Грациозно приблизившись к круглой ямке, Эпифани наклонилась и перерезала петуху яремную вену проворным движением бритвы. Кровь хлынула в темную дыру. Гордый, петушиный крик перешел в захлебывающийся вопль. Крылья умирающей птицы бешено забились. Танцоры застонали.
Эпифани поместила обескровленную птицу рядом с ямкой, где та дергалась и подпрыгивала, пока ее крылья не расправились, чтобы содрогнуться в последний раз и медленно сложиться. Танцоры подходили по одному и бросали приношения в яму. Пригоршни монет, сушеных зерен, всевозможного печенья, конфет и фруктов. Одна из женщин вылила на мертвую птицу бутылку кока-колы.
После этого Эпифани взяла петуха и подвесила его вверх ногами на ветке ближайшего дерева. К этому времени ритуал подошел к концу. Несколько членов конгрегации стояли, склонив головы, шепча молитвы и держась за руки. Барабанщики упаковали свои инструменты и, вскоре пожав друг другу руки, ускользнули в темноту. Туте, Эпифани и двое-трое других отправились по тропинке к Гарлем-меер.
Я следил за ними, держась в тени деревьев. У водоема тропа разделилась. Туте свернул влево, Эпифани и остальные избрали правую дорожку. Мысленно я подбросил монету, и она выпала «на Тутса». Он направился к Седьмой-авеню. Все говорило за то, что он идет к себе домой. Я решил добраться туда раньше.
Пригибаясь, я пробрался сквозь кустарник, перелез через каменную стену и сделал рывок через 110-ю улицу. Достигнув угла Сент-Николаса, я оглянулся и увидел Эпифани в белом платье у входа в парк. Она была одна.
Я подавил желание переиграть свой план и побежал к «шеви». Улицы были почти пусты, и я понесся к центру по Сент-Николас, пересекая Седьмую и Восьмую, не ожидая смены сигналов. Повернув на Эджкомб, я поехал по Бродхерсту вдоль кромки Колониального парка до 151-й улицы.
Я поставил машину на углу вблизи от Мэйком-плейс и прошел остаток пути через гарлемский микрорайон «риверхаусов» — симпатичных четырехэтажных зданий, располагавшихся вокруг открытых дворов и торговых променадов. Это был проект времен Депрессии, но он демонстрировал гораздо более цивилизованный подход к жилищному строительству, в отличие от бесчеловечных монолитов, пользующихся предпочтением у нынешних муниципалитетов. Я нашел вход в здание, где проживал Туте и номер его квартиры в ряду почтовых ящиков. Входную дверь я открыл лезвием перочинного ножа менее, чем за минуту. Зато осмотр двери квартиры Тутса быстро показал, что без моего «дипломата» здесь не обойтись. Оставалось только ждать.
Глава семнадцатая
Ждать пришлось не долго. Я услышал как Туте пыхтя поднимается по лестнице, и загасил сигарету о подошву ботинка. Не заметив меня, он поставил сумку на пол и полез в карман за ключами. Настало время действовать.
Он наклонился за своей клетчатой сумкой, и я напал на него сзади, схватив одной рукой за воротник, а другой толкнув в прихожую. Пошатнувшись, он упал на колени. Я включил свет и закрыл за собой дверь.
Дыша, будто загнанный пес, Туте поднялся на ноги. Его правая рука исчезла в кармане пальто и вынырнула оттуда с опасной бритвой. Я слегка напрягся.
— Я не собираюсь бить тебя, старина.
Он пробормотал что-то невнятное и неуклюже бросился вперед, размахивая бритвой. Поймав его руку своей левой, я шагнул к нему вплотную и резко ударил коленом в самое, уязвимое место. Туте с тихим стоном осел на землю. Я слегка крутанул ему кисть, и он уронил бритву на коврик. Ногой я отбросил ее к стене.
