– Может, позвоним ей по телефону?
Но баронесса никому не давала свой номер, не отвечала на письма. Лоренцо испробовал все – тщетно.
Я чувствовал, что начинаю замерзать. А еще я начал нервничать. Жозефина, подумав немного, предложила обойти вокруг дома. Я последовал за ней. Окна находились слишком высоко, и заглянуть в них мы не могли.
На стене, что смотрела на деревню, имелся большой балкон. Под ним, в тени, оказалась другая дверь – маленькая и почти незаметная. Снег вокруг нее был тщательно расчищен. На стене висела коробка внутренней связи.
Прежде чем я успел вымолвить слово, Жозефина нажала на кнопку вызова.
С металлическим звуком, который заставил нас подпрыгнуть от неожиданности, из коробки выехала видеокамера, искаженный громкоговорителем голос произнес несколько непонятных слов.
Камера плавно вернулась на место, громкоговоритель издал последнее потрескивание и умолк. На «Ландифер» снова обрушилась тишина.
Жозефина захохотала, и этот смех показался мне неуместным. Я упрекнул ее, но она в ответ показала мне язык и повторно нажала на кнопку – раньше, чем я успел ей помешать.
На этот раз камера созерцала нас более длительное время. Наверняка баронесса, укрывшись в своем шале, как в крепости, рассматривала нас на экране маленького телевизора. В теплых дутых куртках и шерстяных шапках-шлемах мы походили на заблудившихся или просто праздношатающихся туристов.
Я приблизился к решетке громкоговорителя. От моего теплого дыхания металлическая пластинка стала матовой.
– Здравствуйте, мадам! Вы меня слышите?
Никакого ответа.
– Меня зовут Брюс Бутар. Я приехал из Парижа, чтобы увидеться с вами. Мне нужно с вами поговорить.
Ответное бурчание в громкоговорителе заставило меня вздрогнуть от неожиданности. Камера, словно улитка в раковину, вернулась в свой футляр.
– Подождите, прошу вас! Если вы все-таки перемените свое решение и решите меня принять, то найдете меня в «Chesa Madrisa», у фрау Хартман…
Нас снова окружала тишина. Пальцы у меня на ногах совсем заледенели. Жозефина дышала на руки в перчатках, чтобы согреться.
Мы подождали еще несколько минут. На улице было очень холодно.
– Давай вернемся, – сказала Жозефина. Нос у нее покраснел от мороза. – С меня хватит.
Мы повернулись и пошли прочь.
На следующий день все повторилось. Камера некоторое время созерцала нас в полной тишине, затем спряталась.
Ничего не поделаешь… Баронесса, укрывшаяся в своей крепости, оказалась столь же недостижима для меня, как и для Лоренцо. После третьей и последней бесплодной попытки мною овладела усталость. В моем распоряжении имелось еще несколько дней, чтобы добиться цели, однако сил катастрофически не хватало. Что стало тому причиной? Усталость, обусловленная тем, что я оказался в горах, грусть, которую я испытывал при мысли о расставании с Жозефиной (ей пора было возвращаться на работу), беспокойство из-за того, что швейцарские франки таяли, словно снег под лучами солнца? В этой маленькой, безмятежной, чистенькой и беленькой стране все стоило очень дорого…
В первую ночь после отъезда Жозефины я спал ужасно. Я проснулся с отекшим лицом и с самого утра чувствовал себя обессиленным. Все утро я просидел в своей комнате, но после обеда мне стало лучше, и я решил прогуляться. Дорога, ведущая к шале «Ландифер», больше не привлекала меня.
Гуляя, я размышлял над уроком, который получил сам того не желая: нельзя вламываться в жизнь других под предлогом, что ты унаследовал сердце человека, которого они любили. В Зернойсе я попросту терял время. И я решил вернуться.
Мне вдруг захотелось побыть еще немного в одиночестве, и думать при этом не о картине, не о Констанции Деламбр и не о баронессе. Я посвятил им несколько долгих недель. Я устал. Мне хотелось отвлечься, передохнуть немного…
И как я мог надеяться, что баронесса откроет мне дверь своего дома? Ведь Лоренцо меня предупреждал! Я никогда с ней не встречусь, и картина останется похороненной здесь навсегда. Или, по крайней мере, до тех пор, пока не станет частью наследства одного из сыновей барона Ландифера.
Ноги сами привели меня к расчищенной снегоочистителем тропинке, по одну сторону которой тянулась лыжня, а подругую стремилась куда-то бурная речушка с поющей водой. Я медленно, экономя силы, пошел по тропе, обмениваясь непременным «Kreuzig!» с редкими прохожими.
Тропинка становилась все более узкой и извилистой, теперь ее обрамляли огромные ели с темными стволами. Вокруг ни души. Место казалось таинственным. Тропинка вывела меня на опушку, с которой открывался прекрасный вид на длинный горный хребет. Белоснежные вершины гор четко вырисовывались на фоне чистого неба. Я увидел одинокую скамейку, сидя на которой можно было сколько душе угодно наслаждаться видом. Я присел, радуясь, что могу дать ногам передохнуть.
Ощущение благости стремительно разлилось по моему телу, словно опьянение от спиртного. Красота этого места была настолько сильна, что приникала в мое сознание с точностью человеческой речи. Я провел здесь совсем немного времени, но с каждой минутой ко мне возвращались силы и кураж.
