Ослепнув от ужаса, я бежал по пустым ночным улицам. По сторонам громоздились пирамиды из мусорных баков, крысы размером с бульдога следили за мной из сточных люков. Воздух пах гнилью. Я бежал и бежал, и вот уже не за мной гнались, а я догонял кого-то, чья тень мелькала далеко впереди в перспективе бесконечных незнакомых улиц.
Я бежал изо всех сил, но не мог его догнать. Он ускользал от меня. Потом улицы кончились, и я гнал его по песчаному берегу, усеянному обломками кораблей и дохлой рыбой.
Впереди поднялась огромная морская раковина высотой с небоскреб. Незнакомец вбежал в нее. Я – за ним.
Внутри было высоко и гулко, как в перламутровом чреве собора. Мы бежали по спирали, стены сдвигались, и за последним поворотом я налетел на него. За его спиной содрогалась огромная плоть моллюска. Выхода не было.
Я схватил его за шиворот и развернул лицом к себе, вдавив в слизистую массу. На меня смотрел мой двойник, лицо из зеркала. Он обнял меня, как брата, и поцеловал в щеку. Господи, те же глаза, подбородок, нос. В груди стало легко и нежно. И тут он вцепился в меня зубами. Братский поцелуй перешел в свирепый укус. Его руки сомкнулись у меня на горле.
Я попытался оттолкнуть его, мы стали падать. Я шарил рукой по его лицу, добираясь до глаз. Потом мы повалились на твердый перламутр. Я вогнал большие пальцы ему в белки, и он отпустил мое горло. За все это время он не издал ни звука. Лицо его странно подавалось под моими пальцами, знакомые черты растекались сырым тестом. Это был сгусток плоти без кости и хряща, руки вязли в нем, как в пудинге с нутряным салом. Я проснулся от собственного крика.
Горячий душ успокоил мне нервы. За двадцать минут я побрился, оделся и выехал в город. Я оставил «шевроле» в гараже и прошелся до киоска с пригородными газетами, что на углу небоскреба «Таймс». На первой странице «Нью-Йоркера Покипси» за понедельник была фотография доктора Альберта Фаулера. «Смерть известного врача».
На углу Парамаунт-билдинг есть аптекарский магазин Велана (он же забегаловка). Я зашел туда, заказал завтрак и за завтраком прочитал статью. В ней говорилось, что смерть Фаулера признана самоубийством, хотя предсмертную записку обнаружить не удалось. Тело нашли в понедельник. Двое коллег Фаулера, обеспокоенные тем, что он не явился в клинику и не подходит к телефону, зашли к нему домой. В общем и целом, подробности были переданы верно. Женщина на фотографии, которую Фаулер прижимал к груди, была его жена. Ни о морфии, ни о пропавшем кольце ничего не говорилось. О содержимом карманов Фаулера газета не сообщала, так что сам ли он снял кольцо или ему помогли, было неясно.
Я выпил еще чашку кофе и пошел в контору за почтой. Мне пришел обычный набор дешевых проспектов и письмо от некоего господина из Пенсильвании, обещавшего за десять долларов выслать мне брошюру с инструкциями по анализу сигаретного пепла. Я сгреб все в мусорную корзину и задумался над дальнейшим планом действий. Нужно было бы съездить на Кони-Айленд и попытаться найти мадам Зору, любимую гадалку Джонни Фаворита, но потом мне в голову пришла другая идея. Что, если еще раз наведаться в Гарлем? Чем черт не шутит – Епифания Праудфут еще многое может мне рассказать.
Я достал из сейфа свой дипломат и уже застегивал пальто, когда зазвонил телефон. «Междугородняя служба. Вас вызывает Корнелиус Симпсон. Звонок за ваш счет». Я сказал девушке, что согласен все оплатить. На том конце раздался мужской голос:
– Мне горничная передала, что вы звонили. Ей показалось, что дело срочное.
– Вы – Корнелиус Симпсон?
– Он самый.
– Я хотел бы задать вам несколько вопросов о Джонни Фаворите.
– А что за вопросы?
– В последние пятнадцать лет вы его видели?
Симпсон рассмеялся.
– В последний раз я его видел на другой день после Пёрл-Харбора.
– А что тут смешного?
– Ничего. С Фаворитом скорей плакать надо.
– Так что ж вы смеетесь?
– А вот как раз чтобы не плакать. Когда он ушел, знаете, во сколько мне это влетело? Чем рыдать, лучше уж посмеяться… Так что вам нужно?
– Я пишу статью для «Лук» о забытых певцах сороковых годов. Джонни у меня первый в списке.
– А я его изо всех списков вычеркнул.
– Вот и хорошо. Если бы я разговаривал только с теми, кто его любил, статья получилась бы скучная.
– А его никто не любил.
– Может, вы мне расскажете, что у него было с Евангелиной Праудфут? У него же была какая-то из Вест-Индии?
– Понятия не имею. В первый раз слышу.
– Вы знаете, что он занимался вуду?
– Это куклы, булавки и прочая дребедень? Может быть. С него станется: он вечно с какой-то чертовщиной носился.
– То есть?
– Ну, например… А вот был случай. Мы были на гастролях – где, уже не помню – так вот, я смотрю, он на крыше голубей ловит. С такой сеткой еще, как собачник из мультиков. Ну, я подумал, мало ли, может, ему кормежка в отеле не нравится. Потом отыграли, захожу к нему в номер, а у него этот голубь лежит на столе, весь разрезанный, и он у него в кишках карандашом копается.
