Подопригора не стал наводить тень на плетень.
— Полковник порядок любив. Правило одно у него було: умри, а приказ сполни. От яке положение! Та и я, признаться, на вас в той час сердце имел. Как же так, думаю, такого роду человек и осрамывся. Може, вин с виду на батька похож, а нутром слабак?
— И теперь так думаете?
— Теперь другой коленкор. На практике убедился. Помню, пришли вы с гауптвахты во взвод, а я приглядаюсь. И думаю: колы вин настоящий чоловик и в душе твердость имеет, то за работу возьмется по-гвардейски. Ну а колы нутро трухляве, то известно… От яке положение! А вы добре взялись. Дуже добре! И командир роты капитан Щуров на вас насидають, де хто и сомневается, а вы линию крепко повели. На правильный путь взвод поставили.
— Заслуга еще невелика. Только первый шаг сделан.
Но, умудренный опытом, Подопригора покачал головой:
— Не скажить. В таком деле первый шаг — найтруднейший. Жизнь — мудра штука. Другой раз так наверне, шо тилькы держись. Но теперь я знаю: вас с ног не собьешь.
— Теперь у вас, Тарас Филиппович, сомнений нет?
— Нема! — несколько даже торжественно проговорил Подопригора. — И так я вам по-солдатски скажу: если знову прийдется за оружие браться, то хотив бы з вами в бой идти, як колысь с батьком вашим ходив.
Верховцев протянул старшине руку:
— Вот за это — спасибо!
XXV
Когда в глухой, далекий от городов и поселков сосновый бор, где живут тысячи молодых здоровых мужчин, приезжает несколько красивых нарядных женщин, то сам по себе такой не очень примечательный эпизод вырастает в радостное и волнующее событие.
Так было и на этот раз. Во время обеда репродукторы, установленные во всех концах летнего лагеря, разнесли во много раз усиленный микрофоном голос Веточкина:
— Внимание! Внимание! Говорит лагерный радиоузел. Прослушайте наше объявление. Сегодня в клубе состоится концерт. Выступят участники художественной самодеятельности Анна Шубина, Тамара Петухова, Елена Орлова, Фаина Бескоровайная… Начало в двадцать часов. Повторяю…
В лагере только и разговоров, что о предстоящем концерте.
— Порядок в мотомеханизированных войсках!
— Правильно действует начальник клуба!
— Жаль. Шанкин на «губе». Он большой любитель.
— Программа-то у них, верно, новая?
Подобные реплики слышны и в столовой, и в гимнастическом городке, и в палатках.
Но, пожалуй, больше других весть о предстоящем концерте взволновала Леонида Щурова. Сославшись на головную боль, он ушел из роты и весь остаток дня посвятил подготовке к концерту. Готовился обстоятельно, без спешки, что называется, с чувством, с толком, с расстановкой — благо сосед по палатке лейтенант Алешкин занят своими хозяйственными делами. Брился тщательно, многократно, с употреблением крема, пудры и одеколона. Чистил сапоги с полным напряжением всех сил сердца и ума. Долго перед зеркальцем подбирал приличную, с учетом сложившейся ситуации, мину.
В семь часов «при полном параде» Щуров вышел из палатки: красивый, изящный, несмотря на трудности лагерной жизни, и на его лице томное выражение, полное элегической грусти, под которой, как жар под пеплом, тлеет огонь неразделенной отвергнутой любви! Опасный мужчина!
Юрий Верховцев в своей палатке читал «Педагогическую поэму», когда бодрый голос Веточкина возвестил о предстоящем приезде бригады участников художественной самодеятельности. Прослушав объявление, Юрий снова взялся за книгу. Но не читалось. Некоторое время глаза его были устремлены на 148 страницу, хотя в ней не содержалось ничего особо примечательного. Взял карандаш, и на полях книги стали возникать то овал женского лица, то густая волна волос над выпуклым лбом…
В семь часов, отложив в сторону книгу, Юрий надел фуражку и вышел из палатки. Роты направлялись на ужин. Солнце еще высоко висело над горизонтом, но в лесу уже потянуло грибной папоротниковой прохладой.
Юрий шел по лесному проселку, сняв фуражку, расстегнув ворот. Через полчаса, через сорок минут в лагерь приедет Лена Орлова. Он может увидеть серые спокойные глаза, выпуклый лоб и над ним живое золото волос. Что же гонит его прочь из лагеря, подальше от эстрады летнего клуба, подальше от серых глаз и пышных волос?
Старое правило: не тереби рану! И так ноет. И бежит Юрий Верховцев из лагеря, словно можно убежать от самого себя, от своей любви.
А по шоссе уже мчится зеленый, цвета хвои, автобус с участниками концерта. У открытого окна — Лена. Она смотрит на убегающие вспять поля, на спрятавшиеся в садах хатки под соломенными и черепичными крышами, на светлые горы у горизонта, так похожие на далекие тающие облака. Автобус свернул на ухабистый проселок и пошел скрипеть и покачиваться по лесной дороге, где корни деревьев лежат, как выползшие из нор черные змеи.
