е, ругала себя гадкой, распущенной девчонкой, которой сразу нравятся два совсем разных, непохожих друг на друга человека. Под конец она расплакалась да так и заснула на мокрой подушке с мокрыми глазами.
Рано утром неожиданно позвонил Тихон Иванович — до этого он не звонил ей ни разу. Еще по-настоящему не проснувшись, босая, в одной ночной сорочке стояла она у телефона. Тихон Иванович говорил, что уезжает в командировку не на полгода, как предполагал раньше, а на целый год, но это ничего не означает, и, если бы он даже уезжал на десять лет, он все равно будет всегда любить… — и, не договорив, повесил трубку.
Через год, когда вернулся Тихон Иванович, она стала его женой. Теперь ей просто смешно, как она могла думать, что ей нравится «цыганский барон». Теперь она знает, что без Тихона у нее не было бы счастья.
Галочка слушала Викторию Александровну и догадывалась, зачем та все это говорит, куда клонит. По звонку в прихожей она знала, что приходил Юрий Петрович и, вероятно, они говорили о ней. Впервые Галя подумала: не выйти ли замуж за Юрия Петровича? Она не любит его, но он хороший человек, и если она даст ему счастье, то это, может быть, и хорошо. Порывисто обняв за плечи Викторию Александровну, Галя прижалась к ней и прошептала:
— Как мне хочется счастья!
Но, вернувшись к себе, усмехнулась:
— Как я могла даже подумать! Милый, славный вы человек, Юрий Петрович. Видит бог, хочется мне, чтобы жизнь ваша сложилась счастливо: вы заслуживаете этого. Но моя душа, мое сердце отданы другому. Не буду, не могу я быть вашей женой.
XLIV
Однажды Галочка не спеша шла по Сретенке. Останавливалась у витрин, заходила в магазины, подолгу рассматривала рекламные щиты кинотеатров. Ей нравилась эта часть города: Кировские ворота, Сретенские ворота, Рождественский бульвар. Узкая, тесная, застроенная приземистыми, старыми домами Сретенка напоминала ей улицы Проскурова. Только там больше зелени и гораздо меньше прохожих.
Когда-то давно, еще в первые дни своего пребывания в Москве, у Сретенских ворот Галочка увидела военного, очень похожего на Алексея. Когда офицер подошел поближе, Галочка убедилась, что ошиблась. Случай не бог весть какой примечательный, а все же с тех пор она любила бывать в этом оживленном, суматошном и не очень красивом районе города.
Невдалеке от Колхозной площади Галочка увидела двух подвыпивших мужчин, громко сводивших свои весьма запутанные счеты. Один из них, худой, сутулый, с впалой грудью и изможденным лицом, тряс жилистый кулак перед носом толстяка в расстегнутом кителе без погон, с замасленным воротом и потемневшими пуговицами.
Лицо толстяка было потным, маленькие глазки краснели, как у кролика. Где-то видела она эти жирные, лоснящиеся щеки, сжатый с боков лоб.
Галочка оглянулась. Теперь она заметила белый шрам, косо пересекавший лоб толстяка. И вспомнила: да ведь это тот самый подполковник, что приезжал в госпиталь на фронт и ночью пришел к ней в комнату. Вон и шрам. Ее метка.
Толстяк в кителе перехватил взгляд Галочки. Миловидное женское лицо заинтересовало его.
— Да ну тебя к лешему. Пристал как банный лист: отдай, отдай! Будут деньги — отдам! — махнул он приятелю и пошел за приглянувшейся девушкой.
Второй раз судьба свела Галочку с этим человеком. Узнал ли он ее? Вероятно, нет. Столько лет прошло. А если не узнал, так почему же идет за ней? Она слышит его грузные шаги, тяжелое дыхание.
Галочка шла все быстрей и быстрей. С Колхозной площади повернула к Самотеке. А за спиной шаги, покашливание.
У кинотеатра «Форум» толстяк поравнялся с Галочкой, пошел рядом, дыхнул в лицо, как и тогда в госпитале, водкой.
— Хорошая погодка, не правда ли?
Галочка остановилась:
— Что вам угодно?
— Ишь плутовка! — осклабился толстяк. — Глазенки какие. Может, в кино сходим? — и взял Галочку за локоть.
— Подите прочь! — отдернула руку Галочка. — Я милиционера позову.
Бледное лицо, черные сердитые глаза! В мозгу Салаева промелькнуло неясное воспоминание. Будто он уже где-то видел эти надменно сжатые губы, слышал голос, вибрирующий, как туго натянутая струна. Но где? Когда? Сколько было лиц, глаз, голосов!
— Пойдем прошвырнемся по бульвару, голубка! — с привычной, годами выработанной фамильярностью предложил Салаев. Хорошо разбираясь в женщинах, он понимал, что не часто можно встретить на улице такую девушку, да еще как будто знакомую.
У входа в кинотеатр стоял офицер-танкист, то и дело с нетерпением поглядывавший на часы. Услышав сердитый голос Галочки, офицер прислушался, посмотрел на Салаева и, быстро разобравшись в происходящем, подошел поближе:
— Проходите, гражданин!
— А ты кто такой! — набросился Салаев на офицера. — Привык командовать, так и тут лезешь.
Офицер обернулся к Галочке.
— Разрешите, я сам с ним поговорю. — Лицо у танкиста спокойное, голос приятный, ровный. Только глаза слегка прищурены, — видно, волнуется.