Внезапно я ощутил уверенность, что Констанция бывала в этом месте, сидела, как и я, на этой скамейке, любовалась видом, вела диалог с природой.
Не она ли привела меня сюда, в тайное место, которое любила?
Я провел бессонную ночь. Утром в Зернойсе начался снегопад. Чувствуя себя прескверно, я сидел в своем номере и смотрел, как за окном кружатся снежинки. Возвышающееся над деревней шале «Ландифер» скрылось за густой белой дымкой.
В старом телефонном справочнике фрау Хартман я нашел номер баронессы: Ландифер, Пандора, шале «Ландифер», Доггилохштрассе 29, тел. 023 89.
Это был мой последний шанс. Я набрал пять цифр телефонного номера. На десятом гудке кто-то наконец поднял трубку. «Алло!» – выдохнул я и услышал щелчок включившегося автоответчика. Мужской голос что-то проговорил на швейцарском диалекте немецкого, после чего последовал громкий сигнал.
– Это Брюс Бутар, я звоню баронессе Ландифер. Я трижды пытался увидеться с вами. Не могли бы вы позвонить мне по номеру…
Связь прервалась. На линии теперь раздавался звуковой сигнал «занято». Подождав немного, я снова набрал номер баронессы. Снова «занято»… И так на протяжении получаса.
– Мадам баронесса, как же вы мне осточертели! – Я с чувством выругался.
После обеда снегопад прекратился. Это был мой последний день в Зернойсе. Я решил еще раз побывать на «опушке Констанции» и полюбоваться видом на горы и отправился в путь, с каждым шагом проваливаясь по лодыжки в пушистый снег. Очень скоро я совершенно выбился из сил.
К счастью, дорожку уже успели расчистить. Опушка дожидалась меня, поблескивая пятнышками льда. Скамейка спряталась под новой снежной шубкой. Прежде чем сесть, мне пришлось очистить ее рукой. Вокруг не было видно ничьих следов, кроме моих собственных. Мысль об этом почему-то меня обрадовала.
«Нужно как можно скорее уехать отсюда», – сказал я себе. Вернуться в Париж, к Жозефине и Матье. Побольше отдыхать… На меня вдруг навалилась неодолимая усталость. Я закрыл лицо руками, чтобы согреться. Не было сил встать, сделать шаг, просто шевельнуться, не говоря уже о том, чтобы вернуться к фрау Хартман, где меня дожидался чемодан. Я ощущал такую усталость, такое изнеможение, такое отчаяние, что еще немного – и я заплакал бы, как ребенок, которого лишили десерта.
Может, прилечь на скамейку и уснуть? Смерть примет меня спящим с холодной нежностью новобрачной, разряженной в горностаевые меха… Такой легкий способ уйти из жизни! На следующий день кто-нибудь обнаружит меня здесь обледеневшего, с посиневшим лицом и вечной улыбкой на устах.
От мрачных мыслей меня отвлек голос. Я с трудом выпрямился. Некто в длинной меховой шубе и шапке стоял рядом и смотрел на меня. Невозможно было догадаться, мужчина это или женщина, человек преклонного возраста или совсем юный. Невозможно разглядеть обмотанное шарфом в несколько витков лицо, наводящее на мысль о мумиях. Из шарфа торчал только кончик носа, острый, как плавник акулы.
Раздраженным тоном мумия повторила фразу на искаженном немецком. Голос у нее – или у него? – был низкий и хриплый.
Я сказал по-французски, что не понимаю. Рукой в черной замшевой перчатке, настолько большой, что она вполне могла принадлежать и мужчине, мумия указала на меня.
– Мсье, вы сидите на моей скамейке! Оказывается, она говорит по-французски!
Брюс Бутар, каким он был до трансплантации, не задумываясь, нашел бы ядовитые слова и послал грубияна подальше. Но тот, кто унаследовал сердце Констанции, не мог опуститься до подобного безобразия. Он бы остался сидеть, напомнив мумии, что на скамье хватит места для двоих.
Однако сегодняшний Брюс Бутар не желал ни с кем спорить. Ему осточертели и Швейцария, и снег, и старые баронессы – вообще все.
Он тяжело, со стоном, которого сам не услышал, поднялся. Ноги казались каменными, спина согнулась, лицо под шапочкой со смешным помпоном побелело. Усталым жестом, не лишенным иронии, он указал «хозяину» на пустую скамью.
Мумия стояла и смотрела, как он удаляется по тропинке – подволакивая ногу и сгорбившись от боли, как Квазимодо, услышавший звон колоколов.
– Подождите!
Этот голос привык отдавать приказы, а его обладатель – чтобы ему подчинялись беспрекословно.
Квазимодо вздрогнул. Не веря своим ушам, он обернулся.
– Возвращайтесь, мсье, и присядьте. Теперь я вижу, что вы плохо себя чувствуете.
Мумия присела на правую сторону скамьи, Квазимодо удовольствовался левой.
Потянулись бесконечные минуты молчания.
Снова пошел снег. Но если утром с неба падали крупные пушистые хлопья, то сейчас это была, скорее, похожая на муку белая пыль. С елки, встав на задние лапки, на нас смотрела белка. Должно быть, со стороны мы выглядели забавной парочкой: один – маленький и бледный, утопающий в дутой куртке, а второй – высоченный, закутанный в меховую шубу.