К IV веку н. э. христианство распространилось по империи в виде десятков состязающихся сект, «претендовавших на истинный авторитет и борющихся за власть». «Прагматичный» император создал свой собор по образу римского сената. Он отдавал предпочтение ортодоксальному крылу – «здравомыслящим», которые следовали учению Павла. По сути, он и отправил гностиков на свалку истории.
Я поймал себя на том, что читаю быстрее и быстрее, поглощаю книгу Сабора, как жареную картошку, и сам не заметил, как уже оказался на последних абзацах.
После Фессалоникийского эдикта в 380 году н. э. никейское христианство стало официальной государственной религией Римской империи. Государственная религия – не новая идея. Древнеегипетское царство открыло эту могущественную синергию пять тысяч лет назад. Но теперь впервые в истории у одного алтаря молился весь известный мир. Вот самый совершенный инструмент для универсального контроля над разумом. Переиначенное солнцепоклонничество, ставшее павловским христианством, оказалось идеальным для этой цели. Триединый умирающий и восстающий бог обещал вечную жизнь в обмен на беспрекословное поклонение. Слепая вера стала ответом на все проблемы деспотов. Интроспективные гностики, искавшие спасения в себе, не потерпели бы века́ тирании, начало которым положила Католическая церковь.
Возведение слуги Сатаны на папский престол дало миру Крестовые походы, инквизицию, бесконечное презрение к женщинам, Index Librorum Prohibitorum[198], мировой запрет на контрацепцию, приведший к мировому перенаселению и распространению нищеты и страданий среди низших классов, рабство, повсеместное насильственное обращение в веру примитивных народностей и, что, возможно, хуже всего, бесконечное подавление научной мысли.
Дьяволопоклонником не обязательно быть каждому Папе. Князь тьмы слишком хитер для таких очевидных манипуляций. Достаточно иметь нужного человека в критический момент. Пятой колонной Сатаны служили пара ключевых кардиналов, несколько избранных епископов и пригоршня преданных священников и монахов. Порою в смутные времена, – первым примером выступает Ренессанс, – неправедные Папы безудержно убивали друг друга, и числу вмешательств дьявола не было счета. Однако по большей части он оставался в стороне, дергая за тайные ниточки злодейских Пап-марионеток.
Здесь Сабор углубился в краткую гротескную историю Пап, которых считал орудиями Сатаны, и перечислял их преступления и грехи. Все это я читал с тем вторичным удовольствием, которое всегда доставляют гадкие сплетни. После парочки смачных страниц Сабор вернулся к безжалостному обвинению.
И последнее слово о коварном сатанинском обмане. Дьявол воплощает в себе все семь смертных грехов. Разве он не мастер искушения? Его Тщеславие непревзойденно, а потому Гордыня вынуждает не пропускать ни единого достижения, словно пса, помечающего фонарные столбы. Сатана оставил нам множество знаков, подтверждающих его участие в создании христианской церкви. Первым примером остается митреум, лежащий под Ватиканом. В Париже место, где избрал оставить свой знак Князь тьмы, – Нотр-Дамский собор. Великое здание построено на месте древнего языческого галло-римского храма, который сперва сменила христианская базилика, а потом римская церковь, пока в 1163 году не началось возведение собора.
Во время раскопок крипты под нефом Нотр-Дама в 1719 году рабочие обнаружили прямоугольную известняковую колонну, изначально поставленную в честь императора Тиберия (10 год до н. э.). Она стала известна как Столп лодочников. В верхней половине ее третьего ряда вырезано изображение рогатого Люцифера. Некоторые ученые опознали в рельефе кельтского бога плодородия Кернунна, но это очевидно лик дьявола. Сегодня колонна хранится в Музее средневековья в руинах древних римских бань. Вы можете увидеть ее сами.
Лучше того – поднимитесь по 387 ступеням на башни Нотр-Дама и приглядитесь к горгульям, которые зловеще наблюдают за городом. Можно ли усомниться в их демоническом происхождении? Одна из них даже пожирает злосчастную обреченную душу. Обратите внимание на узкий шпиль, венчающий неф. Взгляните на петуха, взгромоздившегося на его вершину. Многие заявляют, что это символ секулярной Франции – триумф государства над религией. Я заявляю, что петух – извечный символ дьявола. В этом медном coq запечатан шип из венца, который был на челе Иисуса во время его последних мучений на кресте. Этим высшим оскорблением Сатана насмехается надо всеми нами.
Я с бьющимся сердцем закрыл книгу Яноша Сабора и уставился в угли, умирающие в очаге. Мудрый венгр только что показал мне способ найти Цифера.
Глава 21
Я вышел перед самой полночью. Весь день и вечер я читал. Отрезвляющие откровения из книги Сабора дали пищу для размышлений. В долгой прогулке шестеренки всегда вращаются лучше. Ночной воздух казался свежим – может, градусов десять. На всякий случай я нес на руке дождевик. Весенняя погода в Париже вела себя как подвыпившая красавица. Доверять ей можно было лишь на свой страх и риск. Направляясь к Сене, я признал, что мозговитый венгр несет бред, на это были все шансы, но мне его писанина казалась разумной. Я знал, где искать жрецов-дьяволопоклонников.
