— Тиша влюблен в него, — говорила Виктория Александровна. — Он недавно блестяще защитил кандидатскую диссертацию. Даже в газетах писали.
Галочка промолчала, и о Колчине больше разговор не поднимался. Но дня через три Павловская сказала, что муж приедет раньше обычного, и пригласила ее вечером пить чай. Виктория Александровна внимательно следила за тем, как одевается и причесывается Галочка, и та подумала: в чаепитии есть особый смысл. Когда Галочка вошла к Павловским, то увидела сидящего за столом Юрия Петровича.
Чай пили долго — весь вечер. Тихон Иванович очень смешно, с меткими подробностями рассказывал о футбольном матче, на который случайно попал первый раз в жизни. Виктория Александровна и Галочка смеялись до слез.
Юрий Петрович говорил мало. На Галочку он взглянул не больше двух-трех раз за весь вечер. Только прощаясь, прямо посмотрел на нее, и она очень близко увидела добрые голубые глаза.
Тихон Иванович ушел спать, а Виктория Александровна забралась, по своему обыкновению, с ногами на диван, усадила рядом Галочку и стала распространяться о том, какой скромный, хороший человек Юрий Петрович, а вот одинокий, холостой…
— Зачем вы мне это говорите? — нахмурилась Галочка.
— Просто так, просто так, — засмеялась Виктория Александровна и, обняв Галочку, жарко зашептала: — Дурочка, я ведь счастья тебе хочу.
У Виктории Александровны все получалось просто, легко, само собой. И Галочка стала ходить с Юрием Петровичем то в кино, то на концерты. Юрий Петрович узнал приверженность Галочки к ЦДСА и почти на все вечера, которые устраивались в торжественном старинном особняке с белыми колоннами и пушками, замершими у главного подъезда, доставал билеты.
Галочка привыкла к Юрию Петровичу. Он никогда не говорил ей о своих чувствах, ни о чем не спрашивал. Иногда они часами молчали или говорили о неважных, будничных делах. И все же Галочка чувствовала, что Юрий Петрович любит ее.
Каждый раз, бывая в ЦДСА, Галочка испытывала смутное чувство ожидания: может быть! И дождалась! Был вечер, посвященный Дню Советской Армии. Горели люстры Краснознаменного зала. Гремел оркестр. Нарядная толпа. Офицеры, офицеры, офицеры…
В семь часов члены президиума торжественного заседания заняли свои места. И Галя увидела Верховцева. В новом и, как всегда, хорошо сшитом кителе Алексей вышел из-за кулис и сел с краю, положив правую руку на стол. Спокойные внимательные глаза, волнистые, отброшенные назад волосы. Но, боже, как постарел он. Седые виски, усталые морщины у рта.
Сердце Галочки билось так громко, что, казалось, весь огромный зал слышит гулкие удары. Во всяком случае, Юрий Петрович услышал их.
— Что с вами, Галя? — встревоженно наклонился он. — Вам нездоровится?
— Ничего, ничего. Пройдет, — шептала Галочка, устремив остановившийся взгляд на сцену. Она хотела уловить каждое движение глаз, губ, каждый поворот головы Алексея. Этим, накопленным сейчас богатством она будет жить потом в своей каморке. И она смотрит, смотрит, смотрит…
Верховцев поднял голову. Смутное беспокойство овладело им. В зале много знакомых. В первом ряду сидит генерал Кареев — надо будет поговорить с ним в антракте. В следующем ряду — приехавший на праздник Юрик. Он чуть улыбается. Видно, мальчику приятно, что его отец в президиуме. Через ряд от Юрика знакомый полковник — как-то раз вместе отдыхали в Сочи…
Взгляд Верховцева скользил по рядам. Знакомые и незнакомые лица — как всегда. А чувство беспокойства не проходит.
Как только Верховцев посмотрел в зал, Галочка низко опустила голову.
— Вам плохо, Галочка? Может быть, выйдем? Здесь душно, — снова наклонился Юрий Петрович.
— Не обращайте на меня внимания, прошу вас, — твердила Галочка. Ей казалось, что Верховцев смотрит на нее, узнал и сразу понял, что творится у нее на душе, как мучается она, как страдает, как ждала его все эти годы…
Прошло минут десять, пока Галочка снова решилась взглянуть на сцену. Верховцев, повернув голову к трибуне, слушал докладчика.
В антракте Галочка, сославшись на головную боль, осталась в зале: боялась встречи с Алексеем. По проходу двигалась публика. А она все смотрела на опустевшую сцену. Неожиданно оглянулась и вздрогнула: в двух шагах от нее проходил Алексей. Он шел, раскланиваясь со знакомыми, а рядом с ним — юноша, одетый в форму курсанта военного училища.
Отец и сын! Как похожи они! У сына такие же волнистые волосы, серые спокойные глаза.
Алексей прошел совсем рядом, почти коснувшись ее платья, но не увидел, не узнал.
Вернулся Юрий Петрович и, взглянув на Галочку, ужаснулся:
— Что случилось?
— Мне плохо! — поднялась Галочка и быстро — ей казалось, что она вот-вот упадет, — пошла к выходу.
Юрий Петрович остановил первое свободное такси, усадил в него угрюмую, замкнутую Галочку. Та сидела, забившись в угол, не отвечала на вопросы.
