После третьего курса Настя устроилась на полставки рабочего в учхоз. Проработала лето, а когда начались занятия, все свободное время пропадала там. За это ей ежемесячно платили вначале пятнадцать, а потом двадцать пять рублей. Из них рублей пять уходило на один только транспорт.
Маточное стадо уток насчитывало полторы тысячи голов. «На мясо» выращивалось еще сорок тысяч утят. Век утиный короток, а потому каждый день начинался у них с еды и заканчивался едой. Собственно, как театр начинается с вешалки, так и птицеферма начинается с развешивания кормов.
Все лето Настя была «на кормах». Конечно, ей больше нравилось возиться с утками не в длинных низких помещениях, где от крика закладывало уши, а на водном выгуле, огороженном металлической сеткой. На берегу пруда стояли огромные чаны, в которых готовилась «мешанка», и надо было постоянно что-то таскать, взвешивать, мешать, раскладывать, разносить… Утки были страшно прожорливы (чуть-чуть – и съели бы Советский Союз, как когда-то овцы съели Англию) и каждый день, понятно, требовали свое в громадных количествах. Им, в меру своих сил, помогали еще и воробьи. Тьма их выводилась в застрехах утятника, и все они были сколочены в плотные дружные стайки. Насте нравились воробышки, и она махала на них рукой любя.
За двукратным кормлением птицы влажной «мешанкой» и раздачей зерна утром и на ночь у самой Насти иногда за день макового зернышка не попадало в рот. Одно утешало, что человеку жир менее полезен, чем утке – будь она с яблоками или в том же «бялеше». Мама так вкусно готовит это татарское блюдо! Тесто пропитывается жиром, корочка сочная, хрустящая, а прожаренная начинка из картошки, лука и кусков утки так и тает во рту! Косточки – и те как сахарные! Как есть хочется! А эти – обжоры несчастные!
Утиный рацион был королевский – от витаминов до рыбьего жира. Будто уток готовили не с яблоками, а в палату лордов.
Символически птичнику ближе всего подошли бы песочные часы – сверху глотка, снизу клоака. Впрочем, как и всему остальному человечеству. Как все пройдет насквозь, так и время твое закончится.
Зимой работать приходилось в помещении, и тут мешки и ящики не надо было уже возить и таскать на такие расстояния. За год Настя перелопатила сотни тонн кормов и выкормила десятки тонн жирного утиного мяса. Да и утки охотно шли ей навстречу и старались каждая на своем месте съесть как можно больше, чтобы своим привесом порадовать страну.
***
Прилежание и трудолюбие студентки не осталось без внимания и со стороны людей. Когда в учхоз приехал заведующий кафедрой частной зоотехнии, профессор Толоконников, ему хорошо отозвались о студентке Анненковой. Толоконников поговорил с ней (он помнил ее по занятиям) и оформил ее на кафедру лаборанткой. Григорий Федорович с дальним прицелом делал это: со временем в кафедру надо было вливать свежую кровь. Ему уже давно приглянулась эта умненькая и, по всему, настырная девушка. Да и мать у нее, того и гляди, в «номенклатуру» заберут.
С осени, на пятом курсе, Настя занялась лаборантской работой. Она приходила на кафедру первая и покидала ее последней. В свободное время она изучала методические пособия, специальную литературу, читала курсовики, дипломные работы, авторефераты диссертаций. Такой энтузиазм, разумеется, вызывал некоторое неудовольствие у старого лаборантского состава, но открыто его никто не выражал. Ничего, год потерпеть можно – да и самим меньше работы: посуда вон вся чистая, блестит! Диплом защитит, а совхоз быстро ее уму-разуму научит!
Григорий Федорович как-то в середине ноября задержался на кафедре, усадил напротив себя Настю и стал объяснять, чем ей предстоит заняться, какую литературу почитать и какие методики освоить.
– А я уже, Григорий Федорович, все это прочитала и освоила.
– Да не может того быть! Когда?
– Да ведь два месяца уже прошло…
– Да? Ну-ка, ну-ка, покажите, как вы меряете, скажем, сопротивление разрыву подскорлупной оболочки?
Показала.
– А, скажем, раздавливанию?
Тоже показала.
– Что, и…
И это показала!
А когда Настя произнесла слова «стандартная методика Когана-Бергмана», неведомые старшей лаборантке Садыковой, профессор, как говорится, и вовсе «отпал».
– Я и биохимию освоила! – не удержалась Настя. Она раскраснелась, глаза ее горели восторгом.
