был окружен дюжиной высоких черных свечей. Мы с Мэгги и ее отцом плясали голыми. Распевали заклинания на латыни. Иврите. Мы репетировали целыми днями.
Выжгли на голой груди Ангела огромную пентаграмму тавром, раскаленным докрасна в жаровне. Сделанным по заказу кузнецом-дьяволопоклонником со Стейтен-Айленда. Фимиам подсластил кухонную вонь обожженного мяса. По сигналу Мэгги подала мой новый кинжал. Очистил клинок над огнем алтаря. Надрезал молодому солдату грудные мышцы, описал кровью круг вокруг его тела. Мэгги читала заклинание. Бросала в пламя свечей щепотки химикатов. В комнате полыхали радужные цвета.
Я вонзил клинок глубоко под грудину. Не смог разломать грудную клетку. Сделал разрез, влез рукой. Нашел его бьющееся сердце. Вырвал. Легче, чем можно подумать. Пульсирующий мускул брызгал в руке кровью. Последний горячий фонтан. Я съел сердце Гарри Ангела. Попробуйте съесть бейсбольную перчатку. Я рвал еще бьющийся орган зубами. Дикий зверь глотал окровавленные куски, не пережевывая. На его безжизненном теле блестела кровь. Мы с Мэгги трахались в расползающейся луже. Ее отец наблюдал, завывая, как волк. Потом мы расчленили Гарри в ванной. Мы с Мэгги перевезли части тела на ферму ее отца в Кэтскиллсе.
Все воспоминания об этой ночи были утрачены в течение многих лет. Теперь, глядя на Рим в опускающихся сумерках, я видел каждый момент. Джонни Фаворит. Большая звезда. Во плоти. Я не превратился в Гарри Ангела в ту же секунду, как приготовил из него ужин. Церемония подарила мне власть над сущностью Ангела. Каждым мигом его прошлого. Я планировал обратиться в подходящий момент. Всего еще одно заклинание, чтобы завершить переход.
В нашем плане побега значилась Южная Америка. Бразилия или Аргентина? Буэнос-Айрес казался клевым городом. Мэгги любила танго. Мы уже подготовили запас налички к югу от границы. Ждал-дожидался. Как там говорится о мышах и людях?[325] Через две недели после жертвоприношения меня сплавили в Северную Африку. Пикирующий истребитель «Штука» прошел на бреющем полете над концертом в части, где я участвовал, оборвал военную карьеру и украл память.
Остальное я знал из того, что мне рассказывали Цифер и Крузмарк. Те еще сукины дети, но их слова были похожи на правду. Меня вернули в Штаты с контузией, и я валялся, как забытый обломок войны, в ветеранском госпитале в Нью-Гэмпшире, пока мой агент Уоррен Вагнер на личные средства не перевел меня в частную больницу в Покипси. Хоть ко мне и вернулось сознание и владение конечностями, я все еще страдал от сильной амнезии. Если бы не бывшая невеста, Мэгги, я бы куковал в той больнице до скончания жизни. Она спасла меня по уговору, который мы заключили перед моей отправкой. Благодаря взятке в 25 тысяч долларов доктору Альберту Фаулеру меня выписали из клиники имени Прозерпины Харвест под фальшивым именем – отец Мэгги убедил доктора, чтобы по документам я все еще оставался пациентом. Не сказав, ни как меня зовут, ни как мы связаны, Мэгги с отцом отвезли меня в город и выпустили на Таймс-сквер в канун Нового 1943-го года. Я вернулся туда, откуда начал, – последнее место, которое помнил солдат по имени Гарри Ангел перед тем, как его подпоил Джонни Фаворит.
Луи Цифер убил Мэгги Крузмарк. И мою дочь Епифанию. Сегодня аз воздам.
В брюках, белой рубашке и с галстуком под длинным черным облачением я готовил артиллерию к последнему бою. Никаких черных париков или накладных усов. Я не выходил из номера, пока не позвонили со стойки и не сказали, что лимузин прибыл. Зачем искушать судьбу? Если я что-то и должен Бижу, так это сделать все как надо. В 20:30 я прошел через вестибюль «Эксельсиора» – в развевающемся плаще, с рыбацкой сумкой на плече, с капюшоном в правой руке.
На обочине поджидала хищная черная «Лансия Фламиния». «Terme di Caracalla», – сказал я водителю. Лимузин выскользнул на неведомые ночные улицы. Я вертел шекель Иуды в кармане. Старался не думать. Где-то по дороге натянул черный капюшон. Мы остановились у рощи. Водитель вкратце объяснил дорогу. Сказал, что дождется.
Я двинулся через деревья и травянистую лужайку к огромным темным руинам древних римских бань. Разбросанные фонарные столбы дарили скудное освещение. Мне показалось, я заметил, как впереди в темноте скользнула другая фигура в капюшоне.
Я шел на слабое свечение вдали – оказалось, его источником была свеча, мерцающая у начала узкого лестничного пролета из камня, ведущего под землю, под осыпающиеся внешние стены. Я начал спускаться. Внизу путь по широкому сводчатому туннелю до маленького тусклого помещения указывала череда свечей. Свет проливался из другого зала в двух ступенях ниже. Это и был тот самый митреум, где последователи Митры приносили в жертву быков и лезли в яму под их туши, чтобы очиститься льющейся горячей кровью?
– Octo, – раздался голос из-за угла. – Ave Satanas![326]
– Ave Satanas! – ответили несколько приглушенных голосов.
Свернув, я заглянул в прямоугольный сводчатый зал метров двадцати в длину и десяти в ширину, озаренный свечами. Остановился, когда увидел пять людей в черных плащах и капюшонах вокруг огромной дыры в полу. Я ожидал только Латура с его приятелем, который давал задание. Зачем здесь еще три члена Собора? На случай западни я спрятал обе руки под рясой, правой сжимая скрытый двухзарядник, а левой доставая шекель Иуды.