– Что за бред?
– Вот и я его спросил. Он сказал какое-то иностранное слово, я сейчас не помню уже. Я ему: переведи, а он говорит, что это гадание. Якобы в Древнем Риме так жрецы гадали.
– Что-то больно на черную магию смахивает.
Паук засмеялся.
– Точно. Не одно, так другое: то кишки эти, то йога, то еще чаинки какие-то, гадалки – черт-те что. У него еще кольцо было золотое, толстенное, с какими-то еврейскими надписями. Сам-то он вроде не еврей был.
– А кто?
– А черт его знает. Розенкрейцер какой-то. Он еще с собой череп возил в чемодане.
– Человеческий?
– Одно время и человеческий был. Якобы из могилы какого-то типа, который десять человек убил. Джонни говорил, что он ему силу дает.
– Похоже, он вас разыгрывал.
– Может, и так. Хотя ведь он перед каждым концертом часами на него пялился. Многовато для розыгрыша.
– А вы не знали Маргарет Крузмарк?
– Маргарет… как вы сказали?
– Невесту его.
– А-а, это из высшего общества? Видел пару раз. А что?
– Какая она была?
– Красивая. Молчала все время. Знаете, такие девушки бывают: смотрит в глаза и молчит.
– Я слышал, она гадала хорошо.
– Может быть, не знаю. Мне, по крайней мере, она ничего не нагадала.
– А почему они разошлись?
– Понятия не имею.
– А старые друзья? Есть кто-нибудь, кто все это знает?
– Да говорю же: не было у него друзей. Только череп разве.
– А Эдвард Келли?
– Не слышал. Был один Келли в Канзас-Сити, на фортепьяно играл, но Фаворита тогда и в помине не было.
– Ну, спасибо за разговор. Вы мне очень помогли.
– Не за что.
На этом мы распрощались.
Глава 19
Объезжая выбоины, я добрался по Вестсайдскому шоссе до Сто двадцать пятой улицы и покатил на восток, мимо гостиницы «Тереза», мимо гарлемских кинотеатров «Риальто» и «Аполлон», пока не выехал на Ленокс-авеню. Неоновая вывеска в витрине аптеки мисс Праудфут была погашена. Окошко на входной двери закрывала длинная зеленая штора, а к стеклу липкой лентой была приклеена картонная табличка: «Сегодня аптека не работает». Действительно, все заперто, и ни гласа, ни воздыхания.
Я обнаружил телефон в соседней забегаловке и поискал в справочнике номер Епифании, но там значилась только аптека. Я позвонил, но никто не ответил. Тогда я нашел телефон Эдисона Свита, набрал первые четыре цифры, но передумал. Лучше нагрянуть без звонка: так больше шансов его разговорить. Спустя десять минут я припарковал машину на Сто пятьдесят второй улице как раз напротив его дома.
У подъезда молодая женщина с двумя ревущими отпрысками у ног рылась в сумочке в поисках ключа, одновременно удерживая пакет с покупками.
– Вам помочь? – спросил я и подержал ей пакет, пока она открывала дверь.
Женщина жила на первом этаже. Я отдал ей ее покупки, она поблагодарила меня с усталой улыбкой. Дети шмыгали носами, вцепившись в ее пальто, и таращились на меня снизу карими глазищами.
Я поднялся на третий этаж и, удостоверившись, что на площадке никого нет, нагнулся изучить конструкцию Ножкиного замка. Выяснилось, что дверь не заперта. Я поддал ее ногой, и моему взору предстала стена, с ярко-красным пятном, как на тестах Роршаха. Может, и краска, конечно, но что-то не похоже.
Я попятился и спиной навалился на дверь. Щелкнул замок.
В комнате царил разгром, на сбитом в гармошку ковре валялась перевернутая мебель. Видимо, драка была нешуточная. В углу лежала полка с цветочными горшками. Проволока на карнизе прогнулась римской пятеркой, и занавески повисли складками, как чулки у проститутки на десятый день кутежа. Посреди хаоса стоял уцелевший телевизор, и на его экране медсестра из сериала обсуждала с внимательным практикантом превратности адюльтера.
Ни к чему не притрагиваясь, я меж опрокинутых кресел пробрался на кухню. Тут не было никаких следов борьбы, на столе с пластиковой столешницей стояла чашка с остывшим черным кофе. Если забыть кавардак в гостиной, все было очень по-домашнему.
По ту сторону бормочущего телевизора был короткий темный коридор и закрытая дверь. Я натянул резиновые перчатки и повернул ручку. Когда я заглянул внутрь, мне очень захотелось выпить.
На узкой кровати лежал Ножка. Его руки и ноги были привязаны к столбикам бельевой веревкой. Он был мертв – мертвее не бывает. К толстому животу прилип мятый, пропитавшийся кровью фланелевый халат. Простыни, жесткие от крови, словно накрахмаленные, сбились складками.
Перед смертью Ножку здорово обработали. Глаза его вылезли из орбит, белки пожелтели, как старинные бильярдные шары из слоновой кости. Рот был открыт, и оттуда торчало что-то похожее на толстый кусок кровяной колбасы. Диагноз ясен и без вскрытия: смерть от удушения.
Я нагнулся, чтобы разглядеть, что торчит из распухших губ, и почувствовал, что одного стакана будет мало. Ножка подавился собственным членом.