Какая сумятица в сердце! Сколько дорог лежит перед ней, скрытых туманной дымкой будущего. Как выбрать одну, самую правильную, на всю жизнь! А в ушах все звучит, звучит:
Только одна,
И в радости,
и в горе…
Лена не ошиблась: в последние дни Щуров действительно находился в угнетенном состоянии духа. Видимых причин для этого не было. На службе все шло без больших недоразумений. Правда, командир батальона раза два делал очередные «внушения», а командир полка объявил в приказе выговор за опоздание на командирские занятия. Но само по себе это не могло испортить настроения Щурову. Сколько уже было всякого рода замечаний, предупреждений, выговоров! Одним больше, одним меньше — какая разница.
Все в порядке и в личной жизни. После памятного разговора Лена стала ближе, родней, и теперь все решало время: будет премьера «Яровой» — Лена скажет «да», и они поженятся.
И все же Щуров испытывал беспокойство, был раздражен, вспыльчив. Сам он хорошо знал причину: Верховцев! Откуда взялся в такой решающий период его жизни лейтенант? Верховцев повадился ходить к Орловым. Правда, бывает он там как сын старого друга полковника. А все же…
Как-то вечером Щуров решил развлечься и зашел в бильярдную.
Вечно торчащий там лейтенант административной службы Алешкин предложил партию.
Обстановка привычная. Звонко щелкали кии, над зеленым полем стола лениво плавало волокнистое сизое табачное облако, рано начавшая лысеть голова Алешкина тускло поблескивала, как большой бильярдный шар, в углу дремал маркер Кузьма и время от времени просыпался от собственного храпа.
Щуров выигрывал.
— От левого борта — в угол! — И шар с сухим треском входил в лузу. — В середину! — Снова, как электрический разряд, удар — еще один шар тяжело повисает в сетке. — Конец! — Щуров бросил кий на стол. — Учись, друг!
— Еще одну партию, — стал упрашивать Алешкин, выкладывая шары на стол. — Контровую.
— Не могу! Ждут!
— Кто ждет? — подслеповато-наивные глазки Алешкина уставились на Щурова.
— Секрет. Много будешь знать — совсем облысеешь.
— Да вон и у тебя на виске седой пробился.
— Не беда. Помни, Алешкин: седина бывает благородной, но плешь — никогда!
Административного лейтенанта передернуло, и в отместку он съехидничал:
— А прицел ты правильный взял. Иметь такого тестя не вредно…
Щуров брезгливо поморщился:
— Глупость! Я выше таких соображений.
— Понятно, понятно, — поспешно закивал Алешкин. И добавил с подкупающим добродушием: — Только бы осечка не получилась.
— Почему?
— Так, — неопределенно протянул Алешкин. — Вот, например, ты сейчас здесь, а у Лены Орловой, верно, гость сидит, развлекает ее.
Щуров зло посмотрел на собеседника, взял кий, и, не целясь, с силой послал шар в лузу.
— Видал миндал? Так и с тем гостем будет. У нас, фронтовиков, разговор короткий.
Пустяковый инцидент, казалось бы, и не заслуживает внимания, а вот нейдет из головы Щурова, царапает душу. Конечно, Лена любит его. Только вчера она подтвердила: да, в день премьеры! Но уж слишком много людей вокруг, от которых можно ждать подвоха! Полковник Орлов, Акулина Григорьевна, Варвара Петровна…
А Верховцев? Разве можно быть спокойным, пока он рядом с Леной? Верховцеву нравится Лена — всем ясно. Слепой увидит, каким становится лицо лейтенанта, когда он разговаривает с Леной. Нет, главная опасность — Верховцев. Скорей бы! Рок какой-то: то отец, то сын. Убрать с дороги Верховцева. Да как уберешь? Нет, единственный выход — свадьба. А там уж никто не страшен!
XIV
С того часу, когда почтальон принес телеграмму: «Милая мамочка все в порядке приезжай жду крепко целую Юрий», сердце Анны не переставало биться взволнованно и радостно. Как девчонка, бегала по магазинам, делала покупки, шила, пекла. Тысячи важных, спешных дел — и все они освещены предстоящей встречей с сыном, с Юриком.
На вокзал проводить Анну приехали Кареевы. Степан Андреевич привез коробку заграничных патефонных пластинок и со вздохом вручил Анне:
— Невесточка заказала…
Тина смеялась, шутила, но в глазах нет-нет да и проглянет тревога. В самый последний момент, стыдясь своей слабости, шепнула Анне:
— Посмотри, как там Мишка с нею. Сердце у меня не на месте. Тихий он у нас, а она… — и отвернулась.
Медленно полз — а называется скорый! — поезд. Да и часы как будто остановились. Едешь, едешь — и нет конца пути: поля, луга, большие станции, глухие полустанки… Анна смотрит в окно, а перед затуманенными глазами сумасбродная память тасует то горькие, то радостные картины — ее жизнь.
Как странно все на свете! Идут годы, стареет лицо, редеют волосы, меняется все вокруг. Она уже почти старуха, ей уступают место в метро, она едет к взрослому сыну, а где-то внутри есть «я», и оно остается таким же, каким было в ту пору, когда она на одной ноге прыгала, играя в «классы»; когда с замирающим сердцем бегала на свидания с молоденьким курсантом Алешей Верховцевым; когда жила в Беленце; когда в тоске и ревности металась по холодной московской квартире. И живет это «я» не в прошлом, а там, в будущем, вон за тем леском, за горизонтом, там, куда день и ночь везет ее скорый поезд.
