Окончив десятилетку, Юрик решил ехать учиться в то же военное училище, воспитанником которого в свое время был и его отец. Как поразило Анну такое решение сына! Зачем уезжать? Разве мало в Москве училищ, институтов, военных академий? Анна, как могла, отговаривала сына, просила. Но Юрик уехал. Она знала, что сын любит ее, что будет скучать без нее, и все-таки уехал. Значит, в жизни ее мальчика появились интересы, ставшие дороже спокойствия матери, от которых он не откажется даже во имя матери.
После отъезда Юрика жить стало еще тоскливей. Как-то, пересыпая нафталином вещи, Анна в боковом кармане кителя мужа нашла маленькую бумажку — квитанцию Мосгорсправки: Белова Галина Сергеевна, 25 лет, проживает…
Вот и та, другая! Проживает! В одном городе с ней живет, проживает женщина, отнявшая у нее мужа. Кто она, эта Белова? Почему вошла в ее жизнь, все смяла, растоптала, разрушила? Кто дал ей это право? Не ходила она, взявшись за руки, с лейтенантом Алексеем Верховцевым ночами напролет по волжским набережным, не корчилась в мучительных потугах, рожая ему сына, не ждала холодными зловещими ночами писем с Карельского перешейка… Так почему же пришла она и забрала самое дорогое — сердце Алексея?
Первым порывом Анны было — пойти к Беловой, посмотреть в ее, верно, хищные, холодные глаза, сказать ей все, что жжет грудь. Грозить. Требовать. Просить. Если надо, она готова унижаться, будет целовать ее ноги — лишь бы ушла, оставила ей Алексея…
Анна сидит, опустив голову, и слезы падают на колени, на судорожно сцепленные руки, на помятую квитанцию Мосгорсправки. Никуда она не пойдет, никого не будет просить. Даже глиняную чашку не склеишь без рубца. А сердце — разве оно из глины!
И дни тянулись ровной, пасмурной чередой. Знакомых и друзей у Верховцевых в Москве было немного, и самые близкие — Кареевы. Генерал заметно постарел за эти годы, раздался в ширину, но его жену Тину, казалось, и время не берет. Правда, и она раздобрела, стала ниже ростом, но так же лучились карие, навыкат, украинские глаза, задорно поднимался кверху курносый, симпатичный нос. Живая, непоседливая, неугомонная женщина: «Поедемте в Химки», «С ночевкой — на Сенеж», «Давайте танцевать» — и не верилось, что она вырастила трех сыновей, таких же кареглазых, курносых и непоседливых, как сама. Видно, крепких запорожских кровей была генеральша, раз и детям своим передала кипучую энергию, жажду жизни.
Старший сын Кареевых — Петр — был на дипломатической службе, жил в Америке.
— Мой Петька во фраке ходит, — смеялась Тина. — Воображаю!
Раз в год Петр приезжал домой — свои отпуска он проводил только с родными. Зайдя однажды к Кареевым, Анна застала Петра совсем не за дипломатическим занятием. В трусах и сетке, натянув на босую ногу щетку, он усердно помогал матери натирать пол. Мать и сын так шумели и заразительно смеялись, что верилось: прозаическое это занятие доставляет им истинное удовольствие.
Средний Кареев — Николай, — как и отец, был военным, служил на Камчатке. Года два он не появлялся в Москве, потом неожиданно нагрянул, сказал, что погостит дома не меньше месяца. За первые дни побывал во всех музеях, театрах, на выставках и стадионах и вдруг, уложив чемодан, уехал на Кавказ по какому-то замысловатому туристскому маршруту: был он заядлым альпинистом.
— А мой Колька ускакал. Вот цыган! — сияя, сообщала Тина, и нельзя было понять, осуждает ли она сына или завидует ему и жалеет, что он не взял с собой и свою мать.
Самый младший Кареев — Михаил, как и Юрик, учился в военном училище, и, может быть, это особенно сближало Анну и Тину. Виделись они почти ежедневно, делились новостями, говорили обо всем: о детях, о здоровье, о соседях. Только об Алексее никогда ничего не спрашивала Тина, — значит, знала или догадывалась, что между супругами Верховцевыми не все ладно. Анна была благодарна приятельнице за такую деликатность, но порой ей просто по-бабьи хотелось всплакнуть, поделиться своим горем, выслушать слово сочувствия. Но Тина весело болтала о сыновьях, о муже, шутила, и Анна глубже прятала свое неизбывное горе.
Однажды Тина пришла с потускневшими глазами, усталым, без улыбки ртом. И сразу стало видно, что это уже пожилая — за пятьдесят лет — женщина, знавшая и заботы и огорчения. Рассказала, что Николай погиб в горах и уже неделю спасательные партии безуспешно ищут его труп.
— Степу жалко. Извелся он за эти дни. — И в словах Тины прозвучала такая любовь к мужу, что Анне стало больно за свою неудавшуюся семейную жизнь. Уткнувшись головой в Тинины колени, она заплакала безутешно, как обиженный ребенок.
Тина не успокаивала Анну. Только положила руку на ее голову и сидела молча, давая выплакаться.
