Расплатившись по счету, я направился на перекресток Монпарнаса и Распая. Заметил высокий вертикальный неоновый знак, торчащий на пятиэтажном угловом здании. Надпись «JOCKEY» больше напоминала крик в темноту. Изогнутая светящаяся стрелочка вдоль всей вывески показывала под навес, на вход с улицы Шеврёз.
Я последовал этому неоновому указанию и оказался в длинном низком помещении со сценой в дальнем конце, где три французских типчика старательно косили под «Трио Нэта Коула». Танцплощадку окружала россыпь маленьких столиков под скатертями. Под музыку чувственно покачивались несколько парочек.
Я добрался до бара в другом конце зала, стратегически расположенного как можно дальше от музыки. На стене над рядами бутылок висели черно-белые фотографии в рамочках. Заказал «Манхэттен», бармен тут же мне его замешал.
– Ты здесь главный? – спросил я после первого глотка.
Тип попытался соорудить ответ на английском.
– Etes vous le propriétaire?[180] – повторил я на полу-уверенном французском. Вот это уже растопило лед, и мы вовсю заквакали на лягушачьем. Я понял так, что владелец обычно не приходит до времени закрытия. Не торчать же здесь еще три-четыре часа. Я спросил у бармена, сколько он проработал в «Жокее».
– Douze ans, – гордо ответил он.
Двенадцати лет мне хватало. Этот жизнелюбивый миксолог наверняка знал о том, что происходит в клубе, побольше какого-то буржуя, который приходит под закрытие стричь купоны. Я спросил, выступают ли в «Жокее» фокусники.
– Non, – ответил он. – Musique pour dansant seulement. Le jazz parfois[181].
Я на это не купился. Тяжеловес в платье из «Сфинкса» сказала, что видела здесь номер Цифера.
Я достал фотографии А4 из сумки и придвинул по стойке:
– Connaissez-vous cet homme?[182]
Бармен в жизни его не видел. Я объяснил, что это фокусник, который однажды выступал в «Жокее». Бармен ответил, что, видимо, это было до него. Так мы разговорились о старых добрых деньках Монпарнаса. Он снял фотографию со стенки за спиной. За пыльным стеклом я увидел вечерний снимок древнего двухэтажного здания с рядом черепитчатых фронтонов и нарисованными фигурками ковбоев на фасаде.
Кабатчик продолжал распространяться о глыбах, которые захаживали сюда в старые добрые деньки пропустить по одной. Хемингуэй, Джеймс Джойс, Пикассо и полчище остальных, о которых я никогда не слышал. «Regarde ça»[183], – сказал он, подавая другую фотографию. Я сразу заметил Хемингуэя с мужественными усами, агрессивно сунувшего обе руки в карманы. Он позировал в компании на фоне стены, заклеенной драными афишами. Все остальные были для меня безымянными призраками. И вдруг – вот он, в элегантной вечерней одежде, в дальнем ряду, знакомая ухмылка раздвигает белоснежную квадратную эспаньолку. Это был Цифер!
Руки так тряслись, что я чуть не уронил снимок. Ледяное онемение пробило дрожью, как лихорадочный озноб. Как это возможно? Цифер выглядел точно так же, стоял в стороне, стильный, как Коул Портер, среди этой разномастной богемной ватаги флэпперов[184] и ловеласов с каре, в твидовых водительских фуражках и мешковатых штанах. Все они уже либо умерли, либо стали дедушками. Папа Хем превратился в белобородого пожилого джентльмена. Внизу синими чернилами красивым каллиграфическим почерком была надписана дата: «5 мая 1924 года». На снимке был Хемингуэй, но мне вспомнилась книга, написанная до него, – «Портрет Дориана Грея». Про хмыря, у которого старел портрет, пока сам он оставался нетронутым временем, потому что заключил сделку с дьяволом. Цифер за четверть века не изменился ни на волос. Должно быть, заключил такую же сделку.
Пальцы дрожали, когда я возвращал фотографию бармену. Осушив коктейль одним долгим глотком, я чуть ли не ждал, что в любой момент в двери войдет Цифер.
Глава 17
Я ушел из «Жокея» до десяти и направился туда, где играл Клук. Надеялся на прогулке прочистить голову. Подвальный джаз-клуб был за углом от «Флор», на рю Сен-Бенуа – крошечной узкой улочке у площади Сен-Жермен. Я спустился по лестнице в набежавшую волну джаза. Первое отделение уже началось. Я заплатил за вход и перед тем, как направиться к бару, встал послушать солягу Зута на тенор-саксофоне в последние шестнадцать тактов.
Из-за сводчатого кирпичного потолка забитое заведение напоминало час пик в накуренном винном погребе. Две энергичных парочки умудрились найти в толчее место для джиттербага. Клук сбацал четырехтактный проигрыш. При нем были все те же беляш на контрабасе и сосредоточенный блондинчик на гитаре. Я заказал fine à l’eau[185] и привалился спиной к стойке, позволяя музыке омывать меня, как при звуковом массаже. Когда отделение закончилось, группа покинула сцену и протолкалась через толпу к стойке.
