Рядом с официантом стояла черная красавица с бокалом шампанского в каждой руке. На ней было облегающее платье-футляр в блестках и без бретелек – такое тесное, словно ее в это платье налили, как мелассу. Коротко постриженные волосы цветом напоминали что-то между оловом и дымом. Красивое лицо без морщин. Щедрое декольте, обнажающее высокие и упругие груди, как у королевы выпускного бала. Над низким вырезом виднелась татуировка на правой груди, едва заметная на темной коже. Что-то вроде цилиндра. Может, логотип клуба, череп. На вид я дал ей лет пятьдесят.
Официант налил нам шампанского. Она села и придвинула бокал с пузырьками ко мне.
– Bon soir, – проворковала она – голосом зрелым, с хрипотцой.
Я поднял бокал.
– Ваше здоровье.
Она без труда переключилась на английский.
– Новые клиенты получают бесплатную шипучку. – И обратно на французский: – Etre au frais du patron. За счет заведения.
– Это ваша лавочка? – Мы коснулись бокалами. – Вы, стало быть, Бижу.
– Бижу Жоликёр. – Она улыбнулась, отпивая шампанское. – Ваше первое посещение cérémonie voudon?[94] Мсье?..
– Фаворит, – сказал я. – Джонни Фаворит.
Я кое-что смыслю в вуду. В Нью-Йорке был в хуфоне и наверняка не раз. Захаживал с Евангелиной, когда был звездой на подъеме.
– Джонни Фаворит… – Она покатала имя во рту. – Знакомо. Почему? Не могу понять.
– Я был в шоу-бизнесе. Пел с биг-бендом перед войной. Оркестр Паука Симпсона. Он играл на барабанах. Его помните?
– Нет. – Улыбка Бижу превратилась в усмешку. – И все же… Вас я помню.
– Как это? Вы же понятия не имели, что я крунер.
– Vraiment[95]. Я знала, что вы знаменитость, но из-за другого: un blanc[96] поклонник voudon.
– Откуда вы этого набрались? У Уолтера Уинчелла?[97]
– Я не знаю никаких вин-челов. – Взгляд обсидиановых глаз Бижу пронзили меня. – Вы знакомы мне благодаря моему milieu[98]. Я родилась в Жакмеле, Гаити. – Она произнесла название в три слога: «Хай-И-Ти». – Мое рождение было благим знамением. В тот день в декабре свергли пожизненного президента Пьера Нора Алексиса.
– Это когда?
– Джентльмен не задает такие вопросы. – В ее улыбке было удовольствие кошки, поймавшей мышку. – Поищите. Почитайте учебники.
– Ученый из меня так себе.
– Я вижу. Вы человек действия, sans doute[99].
– Могу о себе позаботиться, когда дело пахнет керосином.
– Качество, достойное восхищения.
– Про это не знаю. – Я смаковал долгий глоток. – Или знаю. Кто скажет? У меня проблемы с памятью.
– Это дар. Большую часть жизни лучше забыть. Я хотела новую жизнь, и приехала в Пари в пятнадцать лет. Разумеется, с мужчиной. – Бижу лукаво улыбнулась. – Мужчиной куда старше.
– На что только не пойдешь. – Меня кольнуло воспоминание о гладком, молодом, коричном теле Епифании. Я достал из портсигара пару сигарет и предложил одну Бижу. – Курите?
– Merci. Мне нравятся американские сигареты. – Она взяла «Лаки» между пальцев вертикально, как карандаш, и ее темные глаза стрельнули. – Андре! – позвала она. Из теней тут же материализовался официант в форме. – Portez moi un fume-cigarette… Vite![100]
Малый скрылся в темноте, вернулся с тонким сигаретным мундштуком из кости и золота. Бижу ловко вставила папиросу. Я щелкнул зажигалкой, поднес ей. Она придвинулась к огоньку. Голова склонилась, и я увидел рисунок на ее petit[101] золотом медальоне. Он повис между грудей на тонкой цепочке. Рогатая голова козла в перевернутой пентаграмме. Вот это я понимаю – хорошая девушка.
Я наблюдал, как она легко выдохнула.
– Расскажите о ваших ночных приключениях в Париже по молодости. – Мой взгляд не дрогнул, пока я допивал шампанское. – Вы были шальным дитя вуду, прямо как моя дочь.
– Peut-être…[102] Инстинкт всегда побеждает интеллект. – Улыбка Бижу Жоликёр, когда она выпустила длинную струю дыма, впервые показалась настоящей.
– Должно быть, странно было попасть сюда прямиком с островов. Где вы поклонялись вуду?
– В маленьких сообществах по всему городу. В Париже живет много черных. Африканцев. Вест-индцев. Les Américains[103]. Несложно найти une célébration[104], если ты верующий. – Бижу затушила сигарету. – Так я впервые услышала ваше имя. Сплетни в барах. Когда узнаешь о белом богатом молодом американце, который интересуется voudon, такое не забывается.
– Наверно, я тогда был знаменитостью. Потом все украла война. И черт с ним. Меньше помнишь, крепче спишь. Хотя я участвовал в пышных шоу, как у вас.
– Ceremonie, которую вы увидите сегодня, настоящая, а не un spectacle du cabaret[105].