– Умница! – не удержался и профессор. – Настя, вы уникум! Первый раз такое встречаю! Когда вы успели освоить все это?
– У меня же, Григорий Федорович, целых два месяца было!
– Хорошо, продолжайте в таком же духе. Два месяца! За два месяца иные два раза не почешутся. Я вам завтра дам список литературы. Диплом будете делать у меня, на базе Черноярской инкубационно-племенной станции, инкубатора, одним словом. Знаете, что это такое? Вы все знаете. Займемся благородным делом – выведением утят. Женское, кстати, дело! А нормально пойдет, курами займемся. Бройлерами. Это потом.
Насте стало страшно любопытно, что означало это «потом», но она сдержала себя и согласилась:
– Хорошо – потом!
Толоконников засмеялся. В отличном расположении духа он проводил девушку до ее дома, помахал по-приятельски рукой и, насвистывая, отправился к себе. Он тоже жил неподалеку от института.
***
Женское дело, выведение утят, было благородно во всем, кроме запахов.
В инкубаторе стояла страшная вонь от протухших неоплодотворенных яиц – их называли по-простому «болтунами», от яиц с «кровяным кольцом», от так называемых «задохликов», от замерших эмбрионов. О жаре в инкубаторе как-то даже не думалось, но вонь Настю здорово доставала. Недели полторы она перемогала себя и свою природную брезгливость к неприятным запахам. Но когда занялась изучением связи морфологических особенностей утиных яиц с их инкубационным качеством и с головой ушла в измерения и анализы с утиными яйцами и эмбрионами, во взвешивания, подсчеты, описания и другие операции, она вонь перестала чувствовать. Вонь осталась снаружи, а мысли ее были ясными и свежими, как горный воздух, как мысли всякого молодого талантливого ученого, занятого только лишь поиском истины. Уже через три месяца Настя обратила внимание на то, что больше всего замерших эмбрионов и «задохликов» оказывается в яйцах, имеющих удлиненную эллипсоидальную и удлиненную яйцевидную заостренность концов. Толоконникова заинтересовала эта особенность.
– Вот уже готов и диплом, – сказал он, проглядывая данные и подставляя в полученную Настей формулу какие-то одному ему ведомые значения.
– Как готов? Я еще к нему не приступала.
– А вот так и готов. Думаю, многие аспиранты были бы счастливы получить такой результат. Вы, Настя, еще так не искушены в жизни!
– Это плохо? – серьезно спросила Настя.
– Не знаю. Наверное, хорошо. Нет, это удивительно!
– Что? – встревожилась Настя.
– Все точки ложатся на кривую. У вас легкая рука.
– Вы еще говорили: светлая голова, – засмеялась девушка.
– И светлая голова, – профессор задумчиво глядел на дипломницу. Сколько их было у него: студенток, дипломниц, аспиранток – а вспомнить некого! Вот уж верно: понятливу девку недолго учить. По аналогии с «задохликами» и «болтунами», все они поделились в его памяти на две категории отходов, а ученый так ни один и не вывелся!
– У «задохликов» с «болтунами» нет будущего! – как бы сделав открытие, произнес он.
Настя засмеялась. На нее падал свет настольной лампы. У нее были красивые черные глаза и правильные черты лица. Профессор невольно обратил внимание на ее руки, лежащие на столе без движения. Он раньше не обращал на них внимания – они были у Насти вечно заняты какой-то работой. Руки ее были несколько полные, имели красивую форму, а кожа была удивительно чистая и упругая. Как пленка у яиц, подумал Толоконников.
– Да какое же у них будущее? – поддержала профессора Настя. – Будущее за нормальной полуэллипсоидальной формой!
– Умница.
Толоконников не мог оторвать от девушки глаз и уже на уровне разума, а не случайных проблесков чувственности, сказал сам себе: да, Настя – истинная красавица, кровь с молоком! Все при ней: и ум, и краса, и стать – бывает же такое! А ты, старый пень, ничего другого сказать не можешь, кроме как: «Приготовьте, пожалуйста, биометрические показатели формы и размера яиц пекинских уток – для нормальной формы». Да таких биометрических показателей у самых первых красавиц Москвы и Ленинграда не сыскать! Да с ней только в «Славянском базаре» гулять да с Эйфелевой башни смотреть на Париж! Эх, Гриша, Гриша! Несла баба на базар корзину с яйцами да размечталась!..
Толоконников улыбнулся. Настя заметила это.