— Глупо, Туте. — Я поднял бритву, сложил ее и спрятал в карман.
Туте сел, держась за живот обеими руками, словно боясь, как бы что-нибудь из него не вывалилось.
— Что тебе от меня нужно? — простонал он. — Ты не писатель.
— Попал в точку. Так что не трать время на брехню и расскажи все, что знаешь о Джонни Фейворите.
— Мне больно. Кажется, у меня внутри все отбито.
— Поправишься. Хочешь присесть?
Он кивнул. Я подтащил к нему красно-черную сафьяновую оттоманку и помог ему поднять с пола свою тушу. Туте мычал, держась за живот.
— Послушай, Туте. Я наблюдал вашу маленькую вечеринку в парке. Номер Эпифани с петухом. Что это было?
— Обеа, — простонал он. — Ву-ду. Не каждый чернокожий — баптист.
— А при чем тут эта девушка, Праудфут?
— Она «мамбо», как и ее мать. Духи вещают через это дитя. Она приходит на собрания «хумфо» с десяти лет. Заняла место жрицы в тринадцать.
— После того, как заболела Эванджелина Праудфут?
— Ага. Кажется, так.
Я предложил Тутсу сигарету, но он покачал головой. Закурив, я спросил:
— Джонни Фейворит увлекался ву-ду?
— Он путался с «мамбо», понимаешь?
— Джонни посещал собрания?
— Само собой. Почти всегда. Он был «гунси-босал».
— Как?
— Он был посвящен, но не крещен.
— А как называют того, кто крещен?
— Гунси-канзо.
— Ты тоже «гунси-канзо»?
— Я был крещен давно, — кивнул Туте.
— Когда ты видел Джонни Фейворита в последний раз на вашем курином празднике?
— Я уже говорил, что не встречал его с начала войны.
— А что означала куриная лапа? Та, что лежала на рояле, перевязанная лентой?
— Означала, что я слишком много болтаю.
— Насчет Джонни Фейворита?
— Вообще о том, о сем.
— Не слишком убедительно, Туте. — Я выпустил ему в лицо облачко дыма. — Ты не пробовал играть на рояле с рукой в гипсе?
Туте попытался было подняться, но с гримасой плюхнулся на оттоманку.
— Ты не сделаешь этого.
— Сделаю все, что нужно, Туте. Могу запросто сломать тебе палец.
В глазах старого пианиста появился неподдельный страх. Для пущей убедительности, я пощелкал костяшками правой руки.
— Спрашивай, все, что хочешь, — выдавил он. — Я и так сказал тебе слишком много.
— Ты не встречал Джонни Фейворита последние пятнадцать лет?
— Нет.
— А Эванджелина Праудфут? Она не говорила, что видела Джонни?
— Я об этом не слышал. Последний раз она упоминала его лет восемь или десять назад. Я помню это, потому что тогда здесь появился какой-то профессор из колледжа; он хотел написать книгу о ритуале Обеа. Эванджелина сказала ему, что белым людям нельзя бывать на «хум-фо». А я тогда пошутил, что дескать, другое дело, если они умеют петь.
— И что она?
— Сейчас скажу. Так вот, она не рассмеялась, но и не рассердилась. Просто сказала: «Туте, будь Джонни жив, он был бы могущественным хунганом, но это не значит, что я должна открывать дверь каждому белому, умеющему шевелить розовым язычком и желающему нанести нам визит». Видимо, она все же думала, что Джонни мертв.
— Туте, я рискну поверить тебе. А к чему эта звезда на твоем зубе?
Туте скривился. Резная звезда блеснула в свете электрической лампы над головой.
— Это чтобы люди знали, что я ниггер. Не хочу, чтобы они когда-нибудь ошиблись.
— А почему она перевернута?
— Так покрасивее.
Я положил одну из своих визиток на телевизор.
— Оставляю тебе карточку со своим телефоном. Услышишь что-нибудь — позвони.
