит мне в ухо Тимофей. — Началась наша артподготовка, скоро вперед. Покеда, Серега. Не вырывайся, будь осторожен!
Тятькин уходит. За пояс у него заткнут маленький красный флажок. Одному страшнее. Чтобы как-то отвлечь себя от невеселых дум, выглядываю из ячейки и смотрю на то, что делается у немцев.
Там вроде бы все горит. Тысячи взмывающих вверх черных султанов частоколом покрыли всю первую позицию вражеской обороны, а в бледно-сером небе визжат, воют, «хлюпают» все новые и новые сотни невидимых мне стальных цилиндров, начиненных дьявольской, неуемной силой взрывчатки.
От фронтовиков слышал, что если открыть рот, то не так будет давить на ушные перепонки грохот артиллерийской канонады. Открываю рот и так, с раскрытой «варежкой», стою на приступочке для выхода из ячейки, высунувшись из нее почти по пояс. Я готов поклясться, что ни одного живого фашиста там, напротив меня, уже нет, А если какой и остался, то через минуту окачурится от страха. Такой сильной кажется мне наша артподготовка.
Но вдруг впереди меня ослепительно сверкает взрыв снаряда или мины, и волна зловонного горячего воздуха сбрасывает меня обратно в окоп. Это открыла ответный огонь вражеская артиллерия. Разрывы следуют один за другим. Теперь грохот катится и по нашим траншеям, свист и вой снарядов слышатся уже не только над головой, а справа и слева. Он прижимает меня к земле стопудовым грузом. Рвет, дробит, мечет по сторонам нашу мерзлую русскую землю, единственную мою покровительницу и заступницу. В этом неимоверном грохоте, почти раздавленный им, с трудом слышу голос, отдаленно похожий на журавлевский.
— …ление!…таку … ре-ед! — Ура-а-а!
Атака
Куда? В какую атаку? Он, что, Иван Николаевич, не видит, что творится? Мне и головы не поднять!
Но я все-таки поднимаю эту свою разнесчастную голову, в которую, я уверен, нацелены сейчас все немецкие снаряды и пули.
Поднимаю и вижу, что из траншеи, то тут, то там вылезают люди, издали похожие на маленьких сереньких рачков, барахтающихся в песке речной отмели.