— Я третьего тогда ждала. На шестом месяце была, — заговорила она неизвестно к чему. — И вот начала замечать, что мой Степан (Анна стала прислушиваться, что мог сделать ее Степан, любящий муж и отец), — Тина говорила глухо, тихо, словно для себя, — что мой Степан с секретаршей связался. Молоденькая такая у него была. Смазливая. Что мне делать? Бросить мужа? Оставить детей без отца? Перетерпела. Тяжко было — хоть в петлю лезь. А я и виду не показывала, что знаю. Пою. Смеюсь. И вернулся Степан. Рассмотрел, что секретарша — пустышка, стрекоза. А теперь сама видишь, как мы живем! Так и твой. Вернется. Такую, как ты, где он найдет!
— Нет, здесь совсем другое, — шептала Анна. — Я Алексея знаю. У него на всю жизнь.
Тина молчала. Ей и самой казалось, что у Верховцева не мимолетная мужская прихоть, не секретарша-стрекулистка, не фронтовая гвардии Маруська, а беда, настоящая беда: ровная, черная и действительно на всю жизнь.
Однажды утром, когда Анна возилась на кухне, в передней раздался звонок. «Верно, почтальон. Он всегда в это время приходит. Может быть, от Юрика письмо?» — думала Анна, вытирая полотенцем руки. На пороге стоял незнакомый мужчина в бобриковом пальто и черной шапке-ушанке.
— К вам я, — неуверенно начал он. — Может, не вовремя побеспокоил. В Москву приехал… Хотел повидаться… И вот зашел…
Анна с недоумением смотрела на пришельца, проговорила нерешительно:
— Входите, пожалуйста…
Гость неловко снял шапку, пригладил рукой рыжеватые редкие волосы.
— Не узнаете меня? Времени прошло немало…
— Простите, не помню, — вглядывалась Анна в гостя. И вдруг почувствовала, что она уже видела где-то это узкое лицо, рыжеватое, притрушенное на скулах веснушками.
— Захар я… помните… в Беленце?
— Ах, Захар! — воскликнула Анна. — Что же стоите? Снимайте пальто. Как я рада!
Осторожно ступая по натертому паркету, чтобы не наследить валенками, Захар прошел в столовую.
— В командировке я. И решил к вам заглянуть, — словно оправдывался Захар.
Анна налила гостю чаю, пододвинула хлеб, масло, села напротив.
— Ну, рассказывайте, Захар: где вы устроились, как живете?
— Что же рассказывать? Живу дома. Работаю по ремонтной части в МТС. Дети уже большие: один сынок, Петя — он вашему ровесник, — в армии служит, другой — десятилетку оканчивает в этом году. Дочка — Верочка — в техникуме учится, по медицинской части пошла. Ну а жена по хозяйству — вот и все мои дела, — все так же сконфуженно улыбаясь, закончил Захар немногословный рассказ.
Не упомянул только о том, что уже два раза приезжал в Москву, чтобы повидать Анну, даже подходил к дому, подымался по лестнице, но позвонить не решался.
Анна поила гостя чаем, рассказывала о Юрике, показывала фотографии.
— Вот Алеша приедет, обедать будем…
Но Захар торопился на поезд и от обеда отказался. И уже в передней, прощаясь, сказал глухо:
— Большое вам спасибо! За жизнь мою вам спасибо! За детей моих! — И неумело, низко нагнувшись, поцеловал ей руку.
Уже затихли шаги Захара, уже хлопнула дверь в подъезде, а Анна все стояла на площадке и смотрела в пролет лестницы.
XLIII
Виктория Александровна скучала. Она любила мужа, была хорошей женой и хозяйкой. Но Тихон Иванович работал с утра до ночи, забот по дому было немного и дни ей казались бесконечными.
Подружившись с Галочкой, она стала часто приглашать ее: «Пойдем в МХАТ», «Есть билеты на «Сусанина». Но Галочка отказывалась: и нарядов нет, и просто не хочется…
— Стыдись! — корила ее Виктория Александровна. — Разве можно жить такой затворницей? Что ты, обет дала в девах сидеть? Одевайся сейчас же! Я почти в два раза старше тебя, а во мне больше жизни!
Галочка отнекивалась:
— Честное слово, не хочется!
Как-то Виктория Александровна принесла билеты на концерт в Краснознаменный зал Центрального Дома Советской Армии. Галя совсем было отказалась, но неожиданно мелькнула мысль: «А вдруг!»
Смешно было думать, что может быть такое совпадение — и Алексей тоже будет на концерте. И все же Галочка согласилась.
Когда, надев единственное выходное платье и короной уложив волосы на голове, она вошла к Виктории Александровне, та всплеснула руками:
— Какая ты миленькая! Просто прелесть! Вот я тебя сегодня с каким-нибудь офицером и познакомлю. Пора свою жизнь устраивать.
Нарядная, оживленная толпа двигалась по блестящей анфиладе гостиных Дома Советской Армии. На хорах гремел оркестр, хрустальные люстры множились и дробились в мраморе величавых колонн.
На концерте было много военных. Полковники, раздобревшие, в ставших узкими кителях, средних лет майоры и совсем еще молоденькие лейтенанты с нарядными девушками.
Верховцева, конечно, не было. Концерт казался Галочке скучным: певицы — старыми, с нелепой роскошью одетыми, остроты конферансье — избитыми.
В антракте к Виктории Александровне подошел мужчина в штатском, в таких же очках, как и Павловский. Говорил он тихим, чуть глуховатым голосом и чем-то был похож на Тихона Ивановича. Раза два рассеянно взглянул на Галочку и ушел на свое место.
Виктория Александровна сказала, что это Юрий Петрович Колчин, один из учеников Тихона Ивановича, молодой, но очень талантливый научный работник, с большим будущим.