Когда я еду на электричке в Юрмалу, мне вдруг звонят из прошлой – хотя такой вроде недавней – жизни.
Дайнис Прециниекс звонит. С ТВ-3. “Тезка”. Все-таки уже целый месяц прошел, все сроки выходят, им нужен мой окончательный ответ. Я не без труда удерживаюсь от истерического смеха, представляя себя, взахлеб пиарящего местных ментов. Лейтенанта Кудиновса в особенности. Себя, cнимающего среди прочего сюжет о героической поимке означенным лейтенантом серийного убийцы Дениса Ка.
Нет, Дайнис, извините, но никак. К величайшему, словами не описуемому сожалению. “Тезка”, кажется, даже огорчен. Но если все-таки… вдруг… то еще неделя у меня есть на передумать.
Отрубившись, я все никак не могу совладать с нутряным смеховым зудом, мелко трясусь, отвернув от попутчиков корчимое мимическими спазмами лицо.
В Дубулты я все-таки слегка заплутал – но быстро сориентировался. Я, между прочим, даже помню этот санаторий, “Priežu krasts”, – еще по тем советским временам, когда он принадлежал военному ведомству и считался привилегированным: мой покойный дед Антон, полковник авиации в отставке, там отдыхал. Во времена же независимости и клинической смерти курортной юрмальской индустрии “Krasts”, кажется, впал, как и многие аналогичные объекты, в совершенное запустение…
Двигаясь от проспекта Мейеровица к берегу, я срезаю углы, иду пустыми дворами. Мимо помоек. Пиная валяющиеся жестяные банки. Почему-то именно жестяными банками тут все засыпано… Причем какими-то знакомыми…
Я даже приостанавливаюсь. Ну да, он – “FireWall”. Вот красно-черная характерная баночка. Вот. И вот… И еще, и еще… Я оглядываюсь – со странным каким-то ощущением.
Помойка. Помойка как помойка. Дворовая. Переполненные мусорные контейнеры. Вывалившаяся из них на асфальт дрянь. Упаковочная бумага. Жестяные банки из-под энерджайзеров. Из-под одного энерджайзера. Одинаковые банки. В мусорниках, на асфальте. Целые, смятые. Красно-черные. Десятки. Повсюду. Все, абсолютно все, без исключения – “FireWall”.
31
Это отель. Теперь это отель. “Priežu krasts”. Четырехзвездочный. Явно в свете туристического бума последних лет (постигшего данную страну в рамках прочего необъяснимого экономического процветания) свежепе-рестроенный и свежеотделанный. Еще не функционирующий, но находящийся в финальной стадии готовности. К сезону, начинающемуся в апреле. Каковой апрель начинается непосредственно завтра.
То есть тут еще нет никого, но уже есть все. Стоит мебель в холле, лежат ковровые дорожки в коридорах, даже сквозь закрытые стеклянные двери видны висящие вверх ножками бокалы над стойкой бара. И – ни единого человека. “Мария Селеста”. Отель “Оверлук” из ужасника “Сияние”…
Я вижу все это, когда жирноватый окостюмленный охранник с выражением скучливого отвращения, столь свойственного обожаемой мною как мало какая другая категории ЧЕЛЯДИ: всех этих холуев, секьюрити, гардов, секретуток, сопровождает (конвоирует) меня до лифта и на оном наверх, на последний, двенадцатый этаж. К кабинету Лехи Соловца. Хозяина (как я понимаю – то есть уясняю, принимаю к сведению – но, разумеется, совершенно не будучи в состоянии отыскать этому обстоятельству сколь-нибудь приемлемого места в своей картине реальности) и фирмы “Dzintara Atputa”, и данной гостиницы.
Я даже не пытаюсь думать, что произошло за эти полгода с небольшим. Что за бизнес-комбинацию измыслил Леха, что за кредит взял. Что произошло с самим Лехой. Когда я вижу его, я вовсе отказываюсь от попыток это осмыслить.
Это не Леха. Даже внешне наблюдаемый мною за столом-бумерангом малоподвижный индивид в дорогом шерстяном костюме при галстуке и с остановившимся взглядом гиперактивного, вечно расхристанного, с вечным пьяноватым блеском в глазах Сола напоминает весьма отдаленно. Когда же он начинает двигаться (незначительный отрыв жопы от кресла, брезгливое пожатие безвольной руки), впечатление лишь усиливается: где тот Лёшич, которого я знал, – его форсированная, несколько разболтанная моторика?.. Ну а когда визави нехотя разевает рот, я убеждаюсь окончательно: это не просто не Соловец, это даже не подделка под Соловца. Это в лучшем случае дубль из стругацкого “Понедельника” – причем некачественный, небрежный, с минимумом рабочих возможностей.
Еще не успев ни о чем его спросить, еще только пытаясь наскоро переформатировать свои вопросы из тех, какие я мог бы задать когдатошнему Солу, в те, которые имеет смысл хотя бы попытаться задать тому, кого (что) я наблюдаю, я уже знаю, конечно, что это заведомо бессмысленно. Совершенно очевидно, что ни в каких “болталках” ни на каких “Дельфях” ОНО не участвовало (и вообще – ты че? – такой херней маяться не станет), никакого Грекова знать не знает. Что – снова игра, очередная подстава, еще одна наживка… Я спрашиваю, я выслушиваю ожидаемые ответы – причем даже особого встречного недоумения в них не ощущается, вообще какого бы то ни было интереса. Мы все более вяло обмениваемся ритуальными бессодержательными репликами – пока в дверь не заглядывает средних лет сильно, до кирпичной красноты, загорелый чудила с пачкой бумаг в руках: тут Сол несколько оживляется, делает чудиле приглашающий жест, а мне объясняет, что – извини, Дэн, дела, сам видишь, тебе охранника позвать, или сам не заблудишься?..
