— А мне тогда было пять, — засмеялась Галочка, уже не обращая внимания на хмурого гражданина в шубе. Пусть себе хмурится, если даже весна на него не действует, а ей нет дела до него, до смешной заячьей шапки. Она хочет и будет улыбаться!
Галочка скользнула по второй и третьей страницам газеты — ничего интересного. Уже уходя, взглянула на четвертую страницу и увидела на последней колонке траурную рамку. «Умер кто-то. Бедный. Весной», — с сожалением подумала она и, наморщив лоб, задержала взгляд на некрологе:
«Гвардии полковник А. Н. Верховцев… скоропостижно… скончался…»
Еще не дошел до сознания смысл слов, еще шепчут их побелевшие губы, еще глаза впиваются в прыгающую, расплывающуюся строчку, а сердце уже остановилось. Машинальным движением подняла Галочка к лицу руки, словно можно закрыть черные, вонзающиеся в мозг слова: «скоропостижно… скончался…»
Потемнело небо, качнулся и ушел газетный лист, косо взметнулись над головой улица, дома, машины, и она упала навзничь в лужу голубой весенней воды, вдребезги разбив спрятавшееся на дне ее маленькое, нестерпимо яркое солнце.
Гражданин в заячьей шапке перенес Галочку поближе к дому, пожилая женщина, охая и ахая, расстегнула пальто, положила на лоб ком серого зернистого снега.
Открыв глаза, Галочка увидела над собой светлое далекое небо с белым пухом облаков. Снег на лбу медленно таял, и холодные капли пробирались по щекам, как слезы. Галочка приподнялась, села. Вокруг чужие любопытные глаза, ненужные дома, улицы, ненужная весна, ненужное пустое небо.
Встала на ноги и, не отряхнув пальто, не поправив сбившуюся на затылок косынку, пошла неуверенными, заплетающимися шагами.
— Разрешите, я вам помогу, — взял ее за руку гражданин в заячьей шапке.
— Не надо! — хотела сказать Галочка, но только отрицательно дернула головой. Прохожие с любопытством и улыбками смотрели ей вслед: на грязные потеки на щеках, на сбившуюся косынку, на грязное пальто.
— Эх, милая, зарядилась с утра пораньше, — бросил вслед парень в замасленной телогрейке.
Английский плоский ключ долго не попадал в замочную скважину, жалобно звякал. Наконец, дверь открылась, и Галочка ощупью прошла по коридору. Выглянувшая нэ комнаты Виктория Александровна бросилась к ней.
— Галочка! Что случилось?
Галя молча ушла к себе и ничком упала на кровать.
Несколько раз входила Виктория Александровна, садилась рядом, гладила по голове и плечам. Галочка лежала молча, не плакала, не стонала, только вздрагивающая на шее жилка говорила о том, что есть жизнь в неподвижно распростертом теле.
Вечером, когда стало совсем темно, снова вошла Виктория Александровна. Она постояла над Галочкой, стараясь по дыханию узнать, спит ли та, осторожно тронула за руку:
— Галочка! Я тебе тарелочку бульона принесла, покушай, милая.
Галочка не шевельнулась. Виктория Александровна поставила тарелку на стол и вышла, тихо притворив за собой дверь, словно в комнате был покойник.
Старое торжественное здание на площади Коммуны. Белая колоннада. Пушки у центрального входа. Серебристые ели. В вестибюле тишина.
Едва ступив на мраморную лестницу, ведущую на второй этаж, Галочка услышала медленную траурную музыку. Черными волнами она стекала оттуда, сверху, сжимала горло: нельзя дышать. Галочка припала к перилам. Не слишком ли она понадеялась на свои силы? Выдержит ли? Как много этих белых мраморных ступеней — нет им конца…
Медленно поднялась на второй этаж. Красным и черным затянутые люстры, картины, зеркала. А из широко распахнутых дверей Краснознаменного зала льются и льются рвущие сердце звуки.
Главное — не смотреть туда, на середину зала, на тот холм из венков и живых цветов.
В стороне, у колонны, стоит стул. Пройти к нему и сесть. Она шла к стулу, как идет канатоходец по натянутой проволоке, не глядя по сторонам, устремив взгляд в одну точку.
Дошла до стула, судорожно схватилась рукой за спинку, с минуту стояла, закрыв глаза, слыша только частые, оглушительные удары сердца.
Сколько все-таки силы в худенькой женщине, одетой в старенькое темно-синее пальто, с головой, закутанной платком так, что видны только черные круги глаз! Но в траурном зале нет никому дела до того, почему у этой посторонней такие глаза.
Мерные траурные звуки оркестра, шорох шагов сменяющегося почетного караула. Как много надо силы, чтобы не закричать, не удариться головой о паркет, натертый до блеска, о холодный мрамор равнодушных колонн!
Посреди зала на холме из венков и цветов чуть виднеется открытый гроб. В нем лежит Алексей. Если бы все стоящие вокруг гроба знали, кем он был для нее, разве не расступились бы они, чтобы дать ей первое, по праву принадлежащее место!
У гроба с темным, как на старой иконе, лицом стоит женщина. Неотрывно смотрит она на покойника. Это жена Алексея. Как ненавидела ее Галочка, как завидовала ей! Но как давно это было! Теперь женщина безразлична ей, как и все остальное в зале.
