– Тридцать сребреников, – наконец сказал он, и голос его был глух. – В истории должна быть цена.
– Это будет частью спектакля, – кивнул я.
– Они проклянут меня. Мой род. Мое имя станет синонимом предательства.
– Да.
Он поднялся и подошел к самому краю обрыва.
– А ты... ты будешь жить. Один. Неся эту ложь. Какая из наших судеб страшнее, Учитель?
Я не ответил. Он обернулся. В его глазах больше не было борьбы. Только трагическая, ледяная решимость. Он стал первым, кто вошел в мою «серую зону». Первым солдатом моей тайной войны.
– Я сделаю это, – сказал он. – Но знай. Когда я поцелую тебя завтра в саду, это не будет ложью. Это будет единственный правдивый момент во всем этом спектакле. Прощание.
Гул двигателей «Равенны» вернул меня в настоящее. Я смотрел на Луку, который ждал подтверждения приказа. Мой голос прозвучал тверже, чем я ожидал.
– Да, Лука. Ищи иуд. Но помни: мы ищем не тех, кто продаст за тридцать сребреников. Мы ищем тех, кто понимает, почему это нужно сделать. Тех, кто готов нести проклятие, чтобы спасти остальных от истины.
Глава 15
Я чувствовал себя вымотанным. За три дня облететь полмира – не шутка даже для меня. Мышцы спины ныли от бесконечных кресел "Равенны", а за глазами стояла знакомая тяжесть – плата за часы, украденные у сна. Моё бессмертное тело восстанавливалось быстро, но не мгновенно, так что сон и еда – всё ещё были не прихотью, а жалкой данью биологии, которую я не мог отменить. Иногда я завидовал смертным: их усталость имела конец. Моя – лишь накапливалась, слой за слоем, за два тысячелетия.
Хотя нас – меня, Дьявола, даже Павла – принципиально нельзя убить. Не по воле Отца, нет. Лазейка в законах Вселенной для Духа – вот наше общее проклятие. Мир просто не допустит ситуации нашей окончательной гибели. Даже камни расступятся, реки изменят русло, пуля отклонится – реальность исказится, лишь бы сохранить игроков для финальной партии. Наше истинное поле боя до Армагеддона – разум, сознание. Та хрупкая конструкция "Я", что куда уязвимее плоти.
Я потянулся за стаканом воды, рука слегка дрогнула – не от слабости, а от вечного напряжения. До Армагеддона ещё далеко. Если не остановить Павла.
Лука спросил:
– Пока "Логос" ищет иуд, я запустил анализ текстов Павла с другой стороны. Если его идеи вирусы, то мы ищем против них генератор фагов.
Я оценил его идею:
– Да, мы дадим им не только "почему", но и "что" и "как". Точечные инструменты разрушения идей.
– Именно, – кивнул Лука, выводя на главный экран новую схему. Это уже была не пульсирующая сеть влияния, а нечто похожее на карту биологической угрозы. Красными очагами были отмечены узлы, где идеология Павла была наиболее сильна. – «Логос» уже выделил ключевые уязвимости. Их три.
Он указал на первый пункт.
– «Жажда чуда». Последователи Павла — не просто верующие. Они ждут знамений, подтверждений. Они хотят видеть силу в действии. Павел дает им это ощущение через артефакты.
– «Усталость от серого». Мир стал слишком сложным. Они жаждут простых ответов, черного и белого. Мой мир «оттенков» для них — синоним лжи и компромисса со злом.
– «Тоска по авторитету». Они ищут не пастыря, а вождя. Того, кто скажет «делай так» и снимет с них бремя выбора.
Я смотрел на экран, и холод, не имеющий отношения к кондиционеру в нашем бруклинском убежище, прошел по спине. Это был не просто анализ. Это был мой собственный диагноз, поставленный два тысячелетия назад. Я предлагал свободу, которая оказалась тяжелее цепей. Павел предлагал новые, блестящие цепи, и люди выстраивались за ними в очередь.
– Хорошо, Лука, – сказал я, отворачиваясь от экрана. – Раз есть уязвимости, должны быть и инструменты. Какие фаги предлагает «Логос»?
– Он предлагает создать «псевдо-чудеса». Низкоуровневые, технологические. То, что можно легко разоблачить, но что на короткое время удовлетворит их жажду. Когда мы их разоблачим через наших «иуд», это подорвет веру в чудеса в целом. Создаст иммунитет.
Я поморщился. Идея была дьявольски элегантной. Накормить голодного фальшивым хлебом, а потом доказать, что он сделан из опилок, чтобы он больше никогда не верил пекарям.
– Что еще?
– Против «усталости от серого» — гиперболизация. Нужно довести идеи Павла до абсурда. Через наших агентов влияния мы будем не спорить с ним, а «соглашаться», но доводить его тезисы до такой крайности, что даже самые рьяные последователи увидят в них безумие. Пусть призывы к «очищению» превратятся в призывы к охоте на ведьм в прямом эфире. Пусть требование «простоты» станет требованием сжигать книги.
– А авторитет? – спросил я, уже зная, что ответ мне не понравится.
– Создание множества ложных авторитетов. Десятки «пророков», каждый из которых будет утверждать, что говорит от имени Павла или даже напрямую от тебя. Они перессорятся между собой, утопив его чистое учение в склоках, ересях и борьбе за паству. Мы расколем его монолит на сотню сект.