…На перроне толпа встречающих и среди них — Юрик. Высокий, в новой фуражке с таким блестящим лакированным козырьком, что он белым пламенем горит на солнце. Юрик еще больше стал похож на Алексея, на того молодого лейтенанта, что когда-то увез ее из родного дома, увез на край света, на всю жизнь. Может быть, потому и нет в мире для Анны ничего дороже, чем эти защитные строгие гимнастерки, фуражки с малиновыми околышами и красными звездами.
Анна прижала к груди голову сына, почувствовала родной запах новых ремней портупеи и заплакала. А Юрик, радостный и смущенный, ласково гладил ее поредевшие, но так же ровно зачесанные волосы:
— Успокойся, мамочка! Вот мы и вместе.
Вечером к Верховцевым пришли Орловы — отец и дочь. Полковника Анна знала лишь понаслышке — о нем рассказывал Алексей. Пили чай с домашним печеньем и московскими конфетами («Мишки на лесозаготовках», — смеялась Лена); Анна рассказывала о Москве, о последних новостях, о маленьких дорожных приключениях. Только об Алексее, о его внезапной смерти, словно сговорившись, не вспоминали.
По-семейному тихий, приятный вечер. И все же время от времени Анна ловила себя на том, что с безотчетным беспокойством поглядывала на Юрика и Лену. Ничем не вызывали они такого внимания: со всеми вместе сидели за столом, разговаривали, смеялись. Но Анне достаточно было раз перехватить взгляд Юрика, устремленный на Лену, чтобы в мозгу застучало: «она», «она», «она»!
Ей ничего уже не надо было спрашивать, узнавать, выпытывать. Во взгляде сына прочла все: эта девушка по неведомому праву вошла в душу Юрия, бесцеремонно потеснив мать.
Смешное, глупое сердце матери! Умом Анна понимала, что рано или поздно придет женщина и предъявит свои права на ее сына. Понимала, но не могла смириться с мучительной неизбежностью.
Леночка понравилась Анне. Какие ясные, чистые у нее глаза, как тепло и открыто смотрят они на Юрика! Хорошо и то, что она — дочь старого товарища Алексея, военного. И все же… Настороженно присматривается Анна к девушке, словно спрашивает: будешь ли ты любить его, как люблю я? Будешь ли беречь его, как берегла я? Готова ли ты отдать жизнь за него, как готова отдать я?
Когда гости ушли, Анна подошла к сыну, нагнула его голову и поцеловала в лоб:
— Как я хочу, чтобы ты был счастлив!
XV
Снова весна. Снова светло и празднично сияет солнце, бездумно бегут ручьи, ссорятся и наслаждаются воробьи. Как год, как сто, как тысячу лет назад…
Галочка шла с ночного дежурства по солнечной стороне улицы. Здесь было совсем тепло — хоть снимай пальто. Казалось, что сегодня и прохожих больше, и одеты они нарядней, и глаза у них веселей и добрей, чем обычно.
Еще издали на углу, у газетного киоска, она увидела мужскую фигуру, показавшуюся ей знакомой. Кто бы это мог быть? Подошла поближе и узнала — Дмитрий Костров. Он стоял к ней спиной, перелистывал журнал.
— Митя! — закричала Галочка так громко, что милиционер-регулировщик от неожиданности поднял жезл. Костров обернулся и увидел рядом раскрасневшееся лицо Галочки.
Случайная встреча! Но разве все эти годы не жила в душе Дмитрия Кострова неизвестно на чем основанная уверенность, что он встретит, что не может не встретить ее, видно на роду написанную. И вот встретил!
Что угодно мог говорить Дмитрий Костров — слова не имели никакого значения. Глаза его — счастливые, любящие, устремленные на Галочку, — красноречивее всех слов.
— Вот встреча! Как я рада! — твердила Галочка, а Дмитрий только смотрел и глупо улыбался.
Они шли по улице и не знали, о чем говорить. Костров заметил, как похудела Галочка. Но именно сейчас, бледная после ночного дежурства, в стареньком пальто, с небрежно причесанными волосами, она была милей и дороже ему, чем когда-либо раньше. Он шел молча, и лишь одна страшная мысль терзала его: вдруг Галочка остановится, начнет прощаться. Нет, идти, идти без конца, молчать или говорить — все равно, только бы идти куда угодно, сколько угодно…
— Что ты молчишь? — всматривалась Галочка в лицо Дмитрия. — Недоволен чем-то?
— Я?.. Что ты… я рад, — жалко улыбнулся Дмитрий. — Я рад, — и не мог больше сказать ни слова.
Смутилась и Галочка. Она не могла обманывать себя. Разве еще в то грозовое лето сорок первого года не закралась в душу мысль: Митя Костров любит ее? Она гнала, гнала тогда от себя эту мысль.
— Поедем в Сокольники! — неожиданно предложил Костров.
— Что ты! Сумасшедший! Там ведь еще снег…
И действительно, в Сокольниках, в глубине парка еще было сыро, но на асфальтированном кругу детишки уже играли в «классы» и мороженщицы торговали «эскимо» и пломбирами. Дмитрий и Галочка ходили по аллеям, смотрели выставку «Происхождение земли», обедали в маленьком ресторанчике, где в куриной лапше плавали перья («Как в «Ревизоре» у Хлестакова», — сказала Галочка), а шашлык был упругий, словно резина. В полупустом кинотеатре смотрели заслуженную картину «Свинарка и пастух».