– Ладно. Поправка принимается. Моей боевой подругой до войны была мамбо из Гарлема. Евангелина Праудфут. Connaissez-vous elle? – Я рискнул спросить на французском, знает она ее или нет.
– Праудфут? C’est un nom anglais[106]. До встречи с вами я не знала англоязычных практиков. Испанцы – да. Португальцы. Кубинцы – приверженцы Сантарии. Бразильцы исповедуют Макумбу. Voudon процветает на большинстве англоязычных островов. Ямайка, Сент-Китс, Барбадос. Там это зовется Обеа. – Бижу царственно поднялась из-за стола. – Мне приятно наше знакомство, мсье Фаворит. Но у меня есть дела. Если планируете ужинать перед le ceremonie, рекомендую козла. Tres délicieux[107]. Во всем Париже козла подают только у нас.
Я встал и поцеловал ее протянутую руку, как простолюдин, чествующий королеву.
– Enchanté, – сказал я, разминая свой французский. – Если у вас найдется время, возможно, присоединитесь выпить со мной на посошок?
– Le bâton? – Она улыбнулась без игривости. – С удовольствием.
На этом она ушла – серебряный туман, проглоченный тьмой. На ее месте появился официант – прытко, как у фокусника. Я заказал к ужину охлажденную бутылку вувре. Козлом пренебрег в пользу креветок по-креольски. Кормили здесь умопомрачительно. Креветок подавали с кукурузным хлебом и свежим салатом. То же самое едят в Гарлеме. До 23:30 я страдал без дела, пока не началось представление. На сцену вышел мужчина во всем белом с красным кушаком. Благодаря Епифании я знал, что это лаплас – этакий мистический конферансье. Аккуратно просыпая муку тонкой струйкой, он рисовал на полу вокруг центрального столба замысловатые узоры. Делал веве – они символизировали разных духов, которых Епифания именовала лоа. Изображенных будут призывать во время ритуала. Про магию не скажу. Но с точки зрения искусства веве выглядели получше, чем любая картина Джексона Поллока.
Назойливый гул за сценой становился громче – три черных с голым торсом вынесли самодельные барабаны, вырезанные из полена, и начали выстукивать сложную переплетающуюся мелодию, дополненную ровным гулом. Барабанный гром пронзило истошным жестяным свистом, на него тут же ответили щелчком кнута. По этому знаку в зале появилась процессия во главе с человеком, одетым как Барон Самеди: он походил на гробовщика в стиле Амоса и Энди[108], на его мятом цилиндре и черном фраке поблескивали декоративные медали. В одной руке он нес трость с вырезанными черепами, второй хлестал кнутом, в зубах был зажат стрекочущий полицейский свисток.
За лапласом шел хунган и нес в обеих руках перевернутую саблю. За ним на сцену продефилировал босоногий хор из десяти очаровательных мулаток с факелами в длинных белых платьях, с волосами в белых шелковых тюрбанах. Замыкал шествие тощий мужик, который вел на поводке козу. Девушки, кружась, проходили мимо пото митана, и каждая вставляла свой факел в подставки, равноудаленные друг от друга, на периметре сцены. У основания центрального столба лежали фрукты, пирожные, батоны хлеба, сахарный тростник, стояли миски вареного риса, бутылки вина и рома.
Пастух привязал незадачливое животное к болту, вкрученному над подношениями, и занял позицию в шеренге барабанщиков, где стал трясти тыквенными маракасами. Первоначальная какофония переросла в сложносочиненную полиритмию, перемежавшуюся щелчками кнута и трелями свистка. Девушки начали танцевать, хлопая в ладоши над головой и напевая идеальным хором. Меня заворожили сложные пульсирующие ритмы.
Бижу не кривила душой. Это вам не экзотическое шоу в ночном клубе. Все казалось таким же реальным, как неделю назад, когда я прятался в тенях и следил за тем, как Епифания возглавляет дикие вуду-посиделки в Центральном парке. В шоубизе любят продуманность, блеск, штуки-дрюки. Ничего такого не было и в помине в бешеной озорной вакханалии, которую я наблюдал со своего столика в первом ряду. Вместо отрепетированной искусственности передо мной взорвалась обнаженная первобытная страсть.
Пока впадали в бешенство исступленные барабанщики и танцоры, хунган зажег две сигареты и сунул в рот задом наперед. Он скакал и пыхтел, пока надутые щеки не осветились изнутри красным, и пускал через ноздри струи дыма, аки огнедышащий дракон. Лаплас тоже преобразился, хромал вокруг перистиля, как калека. Он превратился в Папу Легбу, привратника, стража всех перекрестков, – моего лоа-покровителя. Епифания рассказывала, что это первый и последний из «невидимых», которых призывают на церемонии, потому что он дарует смертным дозволение войти в мир духов.
Девушки окунулись в космический угар, их телодвижения больше напоминали судорожные маниакальные припадки, чем хотя бы какое-то подобие танца. Одна скинула тюрбан, рвала на себе волосы и бросала в воздух, как пригоршни травы. Другая повалилась на пол, корчилась в спазмах, ее тело изгибалось в невозможных позах. Стройная кофейная красотка разорвала перед платья, схватила груди обеими руками и выжимала их, пока из сосков не прыснуло молоко.