– Вспомнили что-нибудь смешное? – по-детски непосредственно вырвалось у нее.
– Очень!
3. Развитие взаимоотношений
После института Анненкову оставили на кафедре, и она стала готовиться к поступлению в аспирантуру к профессору Толоконникову. Настя с блеском защитила дипломную работу. Председатель квалификационной комиссии назвал ее «феерической». За полгода она опубликовала статью в трудах Нежинского СХИ и выступила с весьма содержательным докладом на ежегодной конференции по итогам научно-исследовательской работы. Толоконников на заседании кафедры поставил ее в пример двум своим аспирантам, и у него вырвалось:
– Интересно будет, кто из вас защитится вперед – вы или она?
Стране нужна была птица. Разумеется, домашняя. В живом виде «яичная» да еще та, что на ВДНХ, а в «убойном» вся прочая «мясная», и чем больше, тем лучше. С каждым годом птичьего мяса требовалось все больше и больше, а его становилось все меньше и меньше, будто его пожирала некая социальная раковая опухоль. В те годы много говорили и писали о бройлерах, как некоей панацее от всемирного голода. За рубежом бройлеры произвели сенсацию, с ними начался продовольственный бум. Еще бы: привес по килограмму в месяц!
Толоконников, как и обещал, отдал Анненковой заветный сектор своих личных пристрастий и интересов. Тем более, на него нужны были силы и запал.
Едва Настя сдала экзамены и ее приняли в аспирантуру, она с ходу занялась проблемой бройлерства. Она знала о ней от Григория Федоровича. Но когда Анненкова ближе познакомилась с достижениями мирового птицеводства, они поразили ее. «Что же это мы занимаемся вчерашним днем?» – подумала она.
Два-три раза в год Анненкова ездила в Москву на ВДНХ, в Ленинку и в Загорский институт птицеводства. На ВДНХ Настя изучала плакаты, планшеты, проспекты, осматривала стены и закоулки павильонов, аккуратно переписывала заинтересовавшую ее информацию в тетрадочку. На Анненкову стали коситься в павильоне, как на ненормальную. Раз даже подошел мужчина в сером костюме, вежливо пригласил ее в служебную комнату и попросил показать документы. Потом с улыбкой извинился за доставленное ей беспокойство.
В Ленинке по письму Нежинского СХИ Анненковой выписали пропуск в научный и диссертационный залы, и она неделями сидела там безвылазно, с досадой отвлекаясь на буфет или пирожковую. В десятом часу вечера выходила на свежий воздух, ошалевшая и радостная от новых фактов и мыслей. Когда Настя возвращалась поездом в Нежинск, она вспомнила вдруг, что молодой человек Вася, который сидел в диссертационном зале за соседним столиком, собирался проводить ее на вокзал, а она совсем забыла о нем!
***
Григорий Федорович любил говорить с Настей не только на научные темы. Затрагивал он и «высшие» материи, в частности, литературу и искусство.
– Если Союз писателей направить на птицефермы, – говорил он, – хотя бы одно только его поэтическое отделение – сколько же не будет написано стихов! Какая будет экономия бумаги, краски, клея, критических статей, труда наборщиков, читательского терпения! Сколько бессонных ночей, отданных музам, будет отдано сну. Сколько женщин обретут свое земное счастье! Сколько будет не выпито водки на презентациях сборников стихов и насколько здоровее станет нация! Не будет ни диссидентов, ни лауреатов, ни домов творчества, ни съездов, не будет долгих зимних запойных ночей и полураздетой девы на подоконнике при полной луне, не будет тени Пегаса на горизонте и стакана с хорошим крепким вином, а лучше, с водкой в руке. Не будет раздвоения сознания, бреда и шизофрении. Не будет в момент пробуждения от сна шустрых слов, разбегающихся из сознания, как тараканы с кухонного стола. Ничего не будет! И ты знаешь, Настюша, с тобой я пересмотрел даже свой взгляд на женщин и на все, что с ними связано.
– А с ними все связано, – вырвалось у Насти.
Григорий Федорович молодился, но Настя знала, что значит запустить козла в огород. У руководителя глаза блестели, как новые. Хотелось, хотелось Григорию Федоровичу тайком от суровой супруги Натальи Васильевны, а еще пуще от ярой блюстительницы нравов доцента Дрямовой, найти в аспирантке Настеньке не только преданного ученика, но и благодарную ученицу. Но никак не получалось у него с подходом. Не пристать большой барже к небольшому, хоть и заветному