Я молчал, слушая гул серверов. Они гудели, как механический хор, поющий псалмы новой, цифровой религии. Религии цинизма. План был безупречен. Холодный, точный, эффективный. И он был полной противоположностью всему, чему я когда-то учил. Не сеять, а выпалывать. Не строить, а разрушать. Не исцелять, а заражать.
– Запускай, – сказал я глухо. Голос был мой, но слова — будто чужие. Будто произнесенные тем, другим, что сидел напротив меня в лондонском баре.
– Найди мне журналиста, который продаст душу за эксклюзивное разоблачение. Найди блогера, который готов довести любую идею до абсурда ради хайпа. И найди мне... найди мне актера. Харизматичного, убедительного, с глазами пророка и сердцем торговца. Нам нужно создать первого лже-Павла.
Лука кивнул, его пальцы уже летали над клавиатурой. Он не задавал вопросов о морали. Его работа — решать тактические задачи. Моя — нести за них ответственность до конца времен.
Я подобрал его на улице, отбив от таких же как он волчат. Злого, голодного, десятилетнего пацана.
Что тогда двигало мной?
Это был Неаполь, шестьдесят пятый. Город еще не до конца отмылся от войны, и в его узких, пахнущих рыбой и безнадежностью переулках, жизнь стоила дешевле пачки контрабандных сигарет. Я был там по делам, вычищая остатки сети одного мелкого диктатора, который возомнил себя новым мессией и которого вовремя не остановил Ватикан. Рутинная работа.
И вот тогда я увидел его. Лука. Тогда у него не было имени, только кличка, которую я не запомнил. Трое парней постарше зажали его у мусорных баков, пытаясь отнять что-то, завернутое в грязную газету. Наверное, хлеб. Он не плакал. Он не просил пощады. Он прижимался к стене, как затравленный зверь, и в его глазах не было страха. Была ярость. Холодная, взрослая, концентрированная ярость существа, которое поняло правила этого мира слишком рано.
Я не собирался вмешиваться. Я видел тысячи таких сцен за две тысячи лет. Капля в океане человеческих страданий. Но что-то заставило меня остановиться. В его глазах я увидел не мольбу. Я увидел вызов. Вызов всему миру, который его таким сделал. В нем не было ни капли веры. Только воля к выживанию.
И я понял.
Мне не нужны были последователи. У меня их было достаточно, и все они в конечном итоге строили храмы не там и не тем богам. Мне не нужны были верующие. Их вера была слишком хрупкой, она ломалась от первого же серьезного вопроса.
Мне нужен был камень, который можно заточить. Инструмент. Человек, чья верность будет держаться не на догматах и надежде на рай, а на чем-то более прочном. На сделке.
Я не творил чудес. Я просто подошел и встал за спинами тех троих. Ничего не сказал. Просто посмотрел. Они почувствовали холод, исходящий не от вечернего бриза, и молча разошлись, забыв про хлеб.
Он остался стоять у стены, глядя на меня с тем же вызовом. Он ждал, что я попрошу взамен.
— Голоден? — спросил я.
Он кивнул.
— У меня есть еда. Крыша над головой. И работа. Очень долгая работа.
— А что взамен? — прохрипел он. Голос мальчишки, но вопрос — взрослого.
— Верность, — ответил я. — Не мне как символу. А мне как работодателю. Ты будешь видеть то, что не видят другие. И будешь молчать. Ты будешь моим эхом и моей тенью.
Он смотрел на меня несколько долгих секунд, оценивая. Десятилетний ребенок принимал самое важное решение в своей жизни, и в этом решении не было ни Бога, ни Дьявола. Только расчет. Мое предложение было лучше, чем то, что предлагала ему улица.
— Идет, — сказал он.
В тот вечер я дал ему имя. Лука. В память о том, другом, что был врачом и пытался упорядочить историю. Этот должен был стать хирургом, вырезающим опухоли из настоящего. Я дал ему цель и шестьдесят лет службы. Кажется, я украл у него обычную жизнь. А может, подарил единственную, которая имела смысл.
Иногда, глядя на его непроницаемое лицо, я спрашиваю себя: что я тогда в нем увидел? Ответ приходит сам. В этом злом, голодном мальчишке я увидел единственное существо на планете, которое было так же тотально одиноко, как и я сам.
Я снова посмотрел в окно. Там, за серым бетоном, жил огромный, сложный мир, который я поклялся защищать. И чтобы спасти его от огня фанатизма, я сам разжигал костры из лжи.
Война за мою душу, говорил Павел. Кажется, он начал ее выигрывать.
Глава 16
Ирония — а когда-то было и наоборот. Без технологий, слово против слова. Мысль против мысли. Вера против неверия. Тогда моим противником был не Павел, а марионетка отца лжи.
Его звали Пьер Кошон, епископ Бове. Амбициозный, умный, с глазами, в которых холодный расчет давно вытеснил любую веру, кроме веры в силу. Дьявол играл им виртуозно, нашептывая идеи о кардинальской шапке и власти над двумя королевствами. Через Кошона он вел свою партию в Столетней войне, превращая Францию в кровавый, гниющий котел отчаяния. Его целью был не выигрыш англичан, нет. Его целью был сам процесс — бесконечная война, голод, чума и тотальное неверие в то, что порядок вообще возможен. Хаос — его любимый сад.