Наскоро попрощавшись с Юрием Петровичем, она быстро поднялась на третий этаж, прошла в свою комнату и сразу же на ключ закрыла дверь.
Утром вышла на кухню позже, чем обычно, и бледнее, чем обычно, и на вопрос Виктории Александровны сказала, что вчера на концерте у нее сильно разболелась голова и она плохо спала ночь.
Снова все пошло по-старому, если не считать того, что, несмотря на все приглашения Юрия Петровича, в ЦДСА Галочка больше не ходила.
Как-то вечером Юрий Петрович пришел к Павловским тщательно наглаженный, чисто выбритый, подстриженный. От него даже пахло духами, чего Виктория Александровна раньше никогда не замечала. На вопросы он отвечал невпопад, с преувеличенным вниманием перелистывал старые журналы, раза два машинально спросил, где Тихон Иванович, хотя отлично знал, что профессор в это время всегда бывает в институте.
— Вот и славно, что пришли. Будем чай пить, — накрывая на стол, говорила Виктория Александровна.
Юрий Петрович бурно запротестовал:
— Какой чай! Что вы! Я не пью чаю…
Несмотря на это, он почти залпом выпил два стакана и, только взявшись за третий, спохватился и поспешно отодвинул в сторону. Сидел жалкий, растерянный. Виктория Александровна делала вид, что не замечает душевного состояния гостя, угощала его печеньем, без умолку говорила о разных пустяках, но сама была рада, что приближается развязка.
Наконец Юрий Петрович собрался с духом:
— Я хотел поговорить с вами, Виктория Александровна, на одну… так сказать… интимную тему. — Юрий Петрович машинально собирал крошки на скатерти, мял их безжалостно, не поднимая глаз на собеседницу. — Только прошу вас… между нами…
— Понимаю, все понимаю, милый Юрий Петрович. Слушаю вас.
— Видите ли, Виктория Александровна,- — запинаясь, продолжал гость. — Я человек одинокий. Книжный. Но вот встретил человека, которому… который… — Юрий Петрович окончательно сбился.
— Знаю, знаю! — и Виктория Александровна положила свою матовую, холеную руку на руку гостя. — И одобряю ваш выбор.
Юрий Петрович испуганно встрепенулся:
— Какой выбор? Что вы! Что вы! У меня и мыслей таких не было…
— Она милая, славная девушка, — не слушая его, говорила Виктория Александровна. — От всей души хочу и вам и ей счастья.
Юрий Петрович поднял на хозяйку скорбные глаза:
— Она не любит меня. Она любит другого.
— Что вы! — замахала руками Виктория Александровна. — Да у нее в Москве и знакомых нет. Живет как монашка. Я-то уж знаю… — и осеклась. Разве и ей все время не казалось, что у Галочки есть тайна и эта тайна, конечно, связана с несчастной любовью!
Юрий Петрович сидел понурый, уныло помешивал чайной ложечкой в стакане.
— Ничего, все устроится, Юрий Петрович. Образуется. Увидите. Я поговорю с Галочкой. Все узнаю…
Когда гость ушел, Виктория Александровна позвала Галочку. Забрались с ногами на диван и, выключив свет, разговорились о том о сем. Пришлось к слову, и Виктория Александровна начала длинный рассказ о своей первой любви. Занималась тогда она в консерватории, бегала по всем театрам и концертам и хотела выйти замуж за летчика. За ней в то время ухаживал один известный летчик — Герой Советского Союза, красивый, курчавый брюнет, которого все ее подруги называли «цыганским бароном». Ей тогда казалось, что она любит летчика. Хотелось поехать с ним в Сочи или Гагры, гулять в Приморском парке, сидеть в «Метрополе» и слушать джаз.
Но вот однажды на именинах у подруги Веры, где она была вместе с летчиком, ее познакомили с солидным, в стороне державшимся человеком — профессором, хирургом. За весь вечер хирург сказал ей не больше пяти-шести слов. Он все жался в углу, теребил бороду, протирал очки да устремлял на нее настороженно вопросительный взгляд. По сравнению с самоуверенным, громогласным и знающим себе цену летчиком доктор казался скучным, как научный трактат или допотопное ископаемое. Ей даже показалось, что от него пахнет сулемой или каким-то лекарством.
На следующий день к ней зашла Вера и между прочим сказала, что Тихон Иванович — тот самый хирург — признался, что такая женщина, как Виктория Александровна, может составить счастье или горе всей жизни человека. Виктория Александровна посмеялась над словами профессора и над его старомодным именем, словно взятым из комедии Островского.
Недели через две она случайно встретила у Веры Тихона Ивановича. Он собрался в длительную командировку и был в приподнятом настроении. На этот раз они проговорили весь вечер. Приходила и уходила из комнаты Вера, в который раз приносила чай, все чаще, уже не таясь, поглядывала на часы, а они ничего не замечали. Трудно было бы передать содержание их беседы. Они говорили о Москве, которая особенно хороша в поздние ночные часы, когда стихают гудки машин и шаги прохожих, улицы становятся просторными и чистыми и в небе горят звезды; они говорили о стихах Блока, хмельных и грустных, о том, как пахнет первый снегопад, о жалобных паровозных гудках в ночной степи. Но о чем бы они ни говорили, они говорили о себе, о своих мечтах, о своем будущем.
В эту ночь она долго не могла заснуть, все думала о летчике и о Тихоне Иванович