Никакой морали не вывел Климушкин из своего рассказа: житейский случай — и только! Но все же глянул на Верховцева: как отнесется подполковник к его истории?
Но лицо командира полка по-прежнему как на замке, как будто и не слышал он исповеди водителя.
— Третьего дня Люба мне Федюшкину карточку прислала. Растет сынок. Бравый такой фронтовичок получается, — и Климушкин улыбнулся застенчиво, устыдясь своих отцовских чувств.
Что-то дрогнуло на сумрачном лице Верховцева — так по студеному озеру пробегает рябь. И уж слишком внимательно смотрит он вперед, на уползающую за поворот многострадальную фронтовую дорогу, раздавленную торопливыми колесами войны.
Деревушка Беленец, одним боком прижавшаяся к лесной опушке, в вечернем сумраке едва видна со стороны шоссе.
— А мы тут, товарищ подполковник, проезжали во время наступления. Помните? Еще вон за тем мостком задний баллон спустили, — и Климушкин свернул на проселок. — Кто бы мог тогда думать, что такое совпадение происходит!
Через ров, заваленный хворостом, машина осторожно выбралась на деревенскую улицу. Пяток черных, в землю вросших хат, повалившиеся плетни, покосившиеся ворота. Видно, давно мужская рука не бралась здесь за топор!
Долго стучал Климушкин в окно первой хаты, пока на крыльцо не выползла древняя, как баба-яга, старуха в солдатском рваном ватнике и не показала, где проживает беженка.
— Маялась она, голубка, при германе, страсть как маялась, — вздыхала старуха, — не жизня, а одно существование.
Хата, указанная старухой, была совсем ветхой и казалась нежилой. Сгнившая солома крыши, трухлявое крыльцо, оконца с тряпками вместо стекол. Верховцев подошел к двери и постучал: два раза громко и третий раз тихо — так стучал он, возвращаясь поздно ночью домой после собрания или дежурства.
Сразу же в окне мигнул огонек, словно там ждали стука. Дверь взвизгнула, и Верховцев перешагнул через порог. Коптилка на столе судорожно вздрагивала, не в силах осветить маленькую, как чулан, комнатушку. Черный потолок свисал над головой, закопченная печь выпирала кирпичами, прогнивший пол отдавал сыростью. А посередине комнаты, прижав руки к груди, с распущенными волосами стоит маленькая пожилая женщина. Не мигая, смотрит она на вошедшего, и Верховцев со все возрастающим страхом чувствует, что знает эти глаза, волосы, рот…
— Анна! — еще не веря и в то же время уже твердо зная, что это она, проговорил Верховцев. Анна бросилась к мужу, обхватила руками шею.
Верховцев осторожно, как больную, посадил жену на лавку.
— Не надо! Не волнуйся! — повторял он, почти с ужасом глядя на жену. Как постарела она! Тусклый, безжизненный войлок волос, худая жилистая шея, желтые ввалившиеся щеки. Только глаза, омытые слезами, счастливые и молодые, остались от прошлого.
Оглянувшись, Верховцев увидел на лавке среди тряпья еще одни глаза. Приподнявшись над подушкой, строго смотрел на него худощавый мальчик. Анна бросилась к сыну:
— Юрик, вставай, папа приехал! Родненький наш вернулся.
Босой, в одной старенькой рубашке, с выпяченными ключицами и тонкой шеей, Юрик соскочил с лавки и подошел к отцу. Настороженным, вопросительным взглядом смотрел он. Верховцев прижал к себе голову сына, почувствовал сонную теплоту его худенького тела.
— А Светланка где? — и Верховцев оглянулся: больше никого в хате не было. Он хотел повторить вопрос, но, взглянув на Анну, все понял.
— Не сберегла я Светланку…
Анна рассказала о допросе в полиции, о крючковатых руках Глобы, о записке, которую требовал Свербицкий. Спросила робко:
— Может быть, надо было написать записку, Алеша?
Долго сидели молча.
— Ты правильно поступила, — с трудом проговорил Алексей. — Иначе нельзя…
Направляясь в Беленец, Верховцев предполагал, что найдет там свою семью в тяжелом положении: во время наступления он видел, как жили советские люди на земле, захваченной врагом. Но то, что оказалось в Беленце, — потрясло его.
Верховцев снял шинель, тяжело сел на скрипнувшую табуретку, спросил:
— Ну, как же вы здесь жили?
Анна подняла на мужа счастливые глаза. Как они жили? Копали огороды, рубили хворост в лесу, голодали, мерзли, болели. Картофель, соль, кипяток без сахара и чая. Тряпье вместо одежды, тряпье вместо постели. Но какое это имеет теперь значение? Она с радостью перенесла бы в десять, в сто раз больше мучений, только бы он снова был с ними.
Юрик стоял рядом с Анной, и по тому, как влюбленно смотрел сын на мать, Верховцев чувствовал, что между ними крепкая дружба, которой не страшны никакие испытания.
Вдруг Юрик бросился за печь, долго рылся там и, вытащив полевую сумку, подошел к отцу:
— Вот, папа. Твоя!
В сумке не было ничего важного: старые, потерявшие смысл справки, письма, конспекты. Но разве в них дело! Грудь Верховцева заполнила горячая волна.
— Родной мой!
