ыли рыбаками, мытарями, простыми людьми, ведомыми. Теперь, когда пастыря не стало, стадо было готово разбежаться.
И я смотрел на Симона, которого я назвал Петром. Скалой. В те дни он был больше похож на груду щебня. Импульсивный, раздираемый чувством вины за свое троекратное отречение, он пытался командовать, но получалось плохо. Он был сердцем, но не головой. Его вера была горячей, как лава, но без русла она грозила просто сжечь все вокруг и остыть бесполезной массой. Павел, со своей холодной логикой, построил бы из них легион за неделю. Но у Петра был другой материал. И другие задачи.
Я не мог явиться ему и сказать: «Симон, вот бизнес-план на ближайшие сто лет». Это бы сломало его. Это бы уничтожило всю идею. Моя великая ложь требовала моего отсутствия. Но мой проект требовал его успеха.
И я начал строить. Неявно. Моим первым аватаром был дальний родственник Иосифа Аримафейского, богатый торговец тканями из Тира. Он «случайно» услышал о бедствующей общине последователей «того самого пророка» и, «тронутый их горем», предложил им помощь. Я не дал им денег. Я купил им дом в тихом квартале, с крепкими стенами и двумя выходами. Я дал им не милостыню, а штаб. Я дал им безопасность и место, где можно было вместе преломить хлеб. Петр тогда сказал: «Это чудо! Господь послал нам благодетеля!»
Я молча улыбался в свою крашеную бороду. Это был не Господь. Это была логистика.
Моим вторым аватаром был отставной римский центурион, потерявший ногу в германских лесах и нашедший утешение в иудейских пророчествах. Он научил Петра простым вещам, которых не знали рыбаки. Как организовать дежурство у входа. Как отличить настоящего нищего от шпиона храмовой стражи. Как говорить с представителями власти — не с огнем пророка, а со спокойным достоинством человека, который не ищет неприятностей. Я не учил его теологии. Этим позже с избытком занялся Павел. Я учил его основам выживания.
Самый сложный момент был, когда возник спор с Иаковом, братом моим. Иаков был традиционалистом. Он хотел создать замкнутую иудейскую секту, соблюдающую все законы Моисея. Петр, с его широкой душой, чувствовал, что нужно идти дальше, к язычникам. Они спорили до хрипоты, готовые расколоть движение, в котором было от силы сто человек.
Тогда я пришел к Петру как греческий философ, интересующийся «новым учением». Я не стал говорить о Боге. Я нарисовал на песке карту гаваней Средиземноморья.
– Где больше всего кораблей, рыбак? – спросил я. – В маленькой заводи для своих или в большом порту, открытом для всех ветров?
Петр смотрел на карту, и я видел, как в его голове вера соединяется со стратегией. Он выбрал порт.
Петр был моим строителем. Он строил на земле. Он создавал общины, а не доктрины. Он кормил голодных, а не писал трактаты. Он был неотесанным камнем, полным трещин и недостатков, но живым. Моя задача была лишь оберегать его от раскола, подпирать там, где он мог рухнуть, и неявно указывать, где класть следующий камень.
А потом появился Павел. И он принес с собой чертежи. Он начал строить поверх теплой, хаотичной общины Петра свою холодную, безупречную конструкцию — Церковь. С иерархией, догматами и идеей искупления через веру в мою смерть. Он был архитектором, который пришел на стройплощадку плотника и объявил, что теперь здесь будет мраморный собор.
Я отступил в сторону, позволив этому случиться. Потому что мир был слишком велик для маленькой общины Петра. Ему нужна была глобальная структура, способная пережить века. Павел, сам того не зная, работал на меня. Но он строил такой идеальный и прочный дом, что теперь его последователи хотят запереть в нем весь мир.
Гул двигателей вернулся. Я сидел в кресле «Равенны», глядя на спокойное лицо Дамиана на экране планшета.
Да. Я хорошо помнил, как работать со строителями.
Глава 22
Но Дамиан был не Петр. Он не строил с нуля, ведомый верой и сомнениями. Он приехал в Москву с готовым чертежом Павла в голове и с бесконечным ресурсом веры в своего пророка. Он приехал строить не дом для людей, а башню до небес.
И я летел туда не для того, чтобы помочь. А для того, чтобы подложить динамит под фундамент.
Москва встретила меня не холодом, а серой, безразличной усталостью. Той самой, что я чувствовал в собственной душе. Я оставил «Равенну» и «скептиков» на дипломатической территории, в тихом ангаре под чужим флагом. На эту встречу я шел один. Оружие здесь было бесполезно. Это была не битва, а переговоры. Переговоры о сносе здания, которое еще даже не начали строить.
Старый НИИ Кибернетики прятался за сталинскими громадами на Ленинском проспекте. Когда-то здесь мечтали о будущем, о мыслящих машинах и единой сети, управляющей экономикой. Теперь от мечты остался лишь облупившийся фасад и запах пыли. Идеальное место для того, чтобы начать строить прошлое.
Меня ждали. Не было ни охраны, ни вопросов. Тихий человек в сером костюме просто провел меня по гулким коридорам в конференц-зал. И там, у огромного стола, над макетом будущего кампуса, стоял Дамиан. Он был точной копией своего досье — спокойный, невозмутимый, с лицом человека, который умеет ждать. Он поднял глаза, когда я вошел, и слегка кивнул. В его взгляде не было ни ненависти, ни благоговения. Только профессиональный интерес, как у инженера, который встретил инженера конкурирующего проекта.
