– Господи, прямо как с пальмы слезла, – пробормотал Стерн. – Зря их тогда освободили. Сидели бы на плантациях…
– Напрасно вы так. Этель у меня молодец, – отозвался я из неглубокой кухонной на кухне, где как раз наполнял кофейник. – Она не Эйнштейн, конечно, но квартиру держит в порядке.
Сержант Деймос осклабился:
– А что, правда, должен же кто-то и толчки чистить.
Стерн с усталым отвращением оглядел напарника, видимо, думая, что того самого неплохо бы сослать на подобные работы. Я прибавил огонь на двухконфорочной плите:
– Ну что у вас за дело ко мне?
Я опустил в тостер кусок хлеба.
Стерн встал с дивана, прошел в мою нишу и прислонился к стене рядом с холодильником.
– Тебе знакомо имя Маргарет Крузмарк?
– Слыхал.
– Что ты о ней знаешь?
– Да то, что в газетах писали.
– А именно?
– Дочь миллионера. Ее убили на днях.
– А еще?
– Я не могу каждое убийство расследовать. У меня своих дел по горло.
Стерн переступил ногами и возвел глаза к потолку.
– Когда ж ты ими занимаешься? Когда проспишься?
– А это что? – поинтересовался из соседней комнаты Деймос.
Я выглянул в коридор. Деймос стоял над открытым дипломатом и рассматривал карточку, которую я нашел на столе у Маргарет.
Я улыбнулся:
– Приглашение на конфирмацию моего племянника.
– А почему не по-нашему написано?
– Это латынь.
– У него все по-латыни, – не разжимая губ, заметил Стерн.
– А эта штука наверху что значит? – спросил Деймос, указывая на перевернутую пентаграмму.
– Вот сразу видно, что вы не католики. Это орден Святого Антония. Мой племянник у них служка в церкви.
– Вроде такая штука у Крузмарк на шее висела.
Мой тост выскочил из тостера, и я щедро намазал его маслом.
– Ну и что? Может, она тоже была католичкой.
– Эта? Ну уж нет, – сказал Стерн. – Она скорей уж, язычницей была.
Я захрустел тостом.
– Пусть так, только что вам до нее? Вы же Ножкой занимаетесь?
Стерн посмотрел на меня своими трупьими глазами.
– Занимаемся. Только вот обстоятельства в обоих случаях больно похожие.
– Думаете, тут есть связь?
– Это я у тебя хотел спросить.
Кофе начал закипать, и я убавил огонь.
– У меня? Можно и у портье внизу спросить с тем же успехом.
– Не умничай, Ангел. Черномазый вуду занимался, а баба была ясновидящая, да, похоже, еще и черной магией баловалась. И убивают их с разницей в один день. Кто – неизвестно, но при очень похожих обстоятельствах.
– При каких же?
– Это наше дело.
– Так как же я помогу, если не знаю даже, что вам надо?
Я взял из буфета три кружки и рядком поставил на стол.
– Темнишь?
– А с чего мне откровенничать? – Я выключил газ и разлил кофе по кружкам. – Я, кажется, в полиции пока не служу.
– Так. А теперь послушай: я звонил этому болтуну адвокату. Тут ты, похоже, нас обошел: ты можешь молчать, а я тебе ничего не могу сделать. Только смотри: узнаю, что ты хоть припарковался не в том месте – костей не соберешь. Тебе в городе не только что лицензию, тебе арахисом торговать не дадут.
Я прихлебнул кофе, с наслаждением вдохнув ароматный парок.
– Я уважаю закон, лейтенант.
– Рассказывай! Для таких, как ты, закон – фиговый листок. Ну ничего, скоро где-нибудь проколешься, я тебе тогда не спущу.
– У вас кофе остынет.
– Да иди ты со своим кофе! – рявкнул Стерн. Оскалив кривые желтые клыки, он сшиб со стола обе кружки, да так, что они отлетели к противоположной стене и осколками брызнули по всей кухне. Стерн задумчиво оглядел кофейное пятно, как эстет, разглядывающий авангардистскую картину.
– Нехорошо получилось, – заметил он. – Ну ничего. Я уйду – твоя обезьяна подотрет.
– И когда же вы изволите удалиться?
– Когда сам решу.
– Ну и ладушки. – Я взял кружку, ушел в гостиную и сел на диван. Стерн смотрел на меня как на зловонную лужу, в которую он по нечаянности наступил. Деймос изучал потолок.
А я попивал себе кофе и не обращал на них никакого внимания. Деймос попробовал было что-то насвистать, но стыдливо умолк после четырех фальшивых нот. Я уже начал подумывать, что скажу друзьям, если они вдруг нагрянут в гости.
Можно так: «А что? Я всегда держу в доме пару полицейских. Они забавней, чем попугайчики, да и грабителей можно не бояться».
– Ладно, пошли на свежий воздух, – прорычал Стерн.
Деймос прошествовал мимо меня с таким видом, будто сам это придумал.
– Вы только подышите, и сразу обратно! – сказал я.
Стерн надвинул шляпу на лоб.
– Погоди, допрыгаешься еще.
Выходя, он так саданул дверью, что в холле обрушилась со стены литография Курьера и Ива[47].
Глава 35
Стекло в рамке треснуло застывшей молнией, зигзаг прошел как раз между побелевших от напряжения кулаков Великого Джона Л. Салливана и Джейка Килрейна[48]. Я повесил литографию обратно на стену. В дверь негромко постучали.