— Ага. Будто у меня и без этих звонков мало неприятностей.
— Трудно сказать, может тебе и понадобится помощь, когда снова получишь заказной почтой куриную лапу…
Заря уже окрасила ночное небо румянцем на щеке девушки из церковного хора. По пути к машине я выбросил бритву с жемчужной рукояткой в мусорный бачок.
Глава восемнадцатая
Когда я, наконец, завалился в койку, солнце уже сияло вовсю, но я ухитрился проспать почти до полудня, несмотря на дурные сны. Меня преследовали кошмары более яркие, чем фильмы ужасов из «Вечернего шоу». Эпифани Праудфут резала горло петуху под рокот барабанов «ву-ду». Танцоры покачивались и стонали, но на этот раз кровь не иссякала, и алый фонтан бил из бьющейся птицы, поливая все кругом словно тропическим ливнем, пока танцоры не начали тонуть в кровавом озере. Я увидел, как тонет Эпифания и, покинув свое укрытие, бросился бежать, меся каблуками кровавую жижу.
Ослепленный паникой, я несся по пустынным ночным улицам мимо пирамид из мусорных бачков. Из канав на обочинах за мной следили крысы величиной с бульдога. Воздух источал гнилое зловоние. Я бежал, почему-то превращаясь из добычи в преследователя, и пытался догнать далекую фигуру на бесконечных, незнакомых авеню.
Как быстро я не бежал, догнать ее не удавалось. Беглец ускользал от меня. Когда тротуар кончился, погоня продолжалась по усеянному мусором и мертвой рыбой песчаному пляжу. Впереди замаячила огромная как небоскреб морская раковина. Человек вбежал внутрь. Я последовал за ним.
Изнутри раковина напоминала радужно-светящийся кафедральный собор с высоким сводчатым потолком. Наши шаги отдавались эхом в закручивающемся спиралью проходе. Вот он сузился, и я свернул в последний раз, чтобы увидеть противника, путь которому преградила огромная, подрагивающая стена из мясистой плоти самого моллюска. Выхода отсюда не было.
Я схватил человека за воротник пальто и развернул к себе, одновременно толкая назад, в слизь. Это был мой близнец. Он заключил меня в объятия и поцеловал в щеку. Губы, глаза, подбородок, каждая черточка была моей. Я обмяк, сраженный жаром его любви. Затем ощутил его зубы. Братский поцелуй становился свирепым, руки двойника добрались до моего горла.
Я начал сопротивляться, мы оба упали, и я попытался нащупать его глаза. Мы боролись на жестком перламутровом полу. Вдруг его хватка ослабла, и я всадил ему в глазницы большие пальцы. Он не издал ни звука. Мои ладони глубоко погрузились в его плоть, и знакомые черты просочились между пальцев наподобие влажного теста. Лицо его стало бесформенной массой, лишенной костей и хряща, и когда я попытался убрать руки, они увязли в ней, как крючок в застывшем жире. С воплем я проснулся.
Горячий душ успокоил мои нервы. Через двадцать минут, выбритый и одетый, я ехал к своему гаражу. Оставив в нем «шеви», я подошел к киоску с провинциальными газетами рядом с Таймс-Тауэр. На первой странице «Пафкипси Нью-Йоркер» была напечатана фотография доктора Фаулера. Заголовок гласил: «ИЗВЕСТНЫЙ ДОКТОР НАЙДЕН МЕРТВЫМ». Я прочел всю заметку за завтраком в аптеке Уэлана на углу Парамаунт-билдинг. Причиной смерти называлось самоубийств во, несмотря на то, что предсмертной записки найдено не было. Тело нашли в понедельник утром коллеги Фаулера, обеспокоенные тем, что он не явился на работу и не отвечал на звонки. Женщина на фотографии, которую покойный прижимал к груди, оказалась его женой. О морфине и пропавшем перстне не упоминалось.