Сам собой сник и выцвел бравурный тон, признававшийся хорошим в былые дни. И в батальоне стали говорить:
— Для обороны майор Верховцев командир подходящий!
Но когда новый командир так же не спеша обошел весь передний край батальона, проверил сектор обстрела каждой пулеметной точки, просмотрел каждую стрелковую ячейку — и эти разговоры смолкли.
Трудно забыть Акимова, отдать свою любовь новому командиру. Но все — от старшего политрука Бочарова до болтливого, вездесущего Кузина — почувствовали, что есть в батальоне твердая рука, внимательный, зоркий глаз, справедливая, надежная сила. Твердо знали: в обороне командир не опростоволосится, в бой придется идти — маху не даст.
Так, незаметно, не по воле старшего начальства и характеристик отдела кадров занял майор Верховцев место в солдатском сердце. Не затемнил, не закрыл собой Акимова, но встал рядом с ним — спокойный, строгий, с внимательными серыми глазами, прикрытыми несколько штатскими, но теперь совсем уж не смешными стеклышками очков.
Важно было знать, сколько бойцов в батальоне, как они обучены, как вооружены, какое у них настроение; важно было лично проверить, как подготовлена оборонительная полоса, в каком состоянии тылы, каких соседей слева и справа дали господь бог и высшее начальство. Десятки, сотни вопросов… Но, может быть, самый важный из них: кто такие командиры взводов и рот, кто те люди, которые будут лежать в обороне рядом с тобой, идти в бой, отступать или наступать — как придется.
Старший политрук Василий Васильевич Бочаров понравился Верховцеву сразу и, как видно, навсегда. Веселый, общительный, он был таким, каким, по мнению Верховцева, и должен быть политработник. Бочаров знал и любил людей, все дни напролет проводил в ротах и взводах, дымил солдатской махрой, пел песни, читал письма, полученные бойцами из дому. Всегда вокруг Бочарова толпился народ. К нему тянулись, чтобы узнать последнюю новость, поговорить о делах военных и тыловых, просто услышать веселую шутку или добрый совет. Одним словом, чапаевский комиссар!
Адъютант старший Орлов, в противоположность политработнику, показался Верховцеву человеком суховатым, чопорным. «Все они, штабники, одинаковые», — думал Верховцев, приглядываясь к подтянутому, вылощенному и уж больно официальному начальнику штаба. «Это может быть, и хорошо для дела, а все-таки живинки в нем нет», — и Верховцев но мог решить: радоваться или огорчаться, что пришлось служить с таким помощником.
Но как-то ночью разговорились они по душам с Орловым, и оказалось, что за броней уставных и служебных норм скрывается, в сущности, очень хороший, деликатный человек. Орлов рассказал, что его личная жизнь сложилась неудачно: жена ушла к другому, дочь Леночка живет у бабки в Рязани. Он вынул из кармана бережно сохраняемую фотографию, с которой глянула на Верховцева светловолосая девочка лет пяти.
— А у меня жена и дети погибли, — сухо проронил Верховцев. Орлов смутился, поспешно спрятал фотографию, заговорил о другом, но окончательно сбился и замолчал.
После ночной беседы командир и его адъютант старший стали друзьями.
Пожалуй, только один офицер не понравился Верховцеву с первых же дней — командир третьего взвода младший лейтенант Щуров. Верховцев и сам бы затруднился объяснить, почему возникла эта антипатия. Может быть, потому, что слишком уж ищущими глазами смотрел на него Щуров, при встречах с театральной нарочитостью отдавал честь. Верховцев сразу определил, что Щуров принадлежит к тому сорту людей, которые быстро и охотно усваивают внешние, показные стороны военной службы — лихо надвигают набекрень пилотку, эффектно козыряют, деревянным голосом рубят: «так точно», «никак нет», отпускают усы и не без гордости называют себя гусарами, но больше ничего не ценят и не любят в военной службе.
Таким гусаром показался Верховцеву и младший лейтенант Щуров. Особенно несимпатичным стал ему этот офицер после того, как Верховцев узнал, что Щуров не промах и по женской части. Он уже примелькался в медсанбате, на полевой почте, да и в санчасти полка завел «боевую подругу».
Но, чувствуя неприязнь к младшему лейтенанту, Верховцев, верный своему правилу, старался относиться к нему объективно и справедливо. Понимая это, Щуров еще порывистей вскакивал при появлении командира, стремительно отдавал честь, так что казалось — рука с легким свистом рассекает воздух, смотрел на Верховцева преданными («рад стараться») глазами.
И только Тарас Подопригора, угрюмо наблюдая за юлящим перед новым командиром Щуровым, бормотал про себя:
— Як ни вертись собака, а хвист ззаду!
XII
На пятый день пребывания Верховцева в полку дошла очередь знакомиться и со взводом лейтенанта Северова. Разместился взвод в просторном блиндаже у самой опушки леса. Когда Верховцев вошел в блиндаж, там был лишь один командир взвода. Он сидел за самодельным столом перед коптилкой и что-то заносил в записную книжку.