– Хорошо выдали, Клук, – сказал я.
– Джонни Фаворит! Мой лучший друг, – приветствовал меня шутливой негритянской улыбкой Кларк. – Рад, что ты к нам завалился. Куда очочки дел?
– Я их не всегда ношу.
Барабанщик представил меня музыкантам. Блондинчик оказался датчанином, а не шведом.
– Ты же как пить дать помнишь Зута Симса.
– Four Brothers, – сказал я. – Second Herd Вуди Хермана. Застал еще в «Кафе Руж» в отеле «Пенсильвания» в 47-м или 48-м. – Я не упомянул, что тогда выслеживал крупного рекламщика, который изменял жене.
– Кажись, видел тебя с Пауком Симпсоном, – сказал Зут. – В год, когда турил с Гудменом.
– Это когда бишь?
– 1943-й.
– Не. Тогда я уже отошел от дел. Отправился воевать. – Я поманил бармена и заказал всей группе выпить. Мы чокнулись под хор благодарностей, пренебрегая беседой в пользу алкоголя.
– Слушай, Джонни, – сказал Клук, отставив пустой снифтер на стойку. – Может, выйдешь на пару песен в следующем отделении?
– Ни в коем разе. Я уже давно не тот.
– Фигня! В тебе же еще есть грув, вот что главное.
– Может, и так. – Во мне точно было больше, чем я сам думал. Возможно, и грув где-то завалялся. – Я знаю одно. Мои золотые связки давно заржавели.
– Лучше ржавый и бравый, чем золотой, да отстой. – Кларк кивнул на сцену, и его парни добили остатки в стаканах. – Мы сперва отыграем пару вещей. Дадим время разогреться в туалете, если тебе надо.
Я смотрел, как они, никуда не торопясь, петляют через толпу к сцене. Просигналив бармену, я попросил еще бренди с водой. Пора заправиться. Пока я попивал, группа сыграла версию «Billie’s Bounce» в среднем темпе. Даже если оплошаю – черт с ним. Я уже отрезал голову петуху, чтобы отправить Циферу весточку. Пусть теперь знает, что Джонни Фаворит снова выходит на сцену. Может, если спеть на людях, слухи по городу разойдутся быстрее. Следующей песней был крепкий и горячий «Cherokee» – Зут выдувал себе все мозги, а Клук гнал на всех парах с райд-тарелкой, закруглив мелодию взрывным обменом четырехтактными проигрышами с Симсом и датчанином.
Когда аплодисменты утихли, Кенни Кларк встал за барабанной установкой и поднял обе руки.
– Maintenant, mesdames et messieurs, pour nos prochain morceau une surprise agreable. – Его французский оказался более беглым, чем мой, но акцент оставался чистейшим питтсбургским. – Le célèbre chanteur de swing Americain – Джонни Фаворит![186]
Толпа скромно меня приветствовала, пока я пробирался к софитам. Я знал, что они сейчас гадали, что же я за черт с горы.
– Джонни Фаворит! – воскликнул Кларк, когда я встал рядом с Зутом. Этим он выиграл мне еще десять секунд признания. – Что сыграем? – спросил Клук. – Как насчет «That Old Black Magic»?[187] – подкалывал меня из-за того черепа в чемодане.
– Это было уже после меня, – сказал я. – Вышла, когда я отлеживался в больнице. Может, «Dancing with the Devil»?[188] Вы в теме?
– Старье какое, – сказал Зут.
– Командуй, гений, – велел барабанщик, усаживаясь за установку.
После кивка от Зута я стал щелкать пальцами под давно забытый темп. Саксофон мягко стелил первый куплет. Я открыл рот, и из меня полилось прошлое.
Лицом она как ангел,
В глазах же черт сидит.
Я знаю, что не ангел
И только зря манит.
Ее чар пышет жар,
Когда она со мною пляшет
И кружит, кружит, кружит…
Пока возвращались слова – слова, которые я написал на мелодию Вернона Дюка, – я чувствовал, как перенесся в прошлое. Видел себя в двадцать, в сговоре с Сатаной, на грани невероятной славы: молодой щеголь в смокинге, без единой мысли о других. Может, мой голос давно ушел, но черное сердце билось под вечный ритм. Я чувствовал, что слушателям нравится. Эта связь с публикой остается навсегда – как когда понимаешь, что девушка не прочь. Оглядывая толпу, нацепив старую фальшивую улыбку, я заметил слева у стены странного типа. На вид около сорока, серый человечек в сером костюме. Меня буравили его мертвые глаза, увеличенные толстыми линзами в роговой оправе. У него была восковая кожа забальзамированного жмурика. Я принял его за копа и порадовался знакомой тяжести пушки у копчика.
Филер не отрывал от меня свои трупьи глаза, уголки строгого рта застыли, опустившись вниз. Может, он здесь случайно – коп в отпуске в поисках подвального секс-шоу. Джаз никогда не был на высоких строчках полицейского хит-парада. Чтобы дать ублюдку знать, что я его не боюсь, я уставился прямо в его безжизненные глазенки и перешел к последней строфе.
Я думал, чище нет любви,
Чем у нас под светлой луной.