— Нет ее дома! Чего? — и опять прикрыла рукой трубку: — Спрашивает, когда будешь?
— Скажи, что нет и не будет больше, — с раздражением бросила Лена.
Акулина Григорьевна с нескрываемым удовольствием выполнила поручение внучки:
— Лена говорит, что ее дома нет и не будет больше. Да, да, нет и не будет! Вот так-то, мил человек! — Положив трубку на рычаг, еще раз повторила понравившиеся слова: — Нет и не будет больше! Так-то оно лучше!
Лена, переодевшись, подошла к бабушке:
— Ну, как?
Акулина Григорьевна поправила у внучки волосы, оглядела с ног до головы, вздохнула:
— Красавица ты моя, артисточка. Ну, иди встречай. А я пока с борщом управлюсь.
Лена вышла на залитое невысоким осенним солнцем крыльцо. Отсюда виден просторный военный плац, а за ним дорога, уходящая к горизонту. По этой дороге должен вернуться полк. Прекрасный день! Красивое — ей к лицу — платье! Встреча с отцом! А все же не радостно Лене. Лежит в груди и не тает льдинка. Что-то будет?
Примчалась Нелли. Пышное креп-жоржетовое платье горит, переливается, цветет. И вся она взволнованная, возбужденная, похорошевшая.
— Скоро наши будут?
— Папа звонил из лагеря. В двенадцать часов полк вступит в город.
Глаза у Нелли стали круглыми.
— Так скоро! Как я боюсь! С весны Мишу не видела. Как много я передумала за это время! Просто мурашки по спине ползут.
Лена ловит пролетающую серебряную паутинку:
— Как седой волос. Бабье лето. Все мы стали старше.
Нелли, вынув пудреницу, смотрится в зеркальце:
— Как сумасшедшая с работы бежала. Едва успела обед приготовить и переодеться. Как ты думаешь, понравится Мише платье? Надо было только здесь складочки сделать.
В плаще, накинутом на белый халат, подошла Варвара Петровна.
— Ждете, красавицы? Нарядные какие. А я прямо из поликлиники. Да вы, я вижу, невеселые. Почему носы повесили?
Нелли сделала умоляющее лицо:
— Варвара Петровна. Еще раз прошу. Поговорите с Михаилом. Вы умеете. Я так волнуюсь…
— Теперь с легким сердцем поговорю. Только смотри: Михаил твой за лето больших успехов добился. Не путай его больше.
— Варвара Петровна! Милая! Разве я хотела? Я не думала, что так получится.
— А надо думать, голубушка, — посоветовала Варвара Петровна. — А ты, Леночка, мне никаких поручений не дашь?
Лена смутилась:
— Спасибо, Варвара Петровна! Мне ничего не надо.
Варвара Петровна одобрительно кивнула головой:
— Я тоже свои задачи всегда сама решаю.
— Мне и решать нечего, — чуть покраснела Лена. Но Варвару Петровну не проведешь.
— Ну, ну, не храбрись. Я вижу. Недаром врач.
На крыльцо вышла Акулина Григорьевна.
— Не видать еще наших соколов?
— Сейчас бинокль принесу, — и Лена побежала в дом.
Акулина Григорьевна села на ступеньки крыльца, вздохнула:
— Ох, и длинным же лето показалось. Неспокойно на сердце было.
Вернулась с биноклем Лена.
— Ничего не видно. Рано еще. Нет, что-то чернеет. Кажется, едут. Едут! Едут! — и обняла бабушку. Нелли вырвала из рук приятельницы бинокль.
— Где ты видишь? Никого нет. Совсем никого нет. Ах, правда! Едут! Я Мишу вижу.
— Смешная! Разве можно на таком расстоянии увидеть?
— Вижу, вижу. Ясно вижу. В четвертой машине. Рядом с водителем. Честное слово, вижу!
Лена смотрит в бинокль:
— А я вот действительно вижу папу. Он в первой. И Василий Васильевич. И еще кто-то, не разберу…
— Ну, слава богу, значит, в порядке все, — с облегчением вздохнула Акулина Григорьевна.
XXX
Накануне возвращения полка из лагерей на зимние квартиры капитан Щуров получил в штабе части предписание о том, что он откомандировывается в распоряжение отделения кадров дивизии. Рано утром с попутной машиной Щуров приехал в военный городок.
«Хорошо отделался, — думал он, трясясь в кузове грузовика. — Интересно, что в личном деле напишут? Неужели на увольнение из армии? Ну, я и к командиру дивизии пойду. Скажу, что Орлов личные счеты сводит. Хотел дочь за меня выдать, не получилось, вот и подложил свинью…» На зимних квартирах было мало офицеров, и попрощаться с отъезжающим пришел только лейтенант административной службы Алешкин.
В комнате Щурова беспорядок, свидетельствующий о внезапности сборов: на полу валяются обрывки бумаги, куски веревки, в углу среди мусора возвышаются пустые бутылки. Хозяин, без кителя, потный и возбужденный, ходит по комнате, а гость, развалясь в кресле, безмятежно курит. Он рад, что уезжает Щуров. Алешкину вообще нравилось, когда из полка уезжали офицеры и подолгу оставались вакантными штатные должности. Спокойней. Грянет очередное сокращение — и в первую очередь полетят вакансии.
— Так, говоришь, было и неполное служебное соответствие, — смаковал Алешкин железную уставную формулировку.
— Интриги. Верховцев руку приложил!
— При чем тут Верховцев? — с наивным видом возразил Алешкин, прекрасно понимая, что лишь подливает масла в огонь.
— Он мне поперек дороги стал. Ну, хорошо. Посмотрим, кто будет смеяться последним. — И, еще, как видно, надеясь, подошел к телефону: — Квартиру Орлова.
Опять несносный голос проклятой старухи! Что ее там, привязали к телефону.
— Пожалуйста, попросите Лену. Кто спрашивает? Скажите, что один знакомый. — Долгая пауза. Верно, полезла старая карга советоваться.
— Какой знакомый? Ну, Щуров. Как нет дома? Вы ведь только что… — но короткие гудки подтвердили, что трубка на том конце провода положена на рычаг. Щуров в сердцах выругался.
— И здесь интрига! — проговорил Алешкин и посмотрел на друга наивными детскими глазами.
— А как ты думаешь? Конечно! — горячился Щуров. Он был слишком взволнован, выбит из колеи, чтобы уловить иронию в словах Алешкина.
— Расчет у тебя, Леня, правильный был, — мечтательно проговорил Алешкин. — Артистом заделался. Какие слова об искусстве говорил — даже слеза прошибала.
Щуров насторожился. Не издевается ли над ним административный молокосос? Но, посмотрев на растягивающиеся слюнявые бледно-фиолетовые губы Алешкина, на хрящеватый тонкий нос с влажными вздрагивающими ноздрями, успокоился: нет, Алешкин единомышленник, он не будет осуждать Щурова за желание породниться с командиром полка. Сам бы не прочь, только рылом не вышел.
— Не беспокойся, — самоуверенно проговорил Щуров. — Я еще себя покажу. Бочарову легко кричать: «У вас даже мнения своего нет». Мнения! Мнение у меня есть. Выслуги у меня нет — вот в чем дело! И Орлов тоже хорош! «Отстали вы». А почему отстал? Не помогали. Не ценили. Когда на фронте был, со мной считались…
— Правильно, правильно, — закивал Алешкин. — За что боролись!
— Ты что, смеяться?
— Какой смех! Как ты мог подумать? — почти с испугом посмотрел на Щурова лейтенант. — Что ты!
— Черт тебя знает! — и Щуров с остервенением принялся затягивать ремни на чемодане. Покончив с чемоданом, достал из шкафа пол-литра водки, стаканы.
— Ну что ж, брат Алешкин, давай выпьем отвальную. Как положено.
Налил два стакана, разломил завалявшийся черствый кусок хлеба. Водка в граненых грубых стаканах казалась почти зеленой.
— Ну, поехали!
Щуров выпил залпом, привычно, и не стал закусывать, только вытер рукой влажные губы. Алешкин долго судорожно глотал теплую жидкость, морщился. Выпив, сидел с полуоткрытым ртом, прижимая к носу ржаную корку. Отдышавшись, проговорил бодро:
— И как ее пьют!
— Ты вот смотришь на меня, Алешкин, и думаешь, что я переживаю, терзаюсь. Шалишь! Не такой Щуров. У меня своя точка зрения на жизнь. Живем-то мы один раз. Раньше попы твердили: терпи, на том свете воздастся! Теперь — та же религия. Вкалывай крепче, терпи — потомки, дескать, вольготно жить будут. А мне разве легче, что через пятьдесят или сто лет какой-нибудь Верховцев или Орлов будет жить в пятикомнатной квартире, разъезжать в личной машине и работать по три-четыре часа в день. Я хочу немного света для себя, пока я жив, как сказал один поэт. Потомки пусть сами о себе заботятся. Вот я и решил прокладывать себе путь. Ошибку допустил — в полку застрял. Без академического образования теперь ходу не будет.
— Истина, — согласился Алешкин. — В анкете должен быть порядок, чтобы комар носа не подточил. У нас в округе был такой случай. Один деятель лет тридцать в анкетах в графе «образование» крупно писал: «Окончил ЦПШ». И все в порядке было. Но как-то дотошный кадровик заинтересовался: что такое ЦПШ? И оказалось: церковноприходская школа.
— Потому я и поставил задачу — в академию! Повешу на китель ромб, тогда меня голыми руками не возьмешь. Недаром академические значки «поплавками» называют. Без них, брат Алешкин, на поверхности не удержишься.
— Это верно! — гундосил охмелевший Алешкин. По его младенческому лицу поползли рваные малиновые пятна, а глаза стали мутными. — Такие всегда сверху!
На вокзал Щуров приехал часа за два до отхода поезда. Он знал, что полк возвращается из лагерей, и не хотел встречаться с сослуживцами. Оформив проездные документы, прошел в буфет. Выло обидно, что даже Алешкин не поехал провожать, сославшись на срочные дела. «Ну и черт с ним! Скользкий он тип. Даже руки у него холодные и всегда потные». Щуров сел за столик у окна, подозвал официанта.
— Графинчик, селедочку, а там посмотрим…
В буфете пусто. Лишь в углу, положив голову в форменной фуражке на стол, спал железнодорожник, да у буфетной стойки невысокий гражданин уныло переминался с ноги на ногу. Буфетчица, со злым лицом колдовавшая над бутылками, бросала на него свирепые взгляды и визгливо кричала:
— Отцепись, босяк. Какие могут быть сто граммов без денег!
Внезапно в открытое окно ворвался, нарастая, гул многих моторов: на вокзальную площадь въезжала колонна бронетранспортеров. Впереди на открытом «газике» — древко с зачехленным Знаменем. За ним — машина Орлова, а сзади бесконечная вереница трехосных грозных машин с пулеметами над кабинами шоферов. На касках солдат, сидящих по трое в ряд, поблескивало солнце…