– Заходи, Этель, там не заперто.
Епифания, все еще в своей рваной косынке, заглянула в щелку.
– Они совсем ушли?
– Совсем-не совсем, но сегодня уже больше не явятся.
Епифания занесла в холл ведро и швабру и закрыла дверь. Потом прислонилась к косяку и рассмеялась, но в голосе ее слышались истерические нотки, и, обняв ее, я почувствовал, что она вся дрожит под тоненьким халатом.
– Ты у меня молодец, – сказал я.
– Подожди, ты еще не видел, как я туалет отдраила!
– Ты где была?
– Сидела на черной лестнице, пока они не ушли.
– Есть хочешь? У меня там кофе готов, в холодильнике есть яйца.
Мы приготовили завтрак – трапезу, которую я обычно пропускаю, – и пошли с тарелками в гостиную.
– Они тут ничего моего не нашли? – спросила Епифания, макая тост в яичный желток.
– Да они и не искали особенно. Один только в дипломат мой залез. Нашел там, кстати, одну штуку из квартиры Крузмарк, только не понял, что это такое. Да я и сам-то не знаю.
– Можно мне посмотреть?
– Смотри. – Я встал и принес ей карточку.
MISSA NIGER
Invito te venire ad clandestinum ritum…
– Это, – она держала карточку, словно выпавшего ей туза пик, – это приглашение на черную мессу.
– Куда?
– На черную мессу. Это магический ритуал, поклонение дьяволу. Я об этом мало знаю.
– Почему же тогда ты так уверена?
– Тут же написано. Missa niger по-латыни значит черная месса.
– Так ты по-латыни понимаешь?
Епифания довольно улыбнулась.
– Надо думать. После десяти-то лет в приходской школе!
– В приходской школе?
– Конечно. Орден Святого Сердца. Мама государственным школам не доверяла. И очень ценила дисциплину. Знаешь, как она говорила? «Эти монашки вобьют ума в твою пустую головушку».
Я засмеялся:
– Принцесса-колдунья в монастырской школе. Хотел бы я посмотреть на твой выпускной альбом.
– Покажу как-нибудь. Я еще и старостой была.
– С тебя станется. А остальное можешь перевести?
Епифания улыбнулась:
– Элементарно. «Приглашаем тебя на тайную церемонию во славу Повелителя нашего Сатаны». Вот и все. А дальше дата: 22 марта, двадцать один ноль-ноль. А вот тут еще: «Линия Интерборо, станция „Восемнадцатая улица“».
– А козел и звезда – это что значит?
– Звезды – это важный символ. Они, насколько я знаю, во всех религиях есть. Исламская звезда, Вифлеемская, звезда Давида. На талисмане Аговэ Ройо – тоже звезды.
– Аговэ Ройо?
– Это Обеа.
– А эта картинка к вуду имеет отношение?
– Господи, да нет же! Это сатанизм, понимаешь? – Епифания была в отчаянии от моего невежества. – Овен – символ дьявола. Перевернутая звезда приносит беды. Тоже, наверное, сатанинский знак.
Я схватил мою девочку и прижал к себе.
– Ты – золото. А в вашем Обеа есть дьявол?
– И даже много.
Она улыбнулась, и я шлепнул ее по попке. Очень миленькая попка, кстати говоря.
– Да, пора меня подтягивать по черной магии. Давай-ка сейчас оденемся и махнем в библиотеку. Поможешь мне делать уроки.
Утро было чудное, можно было даже не надевать пальто. Яркое солнце отражалось в слюдяных частичках асфальта. До официального начала весны был еще целый день, но погода была такая, какой теперь, может, и до мая не дождешься. Епифания в свитерке и клетчатой юбочке соблазнительно напоминала школьницу. Когда проезжали по Пятой авеню, там, где светофоры увенчаны золотыми статуэтками Гермеса, я поинтересовался, сколько ей лет.
– Шестого января семнадцать стукнуло.
– Господи, да тебе даже выпивку не продадут!
– А вот и нет. Если я как следует оденусь, продадут как миленькие. В «Плазе» с меня даже документы не потребовали.
Что ж, вполне вероятно. В своем костюмчике она выглядит лет на пять старше.
– А не рановато тебе магазин содержать?
Епифания глянула на меня с удивлением, смешанным с досадой.
– Я, знаешь, сколько всем этим занимаюсь? С тех пор как мама заболела, я и за товаром слежу, и всю бухгалтерию веду. Я ведь только по вечерам за прилавком стою, днем там два продавца.
– А что ты днем делаешь?
– Учусь, по большей части. Я в Городском[49] на первом курсе.
– Это хорошо. Значит, ты у нас по библиотечным делам специалист. Тогда назначаю тебя главной по изысканиям.
Пока Епифания шелестела карточками в картотеке, я дожидался ее в главном читальном зале. Жрецы науки всех возрастов молчаливыми рядами прели вдоль длинных деревянных столов. Настольные лампы, расставленные на равном расстоянии друг от друга, были все пронумерованы, как заключенные на прогулке. Наверху, в непомерной пустоте, с высоченного, как на вокзале, расписного потолка перевернутыми свадебными тортами свисали великанские люстры. Вокруг стояла полнейшая, храмовая тишина, нарушаемая изредка лишь сдавленным покашливанием какого-нибудь жреца.