— Что вы имеете в виду?
— Поиграй с огнем и обязательно обожжешься.
— Ваша мать не интересовалась черной магией?
— Мама была доброй женщиной: ее душа была чистой. Однажды она поведала мне, что Джонни Фейворит подошел к истинному злу так близко, как хотела бы подойти она.
— Наверное, это его сильно развлекало, — заметил я.
— Может быть. Обычно подобные типы заставляют страдать девушек.
Ну, с тобой-то этого не происходит, подумал я.
— Припомните еще что-нибудь, о чем говорила мать.
Эпифани улыбнулась.
— Что ж, могу вспомнить еще одно: она говорила, что он классный любовник.
Я кашлянул. Она откинулась назад на кушетке в ожидании моего хода. Я извинился и прошел в ванную.
Горничная оставила здесь ведро и швабру, поленившись отнести их в служебную кладовую после работы. На ручке швабры висел ее серый рабочий халат.
Застегивая «молнию» на брюках, я не сводил глаз со своего отражения в зеркале. Вообще-то глупо путаться с подозреваемой. Неразумно, неэтично и, вдобавок, опасно. Занимайся своим делом и спи на кушетке. Отражение лишь безмозгло и похотливо улыбалось в ответ.
Когда я вернулся в комнату, Эпифани уже сняла туфли и жакет. Нежная шея цветком распускалась в открытом вороте ее блузки.
— Хотите повторить? — Я потянулся к ее пустому бокалу.
— Почему бы и нет?
На этот раз я сделал коктейли более крепкими. Подавая бокал Эпифани, я заметил, что две верхние пуговицы на ее блузке расстегнуты. Я повесил свой пиджак на спинку стула и ослабил узел галстука. Топазовые глаза Эпифани следили за каждым моим движением. Молчание обволакивало нас, будто накрывая огромным колоколом.
Одним коленом я опустился на кушетку и кровь молотом застучала в висках. Взяв ее стакан, я поставил его рядом со своим на кофейный столик. Губы Эпифани слегка разжались. Я притянул ее к себе ладонями за затылок и почувствовал, как она резко вдохнула и замерла.
Глава тридцать третья
Три недели воздержания не пошли на пользу моим любовным стараниям. Я обещал выступить лучше, если представится еще один случай.
— Случай здесь ни при чем. — Эпифани стряхнула расстегнутую блузку с плеч. — Секс — наше общение с богами.
— Может, — продолжим его в спальне? — Я пинком освободился от спутанных брюк вместе с трусами.
— Я серьезно, — шепотом говорила она, снимая с меня галстук и медленно расстегивая рубашку. — Есть легенда, которая старше Адама и Евы. О том, что мир начался с совокупления богов. Мы вместе — все равно что зеркало Мироздания.
— Не будь слишком серьезной.
— Все серьезно, что приносит радость. — Она сбросила на пол лифчик и расстегнула «молнию» на помятой юбке. — Женщина — это радуга, мужчина — молния и гром. Смотри. Вот так.
Оставшись в одних нейлоновых чулках и поясе с подвязками, Эпифани выгнулась на «мостик» с легкостью мастера йоги. Ее медленное, легкое движение являло собой натуральное чудо, краткий миг совершенства. Она опускалась до тех пор, пока не легла на пол, касаясь его лишь плечами, локтями и подошвами ног. Это была самая плотоядная позиция из всех, в которых я видел когда-либо женщину.
— Я радуга, — прошептала она.
— Молния бьет дважды. — Я опустился возле нее на колени и схватил алтарь ее раскрытых бедер. Тогда она сократила дистанцию и поглотила меня. Радуга превратилась в тигрицу. Ее напряженный живот, дрожа, прижался к моему.
— Не шевелись, — вновь прошептала она, ритмично сокращая скрытые в глубине мускулы. Я едва удержался от вопля, когда кончил.
Эпифани оседлала мою грудь. Я коснулся губами ее влажного лба.
— С барабанами лучше, — сказала она.
— Ты делаешь это на публике?
— Бывают мгновенья, когда в тебя вселяются духи. «Банда» или на «бамбуше», — минуты, когда ты можешь танцевать и пить всю ночь, — да, и трахаться до рассвета.
— Что такое «банда» и «бамбуше»?
Эпифани, улыбаясь, поиграла моими сосками.
— «Банда» — танец в честь Гуэде. Он очень свирепый и священный, и всегда исполняется в «хунфорте» общины. В том, что ты называешь храмом ву-ду.
— Туте говорил «хумфо».
— Другой диалект, но то же слово.
— А «бамбуше»?
— Это просто вечеринка. Члены общины выпускают излишки пара.
— Наподобие церковных посиделок?
— Ага, но тут гораздо веселее…
Мы провели день как дети, играя, принимая душ и совершая набеги на холодильник в перерывах общений с богами. Эпифани поймала по приемнику какую-то пуэрториканскую станцию, и мы танцевали, пока не изошли потом. Я вновь предложил выйти пообедать, но моя смешливая «мамбо» вывела меня на кухоньку и покрыла наши интимные части тела пенящимися сливками. Пир был послаще, чем тот, что когда-либо задавал в ресторане «Кавэно» Алмазный Билл своей грудастой Лил.
Когда за окном стемнело, мы, подобрали с пола одежду и уединились в спальне, отыскав несколько свечей в хозяйственном шкафчике. В их бледном свете ее тело напоминало созревший на дереве плод. Хотелось попробовать его со всех сторон.