Дверь за моей спиной тихо закрылась.
– Интересное место вы выбрали, – начал я, обводя взглядом обшарпанные стены. – Когда-то здесь преподавали кибернетику. Теперь, я так понимаю, будет кафедра эсхатологии?
– Пространство не имеет значения, – голос Дамиана был таким же ровным и серым, как московское небо за окном. – Главное — структура. Даже скелет старого зверя можно использовать, если знать, как он держал форму.
– И вы решили начать с костей. Логично, – я подошел ближе, разглядывая макет. Аккуратные здания, площади, храм в центре, похожий одновременно на византийскую базилику и на современный дата-центр. – Павел всегда любил вторичное использование.
– Это не вторичное. Это очищенное, – поправил он мягко. – Мы не строим на руинах — мы вытесняем. Не революцией. Контуром. Мы встраиваемся в то, что уже существует, чтобы вытеснить ложное изнутри.
Я смотрел на идеальные линии макета, и меня пронзило ледяное понимание. Вот оно. План Павла во всей его холодной красе. Они не собирались воевать с моим миром. Они собирались его ассимилировать. Заполнить его вены своим содержанием.
– Как инъекция, – сказал я. – Вы вводите яд, маскируя его под лекарство.
На губах Дамиана появилась тень сдержанной улыбки.
– Только если организм болен. А мир болен. Он не верит ничему, кроме твоих сетей и протоколов. Он забыл вертикаль. Мы просто возвращаем ось координат.
– Вертикаль? Вы строите башню, Дамиан. Не дом.
– А ты — сад, – он обвел рукой воображаемое пространство. – Разрозненные корни, бессвязные стебли. Ничего, что держится вместе только твоей тенью. Мы предлагаем структуру, в которой можно дышать без страха.
Без страха. Без сомнений. Без поиска. Я вспомнил хаотичные, но живые общины Петра. Они спорили, ошибались, но они жили. То, что предлагал Дамиан, было не жизнью. Это была безупречная, стерильная схема.
– Без страха — значит без выбора, – мой голос стал жестче. – Вы хотите заменить хаос на порядок, где каждый кирпич подписан.
– Хаос — это то, чем ты управляешь, – ответил он, и впервые в его голосе прозвучала сталь. – Ты боишься признаться, что порядок — не тюрьма, если он принят добровольно. Мы просто даем людям чертеж. Они сами выбирают — быть стеной или пустотой.
Он был прав. В этом была его сила и моя главная слабость. Я предлагал людям тяжелую свободу, а они — спасительную определенность.
Я замолчал, понимая, что слова здесь бессильны. Это был не спор. Это была декларация о намерениях.
– Я пришёл, чтобы предупредить, – сказал я, меняя тактику. – Я не позволю этой башне достроиться. Ни здесь, ни где бы то ни было.
Дамиан посмотрел на меня без всякого удивления.
– Поздно. Фундамент уже заложен. Люди хотят не свободы. Люди хотят уверенности. Мы строим не против тебя. Мы строим после тебя.
Наступила долгая пауза, наполненная тихим гудением старых ламп. Я медленно подошел к столу и посмотрел на идеальный, выверенный до миллиметра макет их будущего мира. Маленькие фигурки людей на игрушечных улицах. Все на своих местах. Все по чертежу.
– Тогда мне придётся стать землетрясением, – сказал я тихо, глядя не на него, а на его творение.
Дамиан не моргнул.
– Мы предусмотрели сейсмоустойчивость.
Я выпрямился и направился к выходу. Моя рука уже легла на дверную ручку, когда я остановился.
– Вы все предусмотрели, Дамиан, – сказал я, не оборачиваясь. – Кроме одного. В любом идеальном чертеже всегда есть место для человеческой ошибки. Или для вируса в операционной системе. Вы строите из камня. А я буду работать с песком в вашем цементе.
Я вышел, оставив его одного с его идеальным макетом. Я понял их план. Они были готовы к силе, к давлению, к землетрясению. Они ждали, что я буду ломать их стены. Но я не буду. Я испорчу их чертеж.
Глава 23
Я вышел на серые, мокрые улицы Москвы. Встреча с Дамианом не принесла ни разочарования, ни удивления. Она принесла ясность. Их проект был идеален, их вера — монолитна, их структура — сейсмоустойчива. Ломать ее силой — все равно что пытаться разбить кувалдой алмаз. Можно расколоть кувалду.
Я вернулся в наше временное убежище, где ждал Лука. Он молча протянул мне чашку горячего чая. Он видел все по моему лицу.
— Землетрясение отменяется?» — спросил он.
— Отменяется, — подтвердил я, глядя в темную жидкость. — Они его ждут. Они построили бункер. Мы не будем штурмовать их крепость. Мы сделаем так, что они сами разберут ее по кирпичику, пытаясь найти трещину, которой не было.
Лука вопросительно поднял бровь.
— Павел взял мои простые слова о любви и построил на них сложную теологию греха и искупления, — я отставил чашку. — Он создал четкость там, где я оставлял пространство для вопроса. Я сделаю наоборот. Я возьму его кристально ясные догматы и верну им первозданную мутность притчи. Я использую его же метод.