Несмотря на час, площадь Сен-Мишель была оживленной из-за уличных музыкантов и мельтешащих компаний университетских студентов. Я заметил старушку, продававшую цветы, и купил букетик фиалок.
Меньше чем через десять минут такси высадило меня перед псевдобамбуковыми воротами «Барона Самеди». Когда я вошел в темный ночной клуб, вуду-представление уже закруглялось. Я взял коньяк в баре как раз вовремя, чтобы посмотреть, как лаплас перережет козлу горло. Непросто тут приходится козлам. Когда аплодисменты стихли, а приглушенное освещение разгорелось до сумеречной полутьмы, я заказал лучшее шампанское в заведении и попросил бармена передать бутылку мадемуазель Жоликёр вместе с моим маленьким букетом.
Еще десять минут я томился в ожидании, попивая бренди, пока не появился официант и не поманил за собой. Он провел меня через тени к маленькому столику у дальней стены. Там по-королевски восседала Бижу в серебристом вечернем платье в блестках, шутливо принюхиваясь к моим цветочкам. Открытое шампанское пристроилось в ведерке со льдом, на столе стояли два бокала с бегущими пузырьками.
– Пить шипучку в одиночку есть очень плохая примета, – вздохнула Бижу, когда официант выдвинул мне стул.
Я сел напротив, и мы мягко соприкоснулись бокалами.
– Итак, – сказала она после первого глотка. – Что привело тебя в chez moi ce soir?[199]
– Думал позвать тебя на поздний ужин.
– Mais non, cherie[200]. – Бижу соблазнительно улыбнулась, как черная кошка. – У меня на уме кое-что поинтереснее.
Я проснулся под алым одеялом в золотую полоску, набитым гагачьим пухом, лежа на пышных, как взбитые сливки, подушках. Бижу спала рядом – безмятежная и прекрасная, как царица Савская. Одна черная рука показалась из-под одеяла, обнажая гладкое плечо и округлость груди. Через узкую щелку между тяжелых велюровых штор просачивался тускло-серый свет. Я привстал на локтях и огляделся, мало что припоминая из ночи перед тем, как внес сюда Бижу и завалился на кровать, слепой от похоти и выпивки.
Я почти ждал увидеть какую-то версию вуду-мумбо-юмбо в стиле гарлемского ренессанса. Раскрашенные маски и вся херня. Очередное доказательство, что в скоропалительных суждениях нет ни черта хорошего. Будуар мадемуазель Жоликёр поблескивал лакированным красным деревом, позолоченной бронзой и зеркалом с фацетом. У зашторенных окон стояла высокая вычурная клетка для птиц, наполовину накрытая пурпурным бархатом с бахромой.
Мои сигареты лежали на круглом мраморном столике слева. Я вытряхнул одну и закурил. Вспышка зажигалки протанцевала по идеальной коже Бижу. Вчера вечером мы занимались любовью на удивление нежно – не то, что грубый секс в катакомбах. Она мягко пульсировала подо мной, вздыхала: «Doucement… Doucement»[201]. Было так здорово, что я даже сказал: «Я тебя люблю», – имея в виду, что люблю это ощущение. Если она такая сообразительная, какой выставлялась, то поняла, о чем я.
Рука Бижу скользнула по моему накрытому бедру.
– Ou cache-toi? – промурлыкала она.
– Я не прячусь от тебя, милая. – Я взял ее руку, завел под одеяло и себе между ног.
– Cherie… – бормотала она, начиная поглаживать. – Une ‘ti cadeau pour Minnou[202].
Этим прозвищем она вчера называла свою киску. Мне это нравилось.
– У мистера Джонсона есть все, что нужно Минну, – прошептал я и вошел в нее. Сладко и мягко – нежно, как девственники, – мы двигались в унисон, тесно прижимаясь друг к другу, и скользкая пленка пота между нами была как шелк. Я упивался ее великолепным телом, роскошным, словно полночь, а она тихо мяукала мне на ухо. Мы кончили одновременно, прямо как в любовном романе.
Лаская меня, Бижу пробормотала:
– Снова стань сильным для Минну.
– Звучит здорово, крошка, но у меня сегодня еще есть работа.
– Работа? Какая еще у тебя работа, menteur?
– Я ей занимаюсь прямо сейчас. Как звали того священника на черной мессе? Ты же его знаешь, да?
– Bien sur. Il est Père Gustave[203]. Гюстав Дюмон.
– Что у него за история? Опозоренный, опороченный расстрига?
– Первые два – да, но не расстрига. Он потерял свой paroisse – свой приход, – но сана его не лишили.
– Матушка Церковь защищает своих блудных сынов.
– Certainement.
– Знаешь, где искать этого падшего отца Гюстава?