— Могу предложить тебе отличную цену, братишка. Ей-ей отличную.
Я ответил, что часы у меня уже есть, и пересек авеню на «зеленый».
Оркестровый пятачок в «Красном петухе» окружали столики, за которыми сидели местные знаменитости, а компанию этим богачам-транжирам составляли блистательные леди в радужном великолепии расшитых блестками вечерних платьев без бретелек.
Найдя свободный табурет у стойки бара, я заказал крошечную стопку «Реми Мартин». На эстраде играло трио Эдисона Суита, правда с моего места видна была лишь нависшая над инструментом спина пианиста.
Бэнд играл блюз; гитара то замирала, то вновь оживала. Рояль вибрировал и гремел. Левая рука Тутса Суита полностью оправдывала похвалы Кенни Помероя —. группа не нуждалась в ударных. Туте сопровождал печальный, меняющийся басовый ритм сложными вставками, а когда запел, голос его наполнился сладкой горечью.
В моей душе поселился ву-ду блюз
Этот злой ху-ху блюз
Петро Лоа не оставляет меня в покое
Каждую ночь я слышу стоны зомби
Господь, во мне этот подлый блюз.
Зу-зу была «мамбо» и любила хунгана
Но вовсе не хотела спутаться с Эрзули
Заклятье Том-тома превратило ее в рабыню
И теперь Барон Самеди пляшет на ее могиле.
Ага, в ней поселился ву-ду блюз.
Тот самый, подлый ху-ху блюз…
Отыграв несколько номеров, музыканты, вытирая потные лица большими белыми платками, направились в бар. Я сказал бармену, что хочу поставить группе выпивку. Он подал им заказ, кивнув в мою сторону.
Двое взяли бокалы и, взглянув на меня, затерялись в толпе. Туте Суит оседлал табурет в конце стойки и откинулся назад, чтобы удобней было разглядывать толпу; его большая, с сединой в волосах голова упиралась в стену. Я взял свой бокал и подошел к нему.
— Я просто хотел поблагодарить вас, — начал я, влезая на соседний табурет. — Вы настоящий артист, мистер Суит.
— Зови меня «Тутс», сынок. Я не кусаюсь.
— Хорошо, пусть будет «Туте».
Лицо у него было широкое, темное и морщинистое, будто брикет выдержанного табаку. Густые волосы цветом напоминали сигарный пепел. Тело пианиста распирало синий саржевый костюм так, что он едва не трещал по швам, но ноги в черно-белых туфлях были маленькие и изящные, как у женщины.
— Мне понравился блюз, который вы сыграли в конце.
— Я написал его когда-то в Хьюстоне, на обратной стороне салфетки, — рассмеялся он. Внезапная белизна его улыбки расколола темное лицо. На одном из передних зубов показалась золотая коронка с вырезом в форме перевернутой пятиконечной звезды. Я заметил это.
— Это ваш родной город?
— Хьюстон? Господи, нет, я просто был там на гастролях.
— А откуда вы родом?
— Я-то? Я — паренек из Нью-Орлеана, со всеми моими потрохами. Перед тобой мечта антрополога. Я играл в дешевых борделях Сторивилла, когда мне не было и четырнадцати. Знавал всю эту шайку: Банка, Джелли и Сачельмаута. Потом тронул вверх по реке, в Чикаго. Хо-хо-хо. — Туте расхохотался и хлопнул себя рукой по крупным коленям. В полумраке сверкнули перстни на его толстых пальцах.
Я улыбнулся и пригубил напиток.
— Как здорово, должно быть, помнить о многом…
— Ты пишешь книгу, сынок? Уж я-то распознаю писателя быстро, как лис курицу.
— Вы почти угадали, старый лис. Я работаю над очерком для «Лук».
— Неужто, Туте появится в «Лук»? На равных с Дорис Дэй! Ну и дела!
— Не буду вам вкручивать, Туте. Очерк будет о Джонни Фейворите.
— Кто это?
— Певец. Выступал со свинг-бэндом Спайдера Симпсона в начале сороковых.
— Ага. Я помню Спайдера. Ух и барабанил он, мать его, будто отбойными молотками.
— А что вы думаете о Джонни Фейворите?
Темное лицо Эдисона Суита стало невинным, как у студента, прячущего шпаргалку на глазах преподавателя.
— Ничего о нем не помню; ну разве, что он, кажется, сменил имя и стал Фрэнком Синатрой. А по уик-эндам Виком Дамонэ.
— Может, у меня неверная информация, — сказал я, — но мне казалось, что вы с ним дружили.
— Сынок, когда-то он сделал запись одной из моих песен, и я благодарен ему за тот давно потраченный гонорар, но это не делает нас приятелями.
— Я видел фотографию, на которой вы поете вместе. Она была в «Лайф».
— Ага, я помню тот вечер. Это было в баре Дики Уэллса. Я встречал его раз-другой, но он никогда не навещал меня на окраине, где я работал.
— А кого он там навещал?
Туте Суит насмешливо закатил глаза.
— Ты заставляешь меня раскрывать тайны, сынок.
— Какое они имеют значение после стольких лет? — возразил я. — Так значит, он навещал какую-то леди?
— Да, и та леди была на все сто, это точно.
— Назовите мне ее имя.
— Это не секрет. Любой, кто входил в нашу компанию перед войной, знает, что Эванджелина Праудфут всерьез уцепилась за Джонни Фейворита.