Увидев начальство, лейтенант вскочил, поспешно застегнул ворот гимнастерки и, краснея, засунул записную книжку в карман. Выслушав рапорт, Верховцев подсел к столу. О Северове он уже слышал хороший отзыв: смелый, дельный, требовательный командир. И теперь с любопытством поглядывал на лейтенанта. «Молодой какой. И лицо приятное, честное. Верно, хороший товарищ!»
Первая минута смущения прошла, и Северов коротко, но с достаточной полнотой отвечал на вопросы командира. Чувствовалось, что он любит свое дело, знает передний край и, несмотря на молодость и румянец, тверд и строг в своих решениях.
Верховцеву понравился лейтенант. «Вот и мой сын мог бы быть таким», — мелькнула горькая мысль.
Понравился Верховцеву и блиндаж: добротный, надежный, удобный. Уже собравшись уходить, он увидел, что в дальнем углу на нарах спит боец, укрывшись с головой шинелью, вытянув ноги, обмотанные портянками.
Почувствовав на себе взгляд, спящий заворочался, сбросил с головы шинель, приподнялся. Верховцев с недоумением посмотрел на бойца — это была девушка. Сбившиеся маслянистые волосы, сонная складка на щеке. На девушке был старый ватник и такие же стеганые штаны. Она вопросительно посмотрела на Верховцева, потом перевела взгляд на Северова. Заметив его смущение, покраснела и стала проворно поправлять волосы, натягивать валенки.
Верховцев пожал руку лейтенанту, пожелал успехов и вышел из блиндажа. Но вечером, подводя итоги дня и давая распоряжения на завтра, вспомнил посещение взвода Северова и приказал Орлову:
— У Северова во взводе женщина. Не годится! Будьте добры, переведите ее куда-нибудь, в санчасть, что ли…
— Нельзя, товарищ майор, — возразил Орлов. — Тут особое дело. Они ее под Проскуровым у смерти выцарапали. Да и лейтенант Северов… — адъютант старший взглянул на Верховцева и замялся. Как объяснить майору, что нельзя переводить эту дивчину в санчасть, что без нее взвод будет как без души, что командир взвода лейтенант Северов — весь батальон знает — по-настоящему любит девушку.
— Нельзя переводить ее, товарищ майор, — снова начал Орлов, но Верховцев слегка прищурился, что было первым признаком раздражения:
— Прошу вас сегодня же перевести девушку.
Вернувшись к себе, Орлов вызвал лейтенанта Северова и передал приказание командира. Северов по привычке сказал: «Есть!», но продолжал стоять по команде «Смирно», не моргая глядя на Орлова, словно не понял смысла распоряжения.
Недовольный решением Верховцева и в душе сочувствуя лейтенанту, Орлов вздохнул. Следовало бы утешить Северова, но как? Служба! И развел руками:
— Вот так. Выполняйте!
Лейтенант Северов еще раз проговорил: «Есть!» — и, резко повернувшись, строевым шагом вышел из блиндажа. Орлов посмотрел ему вслед и с раздражением швырнул на стол папку, с которой ходил к Верховцеву.
— Черт знает что! Зря обидели хорошего парня!
Выйдя от Орлова, Северов, минуя свой блиндаж, направился в лес. Он шел широким привычным шагом пехотинца, машинально приветствуя встречных, и по его сосредоточенному лицу нельзя было догадаться, какие чувства обуревают молодого офицера. Только человек, хорошо знавший Северова, с недоумением пожал бы плечами: что с ним стряслось?
Действительно, что произошло с лейтенантом Северовым? Из его взвода сегодня уйдет боец Галина Белова. Он любит эту девушку. Но кто в двадцать лет не испытывал таких чувств, от кого в эту пору не уходили девушки, которых любят вечной любовью и забывают через две недели?
…За свои неполные двадцать лет Олег Северов много раз влюблялся в женщин. Без памяти был влюблен он в Ирочку Опаль, ученицу восьмого класса «Б». Когда Ирочка, сияющая, как кинозвезда, выпархивала на сцену школьного зала и звонко частила:
Нина, Нина, тарантелла,
Старый Чека уж идет,
Вон и скрипка зазвенела,
В круг сбирается народ… —
Олег Северов из самого дальнего угла зала ревниво ловил каждый ее жест, улыбку, каждый поворот маленькой, гордо посаженной головки.
Как завидовал он всем, кто мог стоять рядом с Ирочкой, смотреть ей в лицо, разговаривать с ней! Сам же он подойти к Ирочке не смел: это было выше сил, отпущенных ему природой. Олегу казалось: только встань он рядом с Ирочкой — и всякий поймет, что любит он ее самой беззаветной, самой вечной — до гробовой доски — любовью. А эта любовь — страшная тайна. О ней не догадываются ни товарищи, ни родные, ни даже сама Ирочка Опаль.
Первая вечная любовь Олега Северова продолжалась целую учебную четверть. Летом, в каникулы, когда Ирочка уехала к бабушке в Конотоп, Олег влюбился в соседку — монументальную даму с римским, словно из гранита вытесанным, профилем.
В июльские вечера он бродил вокруг дома соседки, как бродит молодой драматург вокруг театра, поставившего его первую пьесу. За кружевными занавесками цвели соблазнительные огни, и Олегу казалось, что там живет не женщина, а по крайней мере жар-птица. Вот спустится она в ночной таинственный сад, и они пойдут, взявшись за руки, вниз, к реке, за ре