А потом квартал куполом накрывал мощный плотный звук азана. Таксим расположен на холмах, и потому голос, льющийся с минарета, всегда распространялся здесь особым образом, будто отгораживая нас, оказавшихся внутри него, от всего мира, укрывая, наполняя своим теплом и покоем. Так было раньше. Теперь же эти звуки, стелющиеся по мертвенным улицам, по пустынным дворикам и перекресткам, отражающиеся от зеркальных стен наглухо запертых магазинов и кафе, казались мне поминальным звоном, оплакивающим всех нас. Всю нашу нечестивую суетную жизнь. Всю нашу агонизирующую землю.
Ирония ситуации заключалась в том, что мне эпидемия была не страшна. Я прилетела в Стамбул три недели назад – в очередной раз меня привела сюда многомесячная, изматывающая, низкая и подлая тяжба, которую затеял против меня человек, которого я некогда любила, – уже переболев смертоносным вирусом. Лихорадка с жаром, ознобом и кашлем свалила меня чуть больше месяца назад, когда – подумать только! – еще мало кто относился к болезни всерьез. Я в то время находилась по делу в другой стране. Врач, лечивший меня, поначалу отмахнулся от моего предположения со смехом:
– Да будет вам! Обычная простуда.
И лишь через несколько дней, вручая мне результаты анализов, смотрел на меня со страхом и даже каким-то восхищением, как на восьмое чудо света.
– Вы были правы. Это действительно оно. Как вы себя чувствуете?
Я же, смеясь сквозь раздирающий меня кашель, отвечала:
– Доктор, я не умру. Не в этот раз.
И действительно не умерла. Вскоре пошла на поправку и неведомым образом победила болезнь, косившую и более молодых, и более здоровых. А выздоровев, успела прилететь в Турцию одним из последних перед закрытием границ самолетов. И потому теперь я, уже заглянувшая в глаза смерти и сумевшая убедить ее, что нам еще рано быть вместе, в стылом оцепенении смотрела на чумной город. Смотрела, осознавая, что мне невероятно повезло, но не вполне понимала, зачем мне такое везение, если все вокруг падает, бьется в конвульсиях, умирает. Не только люди, но и экономика, производство, бизнес. Что делать единственному выжившему в апокалипсисе? В чем найти свое предназначение? Это мне было решительно не ясно. К тому же у меня заканчивались деньги. Бесконечная тяжбы хорошенько опустошила мой кошелек за последний год. Где и как заработать в распадающемся мире, было не ясно. А на помощь от российского посольства надежды не было.
От Гордона, человека, из-за которого я и приехала в очередной раз в свой любимый город, из-за которого оказалась заперта здесь, ведь все въезды и выезды оцепили военные, меня отделяло всего каких-то три километра. Три километра, которые в обычное время можно было пролететь на такси, проехать на мотоцикле, пройти пешком, в конце концов, наслаждаясь любимой стамбульской суетой и красочностью. И которые теперь превратились в огромное, почти непреодолимое расстояние. Я, собственно, и не собиралась его преодолевать. Вместе мы с Гордоном были настолько давно, что под гнетом всех последующих грязных разборок, скандалов, обвинений, измен, пьяных выходок, приводов в полицейский участок и вызовов в суд те ясные счастливые дни, наполненные влюбленностью, близостью, нежностью и страстью, давно померкли. Я сама не вполне понимала, за что он ополчился на меня, какие больные струны в его душе я задела, какие раны разбередила. Однако же в последние пару лет мужчина, некогда поразивший меня идеальной красотой и глубочайшим талантом, превратился в злобного, мелочного, мстительного прохвоста, скрупулезно собирающего какие-то бумажки, копирующего мои посты в соцсетях, коллекционирующего сплетни, слухи, домыслы, – и все это лишь для того, чтобы завести на меня очередное судебное дело о преследовании, травле или бог его знает каких еще моих воображаемых грехах. Я же, никогда не отличавшаяся кротким нравом, от боли, раздиравшей мне грудную клетку, лишь звонче хохотала, искрила осколками разбитого сердца, старалась всеми силами дать ему понять, что у меня, несмотря на его происки и предательство, все прекрасно, я легка, искрометна и бесшабашна. Что меня его предательство нисколько не задевает.
Нет, он не был героем моих девичьих грез. Да и тот возраст, когда душа полна романтики, когда надеешься на лучшее и мечтаешь об идеале, у меня давно миновал. Но он был мне интересен. Той давней февральской ночью, когда мы впервые встретились, он вытащил из меня нечто очень важное. Я будто проснулась, мне снова стало интересно жить. Тогда мне казалось, что я любила его. Но позже я поняла, что он стал моей музой, центральным ориентиром нескольких моих последующих романов.
Быть излюбленным героем писателя – это много или мало? Вероятно, для него это было достаточно, чтобы навек почувствовать себя использованным и возненавидеть меня всеми фибрами турецкой души.
И вот я приехала в Турцию, чтобы в очередной раз утереть ему нос. И неожиданно оказалась в постапокалиптическом кошмаре. Выйти было нельзя, судебное разбирательство, разумеется, не состоялось. И мне оставалось лишь, сидя на своей открытой всем ветрам замершего в смертельном страхе мира, смотреть в соцсетях, что у моего антигероя нового. Гордон поначалу писал какие-то бодренькие заметки о том, что все не страшно, мы переживем эпидемию и будем еще рассказывать о ней своим детям. Постепенно тон его записей становился все менее бравурным. И вот, три дня назад, он замолчал.