— Но городская пресса ничего об этом не сообщала.
— Сынок, если в те дни кто-то нарушал приличия, он вовсе не хвастал этим.
— Кем была Эванджелина Праудфут?
— Прекрасной и сильной вест-индианкой, — улыбнулся Туте. — Она была лет на десять-пятнадцать старше Джонни, но выглядела такой красоткой, что он рядом с нею и вовсе терялся.
— Не знаете, как мне ее найти?
— Не видел Эванджелину много лет, но ее магазин все еще там и она, быть может, тоже.
— Что это за магазин? — спросил я, изо всех сил маскируя полицейскую назойливость вопроса.
— У Эванджелины был магазин лекарственных трав на Ленокс-авеню. Он работал до полуночи ежедневно, кроме воскресенья. — Туте нарочито подмигнул. — Нам пора поиграть еще. Ты побудешь здесь еще отделение, сынок?
— Я вернусь.
Глава четырнадцатая
Аптека «Праудфут Фармасютикэлс» находилась на углу Ленокс-авеню и 123-й улицы. Я поставил машину за полквартала от нее и подошел поближе. На витрине, облитые призрачным синим светом, лежали пыльные образцы товаров. На маленьких круглых полках по сторонам витрины лежали выцветшие коробочки с гомеопатическими лекарствами. К задней стене кнопками была прикреплена многоцветная анатомическая диаграмма человеческого тела с частично удаленными мускулами и плотью, позволяющая увидеть кишечную «набивку». Каждая картонная полка соединялась с соответствующим внутренним органом провисающими атласными лентами. На лекарстве, соединенном с сердцем значилось: «Благотворный экстракт из белладонны Праудфут».
Сквозь витрину была видна часть магазина. С потолка из прессованной жести свисали лампы дневного света; старомодные, застекленные полки из дерева тянулись вдоль дальней стены.
Я вошел внутрь. В воздухе витал едкий запах благовоний. Дверь закрылась, и над головой звякнули колокольчики. Я быстро огляделся. На вращающейся металлической подставке у входа располагалась коллекция «сонников» и брошюр по любовным проблемам, соперничающих в борьбе за покупателя своими яркими разноцветными обложками. «Порошки удачи», расфасованные в высокие цилиндрические коробки из картона, были сложены в горку в виде пирамиды; насыпь немного порошка себе на костюм утром и номер, взятый наугад из «сонника», обеспечит тебе на сегодня большой куш.
Я разглядывал ароматизированные цветные свечи, гарантирующие удачу при длительном пользовании, когда из задней комнаты вышла симпатичная девушка в белом халате поверх платья и встала за прилавок. На вид ей было лет девятнадцать-двадцать. Волнистые, до плеч волосы напоминали оттенком полированное красное дерево. На изящной кисти позвякивало несколько тонких серебряных обручей.
— Чем могу помочь? — спросила она и, несмотря на тщательно смодулированную дикцию, в ее голосе слышалось мелодичное «каллипсо» Карибского моря.
Я сказал первое, что пришло в голову:
— У вас есть корень «Джон-завоеватель»?
— В порошке или целиком?
— Мне нужен целый корень. Разве действие амулета не зависит от его формы?
— Мы не продаем амулеты, сэр. У нас гомеопатическая аптека.
— А как назвать эти штуки на витрине? Патентованными лекарствами?
— У нас не лавка новинок. Поздравительные открытки, например, продаются в других местах.
— Я пошутил. Не хотел вас обидеть.
— Никакой обиды. Скажите, сколько «Джона-завоевателя» вам нужно, и я взвешу его.
— Нет ли поблизости мисс Праудфут?
— Это я мисс Праудфут.
— Мисс Эванджелина Праудфут?
— Я Эпифани. Эванджелина была моей матерью.
— Вы сказали «была»?
— Мама умерла в прошлом году.
— Мне очень жаль.
— Она долго болела и лежала пластом несколько лет. Может, то, что она умерла было даже к лучшему.
— Она оставила вам милое имя, Эпифани, — сказал я. — Оно вам идет.
Ее лицо кофейно-молочного оттенка слегка порозовело.
— Она оставила мне гораздо больше. Эта аптека дает прибыль как и сорок лет назад. У вас были дела с мамой?
— Нет, мы никогда не встречались. Я надеялся, что она ответит на некоторые вопросы.
Топазовые глаза Эпифани потемнели.
— Вы что, легавый?
Я улыбнулся, и на моем серебряном языке было выгравировано алиби журнала «Лук», но мне показалось, что она слишком умна, чтобы купиться на эту байку, и поэтому сказал:
— Частная лицензия. Могу показать фотокопию.
— Спрячьте вашу фотокопию из дешевой лавчонки.
О чем вы хотели поговорить с мамой?
— Я ищу человека по имени Джонни Фейворит.
Она напряглась. Словно кто-то прикоснулся к ее затылку ледяным кубиком.
— Он умер, — сказала она.
— Нет, он жив, хотя многие думают, что он умер.
— Для меня разница невелика.
— Вы знали его?
— Мы никогда не встречались.
— Эдисон Суит сказал, что Джонни был другом вашей матери.
— Это было до моего рождения.
— А ваша мать когда-нибудь говорила о нем с вами?
— Послушайте, мистер… как-вас-там, неужели вы думаете, что я поделюсь с вами признаниями матери?
Я пропустил это мимо ушей.