Лена не замечает ни сосен, заглядывающих в окно, ни предательских толчков автобуса. «Каким он стал? Веточкин говорил, что загорел и волосы совсем выцвели на солнце. И похудел. А глаза? Как посмотрю в его глаза? И что скажу?»
Еще издали услышав шум мотора, Юрий свернул в чащу. За зеленью кустарника промелькнул кузов автобуса. Когда машина скрылась, Юрий лег на траву. Бледное вечернее небо было пустым и далеким. Сосны стояли строгие, невозмутимые, не шелохнув ни одной веткой. И небо, и лес, и все вокруг приготовилось ко сну.
Пришли на память вчера написанные стихи. О ней. Но никогда не услышит их девушка, проехавшая мимо в зеленом автобусе:
Ты могла быть другом, сердцем чистым,
Родником, поющим в самый зной,
Ложью вдохновенною, как приступ,
Болью неотступною, зубной.
Тоненькой березкою в Рязани,
Кошечкой домашнею такой,
Правдою, похожей на сказание,
Пушкинской — как дважды два — строкой.
Ты могла быть ясным звуком домры,
Мелочью, бездарной, как пшено,
Вечером зовущим, утром добрым.
Светом. Тьмою. Низом. Вышиной.
Кем угодно! Разве дела мало?
Я любое для тебя найду…
Для чего ж ты женщиною стала
На мою счастливую беду?
Невозмутимо и строго стоят вокруг сосны. Слушают. И не понять: сочувствуют или осуждают…
…В летнем лагерном клубе уже все готово к концерту. Суетится неутомимый Веточкин. Все места заняты солдатами, сержантами, офицерами.
На сцене у закрытого занавеса — Лена. В щелку смотрит она в зал — сколько знакомых лиц! Но бегут по рядам ее глаза, не задерживаясь, не останавливаясь, ищут кого-то…
Примчался запыхавшийся Веточкин:
— Все готово!
— А где… — начала было Лена.
— Кто?
— Нет, нет, ничего. Давайте начинать.
Звенит звонок, раздвигается занавес, начинается концерт…
Смешит публику остротами, испытанными на многих поколениях зрителей, конферансье Валентин Виолетов. Кружится, порхает, мелко семенит ножками Тамара Петухова. Грустно, тихо, но так, что слышно и в последнем ряду, читает стихи Елена Орлова:
Всех, кого взяла война,
Каждого солдата
Проводила хоть одна
Женщина когда-то,
Не подарок, так белье
Собрала, быть может.
И что дольше без нее,
То она дороже.
И дороже этот час,
Памятный, особый,
Взгляд последний этих глаз,
Что забудь, попробуй.
Обойдись в пути большом,
Глупой славы ради,
Без любви, что видел в нем,
В том прощальном взгляде.
Он у каждого из нас
Самый сокровенный
И бесценный наш запас
Неприкосновенный.
Идет концерт…
А вдалеке от клуба, от лагеря, на обочине глухого лесного проселка все в той же позе лежит Юрий.
Уже догорел и обуглился закат. Потемнели, еще больше насупились сосны. Бледный, странно запрокинутый месяц, словно подтаявшая льдинка, выглянул из-за леса. Может быть, и он услышал полушепотом произнесенные слова:
…Для чего ж ты женщиною стала
На мою счастливую беду?
С того самого утра, когда Акулина Григорьевна, не скрывая радости, съехидничала: «А ты, мил человек, цветочки свои возьми, может, сгодятся тебе где в другом месте», — Щуров не видел Лену. Раза два писал ей письма, раза два, наезжая из лагеря в город, звонил по телефону. Все напрасно: ни ответа ни привета.
Досада петлей душила Щурова. Теперь в полной мере понял он, как дорога ему Лена. Пусть в самом начале, еще до встречи с ней, и был голый меркантильный расчет («влиятельный тесть», «материальная обеспеченность» и так далее), но теперь он знал: будь Лена дочерью ефрейтора, ходи она в одном ситцевом сарафане — все равно он любил бы ее!
Как глупо получилось! Ведь все было, что называется, на мази. Почти жених. Почти назначен день свадьбы. Вдруг все рушится, рушится внезапно, как детский домик, сложенный из кубиков.
Но и в таком незавидном положении Щуров не терял надежды. Один шанс есть. Лена не хочет видеть его, не хочет встречаться с ним, не отвечает на его письма. Но ведь она не встречается и с Верховцевым — это хорошо известно, да и видно по постной физиономии лейтенанта. А третьего нет, что тоже не секрет. Ах, может быть, время работает на него!
Еще до начала концерта Щуров тщательно обшарил глазами весь зрительный зал: Верховцева не было, хотя вечер у него свободный. Значит, по обыкновению, лежит у себя в палатке и читает. Это обрадовало Щурова: лишнее доказательство, что между Леной и Верховцевым все кончено — крест!
Ободренный таким выводом, Щуров после концерта направился за кулисы. Шел и чувствовал в теле мелкую дрожь. В узком проходе внезапно остановился: с букетом цветов навстречу шла Лена.
Щуров не был размазней в обращении с женщинами. Не так давно и с Леной он разговаривал свободно, с едва приметным оттенком превосходства. Потому и странно было видеть его напряженное лицо, ищущий, испуганный взгляд: