— А хоккайдцы? Им ты тоже помогал? Всему городу сразу?
— Я честно победил их лучших воинов.
— И все?
— И они назвали меня Великим Мастером. Сказали, что у Великого Мастера может быть только тот путь, что усеян добром, а потом решили помочь.
— Ну что ж, Великий Мастер, ты сам выбрал свой путь. Пойдешь ли ты по нему?
— А ты пойдешь со мной?
— Нужен?
— Да!
— Что ж, идем.
— Спасибо.
— За что? Я только добавляю груза на твоих плечах.
— Ты единственный знакомый из руководителей планеты.
— Я тебе нужен именно там?
— Да.
— Звездная лодка?
— Да. Это самое грозное оружие на планете и может быть даже во всей Галактике.
— Ты все–таки собрался проливать кровь?
— На нашей планете живут не только хорошие люди.
— На вашей?
— На Конвикте!
Ранги широко улыбнулся и протянул мне руку, которую я с удовольствием пожал.
— Что мне делать? — спросил я его.
— А мне?
— Как мне добраться до звездной лодки?
— Не спеши! Может быть, тебе она и не понадобится… Куда мы летим?
— К посадочной площадке.
— Ты хочешь встретиться с землянами?
— Да.
— А захотят ли они разговаривать с тобой?
— Я хочу погостить в Бункере.
— Правильно, а сможешь?
— Попробую. Думаю — да.
— Я могу чем–нибудь помочь?
— Отключишь автоматы?
— Они автономные. Управляются только изнутри или с борта звездолета.
— Тогда нет. Впрочем… Пристрой где–нибудь Хокки. Где–нибудь возле лодки.
— Хорошо. Мы подлетаем!
— Прикажи пилоту сесть поближе к Бункеру.
— Поближе не надо! Посмотри вниз!
Я принялся разглядывать серую глыбу хранилища, окруженную красно–бурым кольцом выжженной земли. Мой новый друг ушел отдать приказ, и вскоре ожог на теле планеты стал быстро приближаться.
— Хокки, — позвал я хоккайдца. — Полетишь в город с Ранги! Делай все, что он скажет, словно это говорю я. Будь справедливым!
Хокки глубоко поклонился и пошел за вещами.
— Хокки, не обижайся! Ведь ты мой друг!
Гравилет вздрогнул и сел рядом с границей ожога. Я легко открыл дверь, помог спуститься Ларри и Мичи и, обернувшись, махнул рукой полицейскому.
— Я верю тебе, Реутов, — услышал я сквозь грохот мотора и свист нагнетаемого турбинами воздуха. — До встречи!
Какое–то странное чувство потери наполняло меня. Словно кто–то родной, свой до мозга костей, меня покинул. Я знал, что расставание с бывшим врагом — Реутовым родило это чувство. Сердце говорило это, но мозг настырно упирался.
Почему эти две встречи так перевернули мою жизнь? Что мне нравилось в инопланетянине? Может быть, его детское убеждение, что мир делится на плохих и хороших? Может быть, его неподкупная солдатская простота?
Реутов захотел дважды перевернуть мой, такой знакомый, честный и жестокий, обманчивый и добрый, до боли свой мир. А я, прежде преследуя его, как верный страж старого мира, теперь всей душой готов был помогать ему. Готов был предать свои идеалы… Хотя были ли у меня они?! А появились ли они у меня? Он не сказал мне каким, хочет видеть наш мир, но я поверил ему. Поверил сразу, как только он закончил рассказ, о приключениях на планете…
Я оставил его на пороге новых приключений, но теперь в них мелькает и мое лицо. Я оставил его на краю зловеще красного круга выжженной степи. Тогда еще с Конвикта не имели права запрещать посадку корабля землян, и звездолет начал садиться прямо на рассвете, когда дуют ураганные ветры, и роса шипит от беспрерывных потоков огня, вырывающегося из бойниц, начиненного глупой автоматикой Бункера. Это был прошлый прилет землян. Тогда еще не было меня, ходил под стол пешком Хауэлл, а Токугава, должно быть, пошел в школу и учил первые буквы алфавита…
Хокки, нахохлившись, как вечерний зверек фику, сидел недалеко от меня и остекленевшими глазами смотрел на спинку кресла прямо перед собой. Он горевал. Он, как живое напоминание об Иле. Он, как Реутов: и близко, в сердце, и далеко.
Я не мог больше оставаться один. Как человек, которого переполняет горе, спешит им поделиться, так и я хотел с кем–нибудь поговорить. Я подошел к Хокки.
— Не грусти, Хокки. Ты не один!
— И он не один, офицер.
— Зови меня Тони… …Почему ты пошел за Реутовым?
— Он идет путем добра!
Впереди ослепительно блестели окна большого города. Города, куда лежал наш путь.
Выжженная земля проваливалась под ногами, и на ее поверхности оставались наши следы. Черные, бурые, красные скелеты травы хрустели под ногами.
Как легко было перешагнуть границу между живой землей и вот этой, как грустно и страшно идти было по ней. Траурной музыкой звучал скрип болтающейся на ветру двери в Бункер. Такой скрип уже не страшен после сверхчеловеческой атаки Реутова.
С каким облегчением мы с Мичи перешагнули высокий порог стальной двери. Перешагнули и сразу остановились. Перед нами лежал победивший автоматику Реутов. Он существенно, если не сказать больше, изменился. Почти вся левая половина его тела и вся левая щека блестели в свете тусклых синих ламп оголенным живым мясом. Кое–где обгорелые кусочки кожи еще остались, но и они отпадали прямо на глазах, едва он начинал шевелиться.
— Мне плохо, Ларри… — прохрипел он.
— Я могу чем–нибудь помочь?! — сразу отозвалась я, но он с гримасой боли на лице отказался от помощи.
— Идите, смотрите, ничего не трогайте! Особенно на пульте! И закройте двери! — ему было очень тяжело говорить.
Силы быстро оставляли его, и мы ни чем не могли помочь. Слезы навертывались на глаза от жалости, и слабым было утешением, что любой человек кроме него уже умер бы от такой раны в этом грязном бетонном гробу.
— Пойдем, Ларри, поищем хотя бы воду, — усталым обреченным голосом сказала Мичи. — Нужно промыть раны.
Нужно было целую реку, чтоб промыть такие раны, но я согласилась — лучше хоть что–нибудь делать, чем просто стоять и смотреть, как человек мучается.
— Возьмите оружие! И осторожнее там! — услышала я мысль Реутова. Хорошо хоть думать ему не было больно.
Мы с Мичи закрыли дверь на засов, осторожно вытащили из–за ремня Иля пистолет и пошли по укрытому сумраком коридору.
Нам попадалось множество дверей с разными нарисованными знаками, но большинство из них были заперты, а за легко открывающимися дверьми стояли какие–то громоздкие, блестящие машины. Множество разноцветных огней переливались на них, но вот воды не было ни капли.
Знак на двери, изображающий бьющий фонтан, вселил в нас надежду в успех нашего предприятия. Дверь не была заперта, но петли сильно заржавели, и нам с Мичи пришлось навалиться на нее, чтоб протиснуться внутрь. Я пролезла первая, сразу наткнулась на что–то невидимое в кромешной темноте, царившей в большой, судя по эху, зале, споткнулась и упала. Мичи яростно заработала локтями и в итоге приземлилась рядом со мной.
Как только стих шум падения наших тел, я услышала постороннюю возню где–то рядом, топот маленьких когтистых лапок, а потом совсем рядом с местом предполагаемого падения Мичи зажглись светом, долетающим из более или менее освещенного коридора, две пары широко расставленных зеленых глаз.
Мичи взвизгнула и, забыв про узость щели, ведущей в спасительный коридор, выскочила из комнаты. Я на корточках, поминутно оглядываясь, тоже выползла наружу. Я не кричала не потому, что не испугалась, просто ужас перехватил горло тугим комком, и кроме щенячьего визга из него ничего выдавить было нельзя.
Мы долго сидели на полу напротив злополучной двери. Руки дрожали, и тяжелый пистолет прыгал, как сумасшедший. Сердце стучало, как барабан, отдаваясь в ушах. Наконец я более или менее отдышалась и сказала хриплым голосом:
— Реутову нужна вода!
Мичи, не потеряв свой обреченный вид, встала и, шатаясь, пошла к двери.
— Стой!
Она сразу остановилась и обернулась.
— Там нужно зажечь свет!
Мичи пожала плечами, подошла и села рядом со мной.
— Нужно, — согласилась она уже сидя.
Я оторвала кусок тряпки от своей куртки, перевела переключатель пистолета на минимум, положила тряпку к дверям и подожгла ее. Ткань сразу ярко вспыхнула, но быстро прогорела. Мы смотрели на нее, пока не потух последний уголек, а потом Мичи, широко улыбнувшись, стянула с себя платье, свернула тряпку в жгут и отдала мне.
При свете эти твари вовсе не были страшными. Обыкновенные ночные подснежники. Такие же бегают по норам в снегу ночью, и кусают за ноги, если провалиться. Ничего хорошего в таких укусах не было, и я долго стреляла по ним, пока они не разбежались по темным углам. Пока я стреляла, Мичи нашла выключатель и зажгла такой же, как в коридоре свет.
В комнате плескался целый бассейн воды. Синеватая в отблесках ламп, она казалась нам живой и волшебной. Влагой, способной затушить огонь над росой.
5. Джозеф Чеймер:
Звезды! Такие добрые, веселые светлячки. Такие поэтические фонарики, так и зовущие к себе, когда ты, задрав голову, стоишь на прочной земле. И такие холодные, надменные, кипящие гравитационные ловушки, когда ты в космосе. До свидания, ласковые монстры!
Я, как мог, помогал своему другу — звездолету. Мы с ним вдвоем всегда ведем себя, как настоящие мужчины. Он понимает меня, я его. Я всегда знаю, чего хочет он, и не стесняюсь говорить, чего хочу я. Компания и торговый флот пользуются этим, но я не жалуюсь. Мне нравится быть другом такого гиганта.
Мы боялись навредить планете и поэтому спускались очень медленно. Звездолет понимал, что силен и не спешил. Я тоже особо не торопился давить стоп–башмаками почву Конвикта. Погода, как уверяло местное командование, успокоилась. У них там внизу был самый разгар полдня. Так что посадить корабль мог любой стажер.
Мы прошли опасный участок входа в атмосферу, и я мог расслабить напряженные мышцы. Откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.