Рядом с женщиной стоит высокий юноша. Это Юрик, сын Алексея. Стройный, с гордой посадкой хорошо подстриженной головы. Волнистые, назад отброшенные волосы. Рука Юрия лежит на плече матери, словно у гроба отца он хочет взять на себя тяжесть, легшую на худенькую сгорбившуюся мать. Лицо Юрия сурово замкнуто. Только когда он смотрит на мать, в глазах видна тревога.
С той самой минуты, когда начальник военного училища вызвал курсанта Юрия Верховцева и, хмурясь — неприятная миссия, — передал телеграмму, коротко сообщавшую о смерти отца, Юрия не оставляла мысль о матери. Отца было жаль до слез. Было жаль, что в зимние каникулы он с товарищами ездил на Кольский полуостров и не побывал в Москве у родных. Было жаль, что так и не собрался написать домой о том, что ему понравилась статья отца в последнем номере «Военной мысли». Думалось, что все еще впереди, что много отпусков он проведет с отцом, поговорит с ним и о статье, и о Кольском полуострове, и о своем решении после окончания училища ехать служить в старый полк отца. А вот теперь он уже ничего никогда не скажет отцу, не поспорит с ним, не сядет рядом и не попросит по-детски: «Расскажи о войне, папа!»
Но как ни больно думать об этом, все же не оно самое страшное в неожиданной смерти отца. Мать! И Юрик с тревогой вглядывается в темное лицо матери и чуть слышно гладит ее худенькое плечо.
А траурная музыка льется, льется откуда-то сверху, заполняет весь зал. Какое сердце было у человека, написавшего такую музыку!
Галочка неподвижна: желтое лицо, черные провалы пустых глаз. Сколько минут, часов, дней сидит она вот так, не шевелясь, не дыша, словно ее отпевают безжалостные трубы оркестра. А в памяти траурной процессией движутся картины их короткого счастья…
Медленно колыхаясь, один за другим поплыли к выходу венки с черными и красными лентами, алые подушечки с орденами и медалями. Началось прощание. Первым к гробу подошел Юрик. В раздумье склоняется он над отцом, вглядывается в новые, незнакомые черты его лица, целует неожиданно холодный лоб.
Два военных — генерал, высокий, полный, и полковник (Галочка узнала — Бочаров) — бережно взяли под руки жену Алексея. Анна поднялась к гробу и, отстранив поддерживающие ее руки, замерла. В зале стало так тихо, что слышно, как шуршат на лестнице листья лавровых венков.
Бочаров и генерал что-то шепчут Анне, но она, ухватившись руками за край гроба, не слышит их. Остановились и замерли венки, подушечки с орденами, дубовая массивная крышка гроба… Оркестр смолк. И вдруг в наступившую тишину ворвался высокий, требовательный голос Анны:
— Алексей, встань! Встань!
Юрик подошел к матери, обнял ее за плечи, Анна покорно и бессильно положила голову на грудь сына.
И тогда-то спокойно, даже безучастно сидевшая до сих пор в стороне посторонняя, никому не знакомая девушка порывисто поднялась, сделала несколько шагов по направлению к гробу и, вскрикнув, рухнула на паркет.
XLIX
Это был большой многоэтажный дом на людной московской улице. Анна поднялась по широкой лестнице на третий этаж и остановилась у квартиры № 18.
Зачем она пришла сюда? Что скажет женщине, причинившей ей столько горя? Может быть, лучше уйти? Нет! Алексей любил ее. И она должна посмотреть в ее глаза, убедиться, что Алексей ошибался.
Анна нажала кнопку звонка. Дверь открыла полная яркая блондинка в канареечном халате до пят. «Она, она», — заныло сердце.
— Могу я видеть Галину Сергеевну Белову?
— Вам Галочку? Дома, дома, пожалуйста. Прямо дверь, — приветливо говорила блондинка, с нескрываемым интересом рассматривая Анну. Видно, у Галины Беловой не часто бывают гости.
Анна подошла к указанной двери и тихо постучала. Никто не ответил. Постучала громче, но за дверью по-прежнему было тихо.
Галочка не слышала звонка, не слышала стука в дверь. Вернувшись с работы, она, как стало обычным после смерти Алексея, в пальто и ботах ничком валилась на кровать и лежала, как лежат камни на дне колодца: окружающий мир был темным, холодным, пустым.
Но вот раздался стук в дверь. Кто бы это мог быть? Сколько раз раньше ее охватывала несбыточная мечта: вот так же, как сейчас, раздастся стук в дверь, и в комнату войдет Алексей. Но стук не раздался. Алексей не пришел и не придет никогда…
Виктория Александровна видела, как смущена маленькая худенькая женщина в черном платье и черном платке, на стук которой не откликалась Галочка.
— Она дома. Может быть, спит. Дверь открыта, вы входите, — говорила она.
Анна постучала еще раз и, не получив ответа, открыла дверь. Сумрачная тесная каморка. Стол. Узкая больничная железная кровать, и на ней кто-то лежит ничком.
Анна в нерешительности остановилась. Неужели на сером помятом одеяле и тощей скомканной подушке спит женщина, вставшая между нею и мужем?
— Галина Сергеевна!
Женщина в пальто приподнялась: желтое измученное лицо, растрепанные, сбившиеся волосы, черные потухшие глаза.