В промежутках между «дегустациями» я спросил Эпифани, где она родилась.
— В Женской больнице на 110-й улице. До шести лет меня воспитывала бабушка в Бриджтауне, на Барбадосе. А как ты?
— В маленьком поселке в Висконсине, о котором ты никогда не слышала. Совсем рядом с Мэдисоном. Наверно, сейчас он уже слился с городом.
— Не похоже, чтобы ты часто его навещал.
— Я не возвращался туда с тех пор, как ушел в армию. Это было через неделю после Пирл-Харбор.
— А почему ты не возвращался? Ведь там, должно быть не так уж плохо.
— У меня там уже ничего не осталось. Мои родители погибли, пока я лежал в армейском госпитале. Я даже не смог поехать, на их похороны.
— Ты был единственным ребенком?
— Вдобавок приемным, — кивнул я. — Но они любили меня как родного. Моя же любовь к ним заменяла мне чувство патриотизма. Она была жива все эти годы, хотя в моей памяти уже стерлись их черты.
— Висконсин — повторила Эпифани. — Не удивительно, что ты разбираешься в «церковных посиделках».
— И еще в танцах на площади, самодельных машинах, велосипедных распродажах и кеггерах.
— Кеггерах?
— Это наподобие «бамбуше» в средней школе…
Она заснула в моих объятиях, а я долго лежал, не засыпая и глядя на нее. Ее дыхание нежно колыхало груди-чашечки, а их соски напоминали шоколадные поцелуи в пламени свеч. Трепет ее ресниц выдавал мечущиеся на ними тени смутных сновидений. Она походила на маленькую девочку. Невинное выражение лица ничем не напоминало страстной гримасы, искажавшей ее черты, когда она выгибалась подо мной, как тигрица.
Увлечься ею было с моей стороны безумием. Эти нежные пальцы умели крепко сжимать нож. Она, не моргнув глазом, приносила в жертву животных. Если она убила Тутса и Маргарет Круземарк, мне грозили крупные неприятности.
Я не помню, как заснул. Мой сон был чередой кошмаров. Я очутился в затерянном городе, названия которого не помнил. Улицы были пусты, а светофоры на перекрестке потухли. Ближайшие здания казались незнакомыми, не имели окон и были непривычно высокие.
Вдалеке какой-то человек клеил на голую стену рекламные плакаты. Они уже обретали чей-то облик. Я подошел ближе. С огромного листа бумаги мне ухмылялось лицо Луи Сифра: шутовская улыбка в три ярда шириной напоминала ухмылку господина Тилу с рекламы в Стиплчейз-парке. Я подозвал расклейщика, и тот повернулся ко мне, сжимая в руке кисть на длинной ручке. Это был Сифр. Он смеялся.
Плакат разошелся в стороны, как театральный занавес, открывая бесконечную панораму лесистых холмов. Сифр бросил кисть и банку с клеем и бросился бежать. Я не отставал от него, огибая кустарник с ловкостью пантеры. Все же я потерял его и одновременно понял, что заблудился сам.
Звериная тропа обегала парки и луга. Я остановился напиться из ручья. Идиллию нарушил пронзительный крик.
Услышав его во второй раз, я заспешил в ту сторону, откуда он донесся. Третий вопль застал меня на маленькой поляне. На ее краю медведь раздирал женщину. Я бросился к ним. Огромный хищник встряхнул перед собой безжизненную жертву словно тряпичную куклу, Я увидел окровавленное лицо. Это была Эпифани.
Не раздумывая, я кинулся на медведя. Зверь поднялся на задние лапы и одним ударом отшвырнул меня прочь. Ошибиться было невозможно. Несмотря на клыки и влажную морду это был Сифр. Он лежал в траве обнаженный и вместо того, чтобы грызть Эпифани, насиловал ее. Я прыгнул вперед и схватил его за горло, стягивая со стонущей девушки. Мы боролись в траве рядом с ней. Он был сильнее, но я держал его за горло. Я стискивал пальцы, пока лицо его не потемнело от прилива крови. Эпифани взвизгнула подо мной, и ее вопль разбудил меня.
Я сидел в постели, окутанный простынями как саваном. Мои ноги обхватили талию Эпифани. В ее распахнутых глазах стояли страх и боль. Я держал ее за горло смертельной хваткой.
— Боже мой! Как ты себя чувствуешь?
Задыхаясь, девушка перебралась в безопасный угол постели, едва я отпустил ее.
— Ты просто сумасшедший! — кашляя, выдавила она.
— Боюсь, иногда это со мной случается.
— Что на тебя нашло? — Эпифани потерла шею. На безупречной коже появились темные отпечатки моих пальцев.
— Не знаю. Принести тебе воды?
— Да, пожалуйста.
Я прошел на кухню и вернулся со стаканом ледяной воды.
— Спасибо. — Она улыбнулась, принимая его. — Ты угощаешь этим всех знакомых девушек?
— Как правило, нет. Мне приснился сон.
— Что за сон?
— Кто-то мучил тебя.
— Ты его знаешь?
— Да. Он снится мне каждую ночь. Безумные, жестокие сны. Кошмары. Этот человек приходит снова и снова, дразня меня. Причиняя боль. Сейчас мне снилось, что он мучил тебя.
Эпифани поставила стакан и взяла меня за руку.
— Кажется, какой-то «боко» наложил на тебя мощную «уанга».
— Говори по-английски, куколка.
— Придется для начала просветить тебя, — рассмеялась она. — «Боко» — это злой хунган. Он занимается только черной магией.