Хотелось бы мне сказать, что я по-прежнему злилась на него. Испытывала злорадство из-за того, что он лишен всех возможностей тешить свое хронически больное самолюбие. Именно так я хотела рассуждать, и это было бы справедливо. Но накануне из соседней квартиры люди в защитных костюмах вынесли мою соседку, еще недавно вполне бодрую моложавую женщину сорока семи лет, к которой я, плохо приспособленная к быту, обращалась с просьбой помочь мне разобраться со стиральной машиной. Типичная жительница этого трущобного района, одетая по-крестьянски, веселая и неунывающая, она охотно консультировала меня. И вот теперь я видела в глазок двери, которую нельзя было открывать, пока медики не выйдут из подъезда, как ее выносят на носилках. Лицо ее закрывал какой-то медицинский аппарат с трубкой. Мне видна была лишь шея – тощая, изможденная, с выступающими, натянутыми в бесплодном усилии вдохнуть жилами. Медики отрывисто переговаривались по-турецки, поспешно грузили женщину на носилки, тащили вниз, во двор, где дежурила ярко-желтая «Скорая». У меня же в ушах стоял ее сип – страшный, хриплый. Я знала, что, если соседка не выживет, я не увижу ее уже никогда, так как все обряды и церемонии в стране запрещены. Над ней не прочтут молитву во дворе мечети, и родственники-мужчины не понесут ее гроб. Ее не проводят в последний путь как подобает, что для любой мусульманки страшнейшее проклятие. И после того, как на лестнице стих топот ног, а из двора умчалась «Скорая», меня одолело оцепенение. Я задумалась – а если я здесь умру? Если вирус вернется ко мне или скосит еще какая-нибудь хворь, кто будет хоронить меня? Я совершенно одна, у меня никого здесь нет, и кто знает, когда в опустевшем квартале найдут мое недвижимое тело. Мне вдруг вспомнился мой старый друг, говоривший некогда: «Какая разница, где меня закопают?» И, действительно, сгинувший впоследствии так, что я не знала даже, куда прийти его оплакать. Такова будет и моя судьба? Безымянная могила, о которой никто не знает?
А Гордон? Меня вдруг словно ошпарило этой мыслью. Кто придет к нему, если что-то случится? Родители его далеко. Брат?.. Вряд ли. И уж, конечно, не явится никто из дружков, обожавших спаивать его и раскручивать на деньги, бросавшихся врассыпную, как только начинали брезжить проблемы. Он один, совсем один. Как и я. Наверное.
Я вышла на террасу, закурила и, схватив мобильный, написала ему в сообщение: «Как ты?» Ожидая, что он немедленно меня пошлет, напишет в ответ гадость, заблокирует номер. В общем, отреагирует так, как раньше. Но ответа не было. Больше того, галочка возле сообщения не окрашивалась голубым – значит, он его не прочел.
Ответ не пришел и через два часа, и к вечеру. И сообщение по-прежнему оставалось непрочитанным. Изнутри поднялась едкая тревога. В соцсетях Гордон не объявлялся уже три дня. Мессенджер он, по всей видимости, не проверял. Я нажала вызов и поднесла телефон к уху, ожидая, что на меня сейчас обрушится поток его бессвязной брани. Но в трубке раздался механический голос, сообщивший мне, что аппарат выключен или находится вне зоны действия сети. Что происходит?
В панике я открыла последний его пост, который уже видела три дня назад. Он там наигрывал что-то на гитаре и пел. Пел, как всегда, плохо и вид имел несвежий. Тогда я еще подумала, что, наверное, шмаль ему на этот раз попалась плохая, и зря он безуспешно пытается изображать из себя поющего артиста. Только сейчас, пересмотрев ролик внимательнее, я вдруг расслышала, как глухо, как тяжело и хрипло звучит его голос. Разглядела, как он бледен, проступившие синие жилки на висках, темные, страшные подглазья. Да он же болен! Гордон болен!
Что, если он заразился? Если смертоносный вирус не пощадил его? Да и с чего бы его пощадить? Ведь последние лет двадцать Гордона вел отнюдь не здоровый образ жизни. Его организм подорван постоянными тусовками, алкоголем, наркотиками, бессонными ночами, беспорядочными связями. Если он заразился, рядом с ним сейчас никого. Друзей он растерял благодаря своему склочному характеру. А никто из фанаток, готовых облизывать его теперь, когда он болен и заразен, к нему не придет, в этом я была уверена на сто процентов.
Я снова попыталась отправить сообщение – стукнулась во все сети, где он был зарегистрирован. Конечно же, везде я была заблокирована. В своей параноидальной манере он, как обычно, подозревал, что я стану досаждать ему, угрожать, строить какие-то козни. Забаррикадировался от меня везде, где только мог, и, наверное, даже сидя в своей квартире не имел покоя, все ждал, что я явлюсь к нему карающим призраком. Что мой образ сплетется из мучающих его ночных кошмаров.