— Может, вы скажете мне, встречался ли вам или матери Джонни Фейворит последние лет пятнадцать или около того?
— Повторяю, мы никогда не встречались и кстати, меня всегда представляли всем друзьям матери.
Я вытащил бумажник, тот, в котором носил наличные, и дал ей карточку своей конторы «Кроссроудс».
— Ну ладно, — согласился я. — На особую удачу я и не рассчитывал. Там, на карточке, номер телефона моего агентства. Я хочу, чтобы вы позвонили, если что-то вспомните, или услышите о ком-то, встречавшем Джонни Фейворита.
Она улыбнулась, но довольно холодно.
— Зачем вы его преследуете?
— Вовсе не преследую; просто хочу узнать, где он находится.
Она сунула карточку в стакан, стоявший на кассовом аппарате.
— А если он умер?
— Мне заплатят в любом случае.
На этот раз на ее лице заиграла настоящая улыбка.
— Надеюсь, вы отыщете его под шестью футами земли.
— Меня это не опечалит. Пожалуйста, не потеряйте мою карточку. Никогда не знаешь, как повернутся обстоятельства.
— Это верно.
— Спасибо за внимание.
— Так вы не захватите с собой «Джонни-завоевателя»?
Я расправил плечи.
— Неужели похоже, будто я в нем нуждаюсь?
— Мистер «Кроссроудс», — начала она и рассмеялась от всей души, — вы похожи на человека, нуждающегося в помощи от кого угодно.
Глава пятнадцатая
Когда я вернулся в «Красный петух», музыканты уже отыграли отделение; Туте сидел на том же табурете у стойки бара, держа в руке бокал с шампанским. Протиснувшись к нему через толпу, я закурил сигарету.
— Ты нашел то, что искал? — равнодушно спросил Туте.
— Эванджелина Праудфут умерла.
— Умерла? Вот жалость-то. Она была прекрасной леди.
— Я поговорил с ее дочерью. Она не смогла мне помочь.
— Может, тебе лучше выбрать для своего очерка кого-то другого?
— Не думаю. Это дело интересует меня все больше.
Пепел с сигареты упал мне на галстук, оставив на нем пятно рядом с суповым.
— Кажется, вы довольно хорошо знали Эванджелину Праудфут. Вы не могли бы рассказать что-нибудь о ее романе с Джонни Фейворитом?
Туте Суит грузно слез с табурета на маленькие ножки.
— Не могу рассказать тебе ничего, сынок. Я слишком пузатый, чтобы прятаться под кроватями. Да и работенка не ждет.
Он блеснул своей «звездной» улыбкой и направился на оркестровый пятачок. Я затрусил рядом, словно преданный пес.
— Может быть, вы помните кого-то из ее старых друзей? Тех, которые знали ее и Джонни, когда они были вместе?
Туте уселся за рояль и оглядел комнату, отыскивая своих припозднившихся музыкантов.
— Пожалуй, потешу себя музыкой. Может, что-то при этом и вспомнится.
— Я не спешу. Могу слушать вашу игру всю ночь.
— Посиди хотя бы отделение, сынок. — Туте поднял резную крышку кабинетного рояля. На клавишах лежала куриная лапа, покрывающая целую октаву — от острого желтого когтя на чешуйчатом пальце до окровавленного обрубка над суставом. Под кустиком белых перьев скрывалась перевязанная «бантиком» черная лента. Он резко захлопнул крышку. — Не торчи у меня за плечом! — проворчал он. — Мне надо играть.
— Что это было?
— Ничего особенного. Не бери в голову.
— Что происходит, Туте?
Гитарист сел на свое место и включил усилитель. Глянув на Тутса, он покрутил ручку громкости. У него были проблемы со звуковым фоном.
— Ничего такого, о чем тебе следует знать, — прошипел Туте. — Теперь я с тобой не разговариваю. И после отделения тоже. Никогда!
— Кто вас преследует, Туте?
— Убирайся отсюда.
— При чем тут Джонни Фейворит?
Туте заговорил медленно, не обращая внимания на появившегося за его спиной басиста.
— Если ты не уберешься отсюда к чертям собачьим, прямо на улицу, то пожалеешь, что твоя беленькая, нежная задница родилась на свет!
Я встретился с беспощадным взглядом басиста и огляделся. Кругом полно народу. Я понял, как чувствовал себя Кастер[12] на холме у Литтл Бигхорна.
— Мне стоит крикнуть словечко, — пригрозил Туте.
— Можешь не утруждать свою глотку, Туте.
Я бросил окурок на пол танцплощадки, придавил его каблуком и вышел прочь.
Моя машина по-прежнему стояла напротив Седьмой и, подождав смены сигнала светофора, я направился к ней. Компания на углу уже исчезла и их место занимала тощая смуглая женщина в потасканной лисьей горжетке. Она покачивалась взад-вперед на высоких каблуках, к чему-то жадно принюхиваясь, словно заядлая марафетчица после трехдневной непрерывной «подзарядки».
— Гульнем, мистер? — спросила она, когда я проходил мимо. — Гульнем?
— Не сегодня, — сказал я.
Сев за руль, я закурил очередную сигарету. Тощая следила за мной еще пару минут, а затем, пошатываясь, пошла прочь. Было около одиннадцати.