Галочка пошла к Самотеке. Уже у площади обернулась. Салаев уходил к Колхозной, офицер-танкист стоял на прежнем месте, поглядывая на часы.
Галочке захотелось вернуться, поблагодарить офицера, но показалось неудобным. Она медленно пошла по Цветному бульвару, уже не замечая ни домов, ни витрин, ни прохожих: настроение было испорчено.
Салаев шел по Сретенке багровый от злости. Был бы он, как прежде, подполковником, то показал бы щенку капитану, где раки зимуют. Тогда бы тот и пикнуть не посмел. А теперь!
Чем больше думал Салаев о случившемся, тем беспросветнее казалось ему его нынешнее существование. Уволили из армии за морально-бытовое разложение. Даже пенсии не дали: не хватило двух лет до двадцати. Теперь служи завхозом в артели. А дома крикливая тощая жена с жилистой морщинистой шеей.
Салаев зашел в пивную, сел в дальнем углу за столик, покрытый пятнистой скатертью, заказал двести граммов и кружку пива. Выпил, закурил и предался привычным мыслям.
«За что со мной так поступили? Ну пил, ну гулял, но разве только я один так жил? Почему же гром грянул только надо мной? Вот и сегодня! Надо же было увязаться за этой девкой! Показалось, что глянула она как-то значительно, призывно. Вот и пошел. Она фыркнула, как кошка, а мне опять неприятность. Может быть, пошел потому, что девушка напомнила что-то прошлое, забытое… Но что?»
Официантка принесла еще двести граммов водки и мелкую рыбешку. Салаев выпил, потыкал вилкой в тарелку, но закусывать не стал. Закурил.
Шумный говор, звон посуды, грохот проезжающих грузовиков — все ушло куда-то далеко, а здесь, рядом, остались только смутные, неясные воспоминания… И вдруг встали в памяти гневные черные глаза, занесенная над головой палка в тонкой руке…
Салаев машинально поднял руку ко лбу, словно пытаясь защитить себя от удара. Нащупал белый косой шрам. И ему стало жаль себя: был мальчиком, мечтал, надеялся, а вырос толстым, ленивым, тупым, и вот теперь сидит в грязной пивной — старый, никому не нужный, ничего не сделавший… Вот если бы в молодости встретил он такую девушку с черными правдивыми глазами, полюбил бы ее, может быть, жизнь пошла по-другому, без пьянства, без грязных случайных связей, без пивных и тревожных милицейских свистков.
И, навалившись грудью на стол, подперев рукой небритую одутловатую щеку, в мрачном оцепенении смотрел на рыбешку, одиноко лежащую в тарелке…
XLV
Если вы выйдете из вагона пригородного поезда на небольшой подмосковной станции и пойдете по шоссе, врезающемуся в зеленый массив соснового леса, то вскоре слева и справа среди деревьев замелькают дачи с мезонинами, похожими на голубятни, с причудливыми террасками, с бесчисленными фанерными пристройками и приделами, говорящими о все растущих аппетитах дачевладельцев. Пройдите метров сто по шоссе, сверните на узкую тенистую улочку, поросшую кашкой и лебедой, с непросыхающими лужами дождевой голубоватой воды, и вы увидите старый кривобокий рубленый домишко, окруженный ветхим щербатым заборчиком, принадлежащий местной жительнице гражданке Гавкиной.
За заборчиком, в глубине дачного участка, невидимый с улицы, притаился не то сарайчик, не то курятник, сколоченный из трухлявых досок, разбитых ящиков и перержавленных листов кровельного железа. Только труба над ветхим самодельным сооружением свидетельствует, что это не курятник и не собачья конура, а человеческое жилье.
В сарайчике уже несколько лет проживает старичок Будяк, как по-уличному зовут его соседи, а по паспорту — Иван Гаврилович Зозулин. В подмосковном дачном поселке появился он в конце войны, по старости лет пристроился подсобным рабочим в местном продмаге: таскал пустую тару, убирал мусор, одним словом, старший куда пошлют!
Жил Зозулин тихо, одиноко. Ни родных, ни друзей у него не было, знакомых не заводил, с соседями не знался. Хотя характер у Зозулина был скрытный, все же дачники знали, что семья его погибла во время бомбежки,, и жалели старика. Никому, конечно, и в голову не приходило, что еще в годы войны в белорусском городке, в подвале волостной полицейской комендатуры покончил все расчеты с бренным земным существованием Иван Гаврилович Зозулин, и только паспорт его живет вторую жизнь, дав имя новому владельцу — Виталию Викентьевичу Свербицкому.
Замыкался круг жизни Свербицкого!
Бессонными стариковскими ночами неторопливо, как беззубым ртом, пережевывал он все превратности своей судьбы, рылся в затянутых паутиной закоулках памяти. Сколько было сделано ошибок! Сколько упущенных возможностей! И самая последняя ошибка: не ушел с немцами, остался в России. Кто бы мог подумать, что после такой войны и так скоро снова в воздухе запахнет порохом! Только третьего дня он слышал, как на улице мальчишки горланили частушку о том, что ветерок доносит из-за моря запах гари, и это, верно, от огонька, который раздувает Гарри Трумэн. Недолго продержалось содружество Советов с американцами и англичанами! И надо было ему брать курс на запад, а не затевать дурацкий маскарад с Зозулиным. Не пришлось бы гнить в конуре, день и ночь дрожать: а вдруг!