Безлюдным коридором мимо пустых номеров в вязкой тишине и сгущающемся (за окнами темнеет, а свет не зажигают – не для кого) полумраке бреду к лифту – через эту тщательно выполненную декорацию, кукольный дом в натуральную величину. Принадлежащий движущемуся манекену. Вот он, весь наш экономический бум, все наше процветание, все наши понты – куклы, муляжи, пустышки. Ты еще удивлялся, что не въезжаешь в причины происходящего…
(Странная картина вдруг рисуется передо мной: как я, вместо того чтобы послать “тезку” с его джинсой, соглашаюсь – а через некоторое время бывшие знакомые не могут взять в толк, что произошло с этим Дэном и почему так халтурно сварганили робота, долженствующего его заменять…)
Ощущение глухого мозгового ступора. Род реакции на дневную лихорадочную активность. Откат. Я опять проделал кучу телодвижений и умозаключений – и опять не пришел ни к чему. В очередной раз. Как всегда. На данный момент – ПОСЛЕ ВСЕГО, после всей беготни, всех стремов, всей паранойи, всех несообразностей, всех обескураживающих новостей – я нахожусь все на той же стадии понимания (нулевой), что и в самом начале. Интеллектуальный паралич столь полный, что я даже иду кое-как, волоча ноги.
Все. Я готов. Можно паковать.
Нажав кнопку, стою в ожидании лифта. Машинально оглядываюсь. Движение в дальней перспективе длинного коридора… Кто-то скрывается за углом.
Высокий. Плечистый. В закрывающей жопу куртке характерного покроя. Такого же, как у моей.
С легким шелковистым звоном разъезжаются двери лифта. Я поворачиваю голову в сторону электрического свечения, размноженного зеркальными стенками кабины, смотрю в собственное дауническое, без выражения, хлебало. Смотрю в перспективу коридора. Ноги движутся сначала с некоторым усилием, поскольку – самовольно, без санкции башки, потом быстрее, еще быстрее, бегом. Сую руку в карман. Выбегаю за угол.
В конце перпендикулярного коридора, метрах в пятнадцати, плавно закрывается снабженная пружиной дверь с матовым стеклом.
Идя к ней, я вытаскиваю “макарон”. Снимаю с предохранителя. Пульс разгоняется, но в голове не яснеет – наоборот. Перед дверью останавливаюсь. Осторожно толкаю створку левой.
Холл – с образующими угол двумя стеклянными стенами, закиданный венозно-красными отсветами гаснущего громадного заката. Кожаные диванчики, журнальные столики, что-то бонсаеобразное в кадках. Раскрашенные облака, раскрашенное море – задником. Дверь сбоку – в перпендикулярный коридор?.. Металлическая винтовая лестница, уходящая в круглое отверстие в потолке – на чердак? Остаточный характерный звук шагов по ее ступеням – сверху. Он, ЭТОТ, – там.
Медленно подхожу к лестнице. Стоечка с табличкой. “Honolulu” bars.[13] И стрелочка вверх.
С каждой ступенькой ноги становятся все более чужими. Идти бесшумно невозможно. Я перехватываю волыну обеими руками. Между перекрытиями лестница успевает сделать полный оборот вокруг своей оси. Наверху – какое-то небольшое помещение, тоже со стеклянными стенами.
Сейчас моя голова покажется над полом. Я втягиваю ее в плечи. Поднимаю вооруженные руки.
Бар “Гонолулу” – это стеклянная башенка на крыше бывшего санатория. Круглого сечения. С круглой стойкой по центру и столиками у сплошь – до полу – прозрачных стен, за которыми сейчас размахнулся закат: вся башенка насыщена его вишневым свечением. Стулья еще не разобраны из нескольких “стопок”, но столы уже расставлены. Всего их – меньше десятка.
За тем, что прямо напротив лестницы, расставив колени и закинув за голову сцепленные на затылке руки, лицом ко мне сидит ФЭД. Он тут один.
Его собственного лица я практически не вижу: к единственному источнику света, к закату, он сидит спиной, он опять лишь силуэт – но на таком расстоянии я ошибиться не могу. Стоя на предпоследней ступеньке, вытягиваю в его сторону правую с “макароном”:
– Оставайся на месте. – Выходит как-то дохло, вполголоса. – Руки держи на виду.
– Ты че, Дэн? – В его голосе искреннее, кажется, удивление, и веселье, и издевка: это Федька, тот же Федька, что всегда, и в какой-то момент верхом нелепости мне представляется тыкать в него стволом снятого с предохранителя пистолета. К тому же совершенно очевидно, что оный ствол его нимало не пугает – забавляет, кажется… Я сам чуть не начинаю ржать в какой-то момент… Но момент этот проходит.
– Я – ниче. – Не отводя волыны, поднимаюсь на последние две ступеньки, отступаю к соседнему с ФЭ-Довым столику, приваливаюсь к нему задом, стоя над Дейчем. – Баллона мне хватило.
– Какого баллона? – Он откровенно потешается. Мне неприятно, что я освещен, а он в тени. Хорошо хоть само солнце уже село и не бьет в глаза.