Поздно вечером, когда уже заснул на лавке утомленный Юрик, Анна села рядом с мужем, положив на стол руки. Руки Анны! Как любил он ее маленькие матовые ручки с голубыми лунками отточенных ногтей. Они всегда пахли ландышем — любимыми ее духами. Теперь же на грубой доске ничем не покрытого стола лежат костистые, постаревшие руки, с тупыми, короткими, не совсем чистыми обломанными ногтями. Глядя на них, Верховцев с ошеломляющей ясностью понял, что пережила здесь, без него Анна, его жена, мать его детей.
Анна перехватила взгляд мужа и, поняв его по-своему, покраснела, быстро спрятала руки, сказала виновато:
— Работала!
Она встала, подошла к лавке, где спал Юрик и, сняв с плеч старенький дырявый платок, бережно укрыла сына. И в том, как она укрывала Юрика, как склонилась над ним, было столько нежности и теплоты, что Верховцев отвел глаза.
— Иди сюда, — тихо позвала Анна. Верховцев подошел к лавке. Юрик спал, полуоткрыв рот, и его худенькое бледное лицо чуть порозовело. Только лоб слегка нахмурен, словно и во сне он думал свою, совсем не детскую думу.
Стоя рядом с женой над спящим сыном, Верховцев понял: то неизбежное, что должно было свершиться, — свершилось. Надломилась его воля, его вера, что он сможет уйти от сына, вернуться к счастью своему — к черноглазой девушке, ждущей его, тоскующей по нем.
В ту самую первую минуту, когда вошел Алексей и посмотрел на нее отчужденным взглядом, Анне показалось: что-то новое, незримое встало между ней и мужем. Это новое испугало ее. Только об этом новом, вторгшемся в ее жизнь, она не могла спросить Алексея. Оно было страшнее всего того, что довелось ей пережить за три года. Подойдя к сыну, укрывая его платком, она словно инстинктивно хотела защитить его от того страшного, что вместе с мужем вошло в хату, в их жизнь.
На расстроенном, взволнованном лице мужа она видела выражение боли. Ей было жаль Алексея, хотелось прижать к груди его по-прежнему красивую голову с уже седеющими висками. Но то незримое, вставшее между ними, мешало сделать это. И гробом показалась Анне низкая черная хата. Здесь умерло самое главное в ее жизни — надежда.
На следующий день Анна и Юрик обошли все хаты, расцеловались со всеми, поплакали, распрощались; залил Климушкин радиатор, и машина, вырвавшись на шоссе, помчалась в сторону Минска.
Странно устроено человеческое сердце! Страшные годы — самые тяжелые в своей жизни — прожила Анна в Беленце. Там потеряла Светланку. Там испытала ужас одиночества, холода, голода, рабской безответной придавленности. Там в тридцать лет стала почти старухой.
И все же, когда скрылись из виду последние хатки Беленца — и скрылись, верно, навсегда, — стало грустно. Вспомнились и мятущаяся Марыся, и славный дед Балай, с его неизменной и, верно, не очень приличной присказкой «растуды твою в качель!», и тихая тетя Фрося, и Захар, и та девушка с золотистым отливом волос, ушедшая на смерть в метельную зимнюю ночь…
Праздничной была жизнь Анны до войны. И все последние три года она мечтала, чтобы вернулись обратно и мир, и Алексей, и уютная квартирка в военном городке. Почему же сейчас, когда она оглядывается назад в сторону Беленца, минувшие годы не кажутся ей такими беспросветными, почему слезы навертываются на глаза?
Алексей с недоумением посмотрел на жену:
— Что с тобой?
Анна виновато улыбнулась:
— Люди там хорошие. Такие славные люди!
Дни, проведенные в пути до Куйбышева, где жили родители Анны, были для Верховцева днями непрерывного, все нарастающего душевного напряжения. Озаренное лицо жены, счастливая болтовня Юрика — и неотступная, страшная в своей неотвратимости мысль: еще день, другой, и он сам, как в спину, нанесет им удар.
«Что же делать? Где выход?» Но выхода не было.
Анна слишком любила Алексея и слишком хорошо знала его, чтобы не догадываться о душевном состоянии мужа. Она чувствовала, что Алексей совсем не такой, каким был до войны, каким уехал из дому в ту субботу, каким представляла его себе все эти годы.
Анна еще не понимала смысла перемены, не могла ее объяснить. Она пыталась уверить себя, что только тяготы войны, ранения, разлука наложили на Алексея пугающий ее отпечаток, отчуждающей преградой встали между ней и мужем. С надеждой хваталась она за этот самообман. Но в глубине ее смятенной души была твердая уверенность: не годы, прожитые врозь, не беды и испытания встали между ними. Между ними встала женщина.
Анна чувствовала: Алексею тяжело. Об этом говорили потемневшие глаза, страдальческая улыбка, нерасходящиеся морщины на лбу. И ей было жаль мужа.
Но еще больше ей было жаль себя и сына. Теперь она жила с жестоким ощущением, будто над ней и Юриком нависла черная громада, которая вот-вот обрушится. Три года изо дня в день, из минуты в минуту она жила одной мечтой — встретиться с Алексеем. Но вот Алексей рядом, а радость, что могла стать огромной, как мир, жмется в уголке, уступая место страху и боли.
Однажды ночью, уже подъезжая к Куйбышеву, Анна услышала как Алексей застонал во сне. Она встала, чтобы поправить его подушку. Купе скупо освещала синяя лампочка ночника. Алексей лежал на боку, неловко подложив под голову руку. Сонный, он был удивительно похож на Юрика. Сын также привык спать на боку, подкладывая под щеку ладонь.