– Trēdecim, – подал голос я, показывая монету. – Ave Satanas!
– Ave Satanas, – произнес хор голосов.
Один из них выступил вперед. «Trēs», – назвался сиплый голос Латура. Он заговорил по латыни. Я понимал каждое слово. Впервые за годы. Я снова стал собой. Почти двадцать лет я был пленником прошлого, считая себя Гарри Ангелом. Теперь я был Джонни Фаворитом, который жил настоящим.
Кардинал обводил рукой остальных членов Собора. Один за другим они называли свои номера.
– Octo.
– Viginti.
– Septendicim.
– Viginti quinque.
Что это за трио на подпевках? Откуда они узнали, что должны прийти сюда? Я сжимал в кармане «Дерринджер».
Не успел я сформулировать вопрос так, чтобы не выдать себя, Латур представил Двадцатого – «nostrum conlegam et benefactor». Наш коллега и благодетель.
Двадцатый шагнул ко мне.
– Tibi partem meam? – спросил он. «Ты принес мою дань?»
Не отпуская двухзарядник, я снял лямку сумки с левого плеча.
– Spero quod placuerit vobis, – сказал я, передавая ношу. «Надеюсь, вы будете довольны».
Насрать мне было, доволен он или нет, – главное, получить голоса.
– Gracias tibi, – сказал он, расстегивая кожаные ремни. – Tale negotium bene gessit Satanas noster celebre.
Он благодарил меня. Сказал, что это хорошее дело во славу Сатаны. Я кивнул. Viginti достал диктофон и динамик, передал мне. Вцепился в водонепроницаемый резиновый мешок, уронив холщовую сумку на пол. Разорвал мешок. Торжественные, как чумные доктора, остальные члены Собора подчеркнуто отвернулись. Потянув за черные, как смоль, волосы Бижу, Двадцатый долго всматривался в рваную маску ее лица. Дальше выудил ее татуировку. Я знал, что ему угодит ее сосок.
– Nunc autem sonitu! – гаркнул Viginti. «Теперь звук!»
Я подключил динамик и завел П-55. Без усиления. Тихий дрожащий писк. Агония Бижу не громче агонии мыши. Мы больше двух часов слушали запись страданий в митреуме. Меня это не волновало. Я все слышал вживую. Крысиное верещанье казалась таким далеким. Вблизи же Двадцатый ласкал себя через выпирающую ткань черного облачения.
Глава 52
Двадцатый выключил П-55 в 23:35.
– Optimum. Suffragia ad vos. – «Отлично. Голоса ваши».
Я представил, как он ухмыляется под капюшоном.
– Approbare omnes? – «Все «за»?»
– Certe. Ut dictum est. – «Да. Как договорились».
Через десять минут через сердце полуночного Рима прорыскали, как голодные акулы, шесть черных лимузинов. Мы въехали в Ватикан через ворота Святой Анны за пять минут до колдовского часа ночи. Швейцарские гвардейцы драли глотки, выкрикивая наши римские номера. Папский полицейский сопроводил в штаб Института религиозных дел в башне времен Ренессанса. Я проследовал в черной череде мимо стойки вниз, в люк, как раньше.
Я знал, что это конечная. Что я убийца-камикадзе без шансов на спасение. Сегодня запланированный маршрут побега казался невозможным. В ту же минуту, как Цифер лишится короны, я его убью. И познаю гнев двадцати девяти разъяренных членов собрания. У меня было семнадцать патронов 38-го калибра. Дубинка и атаме. Маловато будет. Забавно. Смерть меня не пугала, если первым на тот свет отправится доктор Цифер. Может, я еще и увлекусь, всажу в него пули четыре. И останется их тогда тринадцать. Мое счастливое число.
Я повесил плащ в вестибюле и вошел в темный чертог Собора – фантом, сливающийся с тенями своей гробницы. Глаза медленно привыкали к темноте. Над головами тучей висел чад факелов. Я оглянулся на последних прибывших, потом нашел свое место за большим столом и сел, положив шекель Иуды орлом вверх в золотое отверстие. Увидел, что черный змеиный трон Сатаны пуст. Меня разрядом ударили ощущения облегчения и освобождения. Отсрочка казни. Сегодня встреча Собора не станет для меня самоубийственной миссией. Неявка Цифера означала немедленное низложение. Без Короны Сатаны он просто очередной сукин сын в ожидании смерти.
Далекие часы пробили полночь. Все члены Собора встали и стали читать в унисон. В этот раз я знал каждое слово Hymnus ad Satanas. «Гимна Сатане». Я пел строки на латыни громко, как Фрэнки Лейн, голосящий «Mule Train». Уголком глаза поймал какое-то движение. В капюшоне мало что разглядишь. Повернулся, чтобы присмотреться. В тенях что-то двигалось. Красный отблеск факелов упал на вихрящийся туман. Алое марево сгущалось, в мгновение ока принимая форму. Из теней выступил Владыка Сатана, облаченный в алый плащ.
Наша песнь дрогнула на полтона. У хора захватило дыхание. Numerus Unus набрал скорость, чтобы подвести гимн Собора к гармоничному завершению. «Ave, Satanas!» – прокричали собравшиеся в унисон. Все, кроме меня. На Цифере была Корона Сатаны: рогатый золотой шлем в виде головы козла, закрывавший половину лица. Цифера выдавала белая квадратная эспаньолка. Он уставился на нас с неумолимым выражением под маской. Не говоря ни слова, расстегнул красный шелковый плащ, соскользнувший