К полуночи у меня кончилось курево. Я прикинул, что Туте не сорвется из клуба раньше, чем отработает. Времени было навалом. Я прошел полтора квартала вверх по Седьмой в ночную лавку и купил две пачки «Лаки» и пинту «Эрли Таймс». На обратном пути я пересек авеню и на минуту задержался у «Красного петуха». Внутри гремело характерное для Тутса попурри из музыки дешевого салуна и Бетховена.
Ночь была холодной, и я то и дело заводил мотор, прогоняя озноб. Лучше не нагревать салон, иначе легко заснуть. Без четверти четыре, когда закончилось последнее отделение, пепельница на приборной доске была полна, а бутылка «Эрли Таймс» пуста. Я чувствовал себя прекрасно.
Туте вышел из клуба за пять минут до его закрытия. Застегивая свое тяжелое пальто, он попрощался с гитаристом. Проходящее мимо такси резко затормозило на его пронзительный, в два пальца свист. Я включил зажигание и завел «шеви».
Движение было редким, и мне захотелось дать им форы пару кварталов, поэтому я, не включая фар, следил в заднее зеркальце за тем, как такси разворачивается на 138-й улице и направляется назад по Седьмой в направлении ко мне. Я отпустил их вперед, затем включил фары и отъехал от тротуара.
Я преследовал такси до 152-й, где оно свернуло налево. Посреди квартала такси остановилось у одного из Гарлемских «риверхаусов». Я проехал дальше до Мэйком-плейс, свернув к центру и, обогнув жилой микрорайон, вырулил обратно на Седьмую. Почти на углу, перед открытой дверью, я увидел такси. На заднем сиденье никого не было. Туте взбегал вверх по лестнице, очевидно, спеша избавиться от куриной лапы. Я выключил передний свет и встал бок о бок рядом с припаркованной у тротуара машины таким образом, чтобы видеть такси. Довольно быстро Туте вернулся. Он нес на плече красную клетчатую сумку из брезента для кегельбанных шаров.
У Мэйком-плейс такси свернуло налево и продолжало двигаться к центру от Восьмой-авеню. Я держался в трех кварталах позади, не упуская его из виду всю дорогу до Фредерик Дуглас-серкл, где машина свернула на восток по 110-й и прошла вдоль северной стены Центрального парка до того места, где Сент-Николас и Ленокс-авеню начинают расходиться. Проезжая мимо, я увидел Тутса, держащего в руках бумажник в ожиданий сдачи.
Резко свернув влево, я встал на углу Сент-Николаса и успел пробежать назад до 110-й вовремя, чтобы заметить отъезжавшее такси и удаляющуюся фигуру Тутса Суита, силуэт, скользнувший в чрево темного и молчаливого парка.
Глава шестнадцатая
Он держался дорожки, идущей по западному краю Гарлем-Меер, появляясь и исчезая в конусах света, отбрасываемого уличными фонарями, подобно Джимми Дэранте[13], прощающемуся с миссис Калабаш. Я шел за ним, прячась в тени, но Туте Суит ни разу не оглянулся. Он торопливо шагал по краешку водоема и вскоре исчез под аркой Хаддлстонского моста.
Тропинка петляла вниз, в глубокий овраг, где теснились деревья и кусты, совершенно скрывая его от города. Здесь было темно и очень тихо. На миг мне показалось, что я потерял Тутса, но вдруг услышал барабаны.
Я осторожно пробирался между деревьев, пока не достиг огромного камня, за которым и укрылся. В тусклом свете четырех свечей в блюдцах я насчитал пятнадцать человек. Трое барабанщиков играли на инструментах разной величины. Самый большой из них напоминал «конгу». По нему колотил голой рукой и маленьким деревянным молотком тощий, седовласый человек.
Девушка в белом платье выписывала в танце разные фигуры и полными пригоршнями рассыпала муку вокруг круглой дыры, выкопанной в утоптанной земле. Девушка повернулась, и ее лицо осветило пламя свечи. Это была Эпифания Праудфут.
Зрители покачивались из стороны в сторону, распевая и хлопая в такт барабанному бою. Несколько мужчин потряхивали погремушками из долбленых тыкв, а одна женщина извлекла яростное стакатто из пары железных трещоток. Я смотрел, как Туте Суит взмахивает маракатсами, словно Ксавьер Кугат, управляющий своим румба-бэндом. Пустая клетчатая сумка для кегельбанных шаров лежала у его ног.
Несмотря на холод, Эпифани плясала босая. Когда фигуры были завершены, она отпрыгнула назад, поднимая белые, как у призрака, руки над головой, словно вещающий судьбу пророк. Ее похожий на приступы эпилепсии танец вовлек в себя всю толпу.
Тени метались в неровном пламени свеч. Демонический бой барабанов околдовал танцующих своими пульсирующими чарами. Глаза их закатились в глазницах, слюна пенилась на поющих заклинания губах. Мужчины и женщины стонали, прижимаясь к друг другу, а белки глаз блестели на потных лицах подобно опалам.
Кто-то играл на детском свистке. Барабаны ворчали и рычали, ритм их был настойчивым, как жар, вовлекающий тело в лихорадочный транс. Одна из женщин рухнула на землю и принялась извиваться, как змея.
Белое платье Эпифани прилипло к ее молодому влажному телу. Она потянулась к плетеной корзине и вытащила из нее петуха со связанными ногами. Птица гордо подняла голову, и гребень ее приобрел при свете свеч кроваво-красный оттенок. Танцуя, Эпифани водила белым оперением по своим грудям, и, кружась среди толпы, ласкала птицей каждого. Пронзительный петушиный крик заставил замолчать барабаны.