Существо помещалось у меня в ладонях, было горячим и мягким на ощупь. И, добежав до ближайшего фонаря, я поняла, что это котенок. Совсем маленький, наверное, не больше месяца от роду. Он испуганно таращился на меня и жался к груди, цепляясь коготками за молнию куртки. Мне вдруг показалось, что глаза у него того же редкого оттенка, что и у Гордона. Бирюзовые, будто морская гладь в солнечный день. Такие глаза были у него в те недолгие дни, что мы провели вместе. А сейчас этими глазами, глазами мужчины, которого я оставила навсегда, смотрел на меня напуганный звереныш.
– Ну-ну, малыш, ничего. Прорвемся, – сказала я котенку.
Бедняга, должно быть, потерял мать и насмерть перепугался, оказавшись на проезжей части. Я погладила его пальцем между ушками, стараясь успокоить. Затем расстегнула куртку и спрятала его, дав возможность высунуть голову в распахнутый ворот.
– Сиди тихо, – наказала я зверенышу. – Нам еще нужно пройти два квартала.
Дом Гордона показался из темноты, когда у меня уже практически кончились силы. В памяти всплыло, как я оказалась здесь впервые. Я отлично помнила ту февральскую ночь, его изможденно-аристократический облик, его ничего не значащую болтовню. Помнила, как он пытался произвести на меня впечатление, а я слушала его и не слышала. В моей голове уже зарождался порочный и грациозный Эртан Озтюрк, надменный и ранимый Беркант Брегович. Впоследствии Гордон заявит в турецкую прокуратуру, что пил со мной кофе и в процессе распития этого напитка понял, что я странная, после чего не пожелал продолжать общения. Все это было сущим враньем, и автор этой клеветы скрывался сейчас за дверью так хорошо знакомого мне дома.
Я проскользнула в подъезд, поднялась на нужный этаж и остановилась перед дверью. Нажала кнопку и несколько секунд прислушивалась к звуку звонка, разносившемуся по квартире. Он в последний раз всхлипнул и затих. Ответа не было. Из-за двери не раздавалось ни шороха.
– Гордон, открой! – замолотила я в дверь кулаками. – Открой, это я!
И в то же время лихорадочно соображала, что он, считая меня главным врагом его жизни, смертоносным призраком, явившимся за ним из глубин ада, конечно же, не откликнется, даже если и слышит. Что делать?
Я сунула руку в карман, чтобы достать телефон. И только когда пальцы проехались по гладкой коже, сообразила, что телефон у меня отняли те два чернокожих грабителя. Сволочи! Я снова бросилась к двери, замолотила по ней ногой. На глазах выступили слезы бессилия.
Котенок испуганно завозился у меня под курткой, и я, сделав глубокий вдох, погладила его и сказала:
– Спокойно, дружок. Все будет хорошо.
Нельзя было поддаваться истерике.
Оглядевшись по сторонам, я позвонила в соседнюю дверь. Через пару минут ее слегка приоткрыли, в щель высунулся чей-то любопытный нос.
– Помогите, пожалуйста! Моему другу плохо, он не может открыть…
Дверь сразу же захлопнулась. В квартире этажом ниже мне просто не открыли, хотя глазок светился теплым желтым светом. Все в панике забились по своим щелям, и никто не хотел рисковать, вскрывая дверь в квартиру к потенциально больному.
– Подонки… Какие подонки… – бормотала я, бросаясь от одной двери к другой, перебегая с этажа на этаж.
Только в седьмой по счету квартире нашелся смельчак – крепкий мужчина лет тридцати пяти, – который согласился мне помочь. Он спустился вместе со мной на этаж Гордона, выставив вперед плечо, кинулся на дверь. В замке что-то жалобно хрустнуло, и дверь открылась.
Я ворвалась в квартиру, все еще подспудно ожидая вдохнуть сладкий гашишный дым, споткнуться о пустые бутылки и встретиться лицом к лицу с нахальной ухмылкой Гордона. Или столкнуться с одной из его случайных девиц. Но в первую секунду мне показалось, что квартира пустая. Тишина, затхлый запах, никакого движения. Пустой диван в гостиной, развороченная кровать в спальне… Может быть, уехал к родителям? Как-то воспользовался связями и вырвался из охваченного болезнью города? А я-то, дура, выломала дверь в его квартиру. Ну, теперь мне точно сидеть, он, не задумываясь, добавит этот факт в копилку моих подлежащих суду страшных прегрешений.
Не знаю, как я догадалась заглянуть в ванную. И, распахнув дверь, в ужасе замерла на пороге. Он лежал на полу, ничком, разбросав тонкие хрупкие руки. Чуть в стороне валялась открытая бутылка с водой. Поначалу мне показалось, что он умер, что я не успела… Вскрикнув, я рухнула на колени, прикоснулась к нему… И отдернула пальцы – такой жар исходил от его тела. Жив! Он жив! Только очень плох. Должно быть, пошел умыться и потерял сознание.
– Очнись, Гордон! Пожалуйста!
Я попыталась перевернуть его на спину, с трудом перевалила его вдруг ставшее очень тяжелым тело. Котенок высунул мордочку из ворота куртки, и я шикнула на него:
– Сиди тихо! Сейчас не до тебя! Давай же, Гордон! Ну?
Через несколько минут мне стало ясно, что в чувство привести его не удастся. Больше того, что я зря теряю время – нужно срочно звонить в «Скорую».
Я выскочила из ванной. Сосед, который помог мне попасть в квартиру, конечно, уже сбежал, не желая контактировать с зараженным. Я заметалась по комнате. Мне нужен был паспорт Гордона и его медицинская страховка. Каким-то образом я догадалась пошарить на полке и там нашла и документы, и страховку, вложенную в обложку паспорта. Оставалось лишь найти в ней номер, по которому можно вызвать «Скорую».
В машине он ненадолго пришел в себя. С трудом поднял голову, обвел мутными, будто затянутыми тем самым туманом, что окутывал улицы во время моего к нему пути, глазами салон. Затем увидел меня и попытался что-то сказать. Врач отвел от его лица кислородную маску, и он едва слышно просипел:
– Это ты?
Позади было мучительное ожидание врачей, растянувшееся, как мне казалось, на вечность, когда я сидела на полу и держала его за недвижимую, пылающую в моих ладонях руку. Позади разговор с врачом, в котором я трясла перед ним своей справкой с результатами анализа и требовала, чтобы меня тоже взяли в больницу, разрешили стать донором плазмы для Гордона.
– Я видела его страховку, я знаю, что у вас одна из самых передовых больниц. Ведь вы делаете такую процедуру? Делаете переливание?
– Делаем, но… Нужно еще, чтобы группы крови совпали.
– У нас совпадают.
Это я знала еще с тех недолгих времен, когда мы были вместе.
– Кто вы ему? Родственница? Жена? – спросил врач, разглядывая меня с легким изумлением.
И я, хмыкнув, ответила:
– Я женщина, с которой он судится.
Все это было позади, мы уже были на пути в больницу.
Через несколько минут Гордона должны были поместить в реанимацию, а меня отправить на срочные анализы на ВИЧ и еще какие-то инфекции. А после, убедившись, что я ничем не больна, взять кровь, антитела в которой могли спасти его. Теперь я могла почти спокойно разглядывать его осунувшееся от болезни прекрасное лицо, с которого внезапно сошел налет насмешливого высокомерия. Он будто бы помолодел от страданий и казался мне теперь хрупким, прекрасным юношей, еще не испорченным славой и разгульной жизнью. Мой бедный мальчик! Только живи, только живи…
– Это ты? – хрипло выговорил он.
– Нет, не я. Тебе показалось, – мягко ответила я.
Я знала, что, увидев меня рядом с собой, он не обрадуется, не поблагодарит меня за то, что пришла ему на помощь. В памяти еще живо было, как он кричал на меня в полицейском участке, где нам довелось вместе провести ночь, срываясь с великолепного баритона на визгливый контратенор. Да, в общем, и все другие события последних полутора лет никак не способствовали тому, чтобы я, русская писательница, оказалась в квартире турецкого актера, который подал на меня в суд. Более того, схваченная за руку буквально на месте преступления, я бы сама по себе явилась доказательством всех тех преступлений, которые Гордон мне приписывал: преследований, вторжения в частную жизнь и так далее. Нет, мне точно не место здесь, рядом с ним.
В больнице Гордона сразу же погрузили на каталку и спешно повезли по коридору в сторону палаты реанимации. Меня же отправили в другое отделение и в следующий час тыкали иглой в палец, в вену. Готовили мои анализы и, наконец, убедившись, что все в порядке и моя кровь подойдет, отправили на процедуру. Мне не хотелось оставлять о себе никаких данных, но, конечно же, медсестра обязана была все зафиксировать, и мне пришлось назвать себя и предъявить паспорт.
Когда все было кончено, медсестра предложила мне отдохнуть в палате до утра, но я покачала головой.
– Нет, извините. Мне пора.
– Но вам же может стать плохо! Не вставайте! – испуганно запричитала она, увидев, что я достаю из вены катетер и поднимаюсь с койки.
– Со мной все будет в порядке, – заверила я.
Вышла в коридор и подобрала с банкетки куртку.
Я знала, что к утру Гордон, скорее всего, придет в себя и ему скажут, чью плазму ему перелили. Представляла, как его лицо, бледное, осунувшееся, исказит гримаса отвращения. Как в его затуманенных болезнью аквамариновых глазах мелькнет страх, который, несомненно, руководил всеми его действиями последние полтора года. Я до сих пор не могла понять, какие чувства испытывала к этому надменному, избалованному женским вниманием турецкому мальчишке, но одно знала точно: я не хотела, чтобы он меня ненавидел.
Но он ненавидел меня и презирал. За тот животный ужас, что приходил к нему с мыслями обо мне, за то, что ему пока так и не удалось меня сломать, прилюдно унизить и осудить. Эта ненависть не давала ему спокойно выходить из дома, заставила забросить кино, и само это невозможное больное чувство, и страх, и ложь, в которой он запутался, передавались и мне. Я до сих пор чувствовала все, что он переживал, до сих пор знала его так же хорошо, как себя.
Он был близок мне, как никто другой. Враг, которого я давно простила, ради которого была готова рискнуть жизнью. Наверное, по неизвестной причине я чувствовала себя виноватой перед ним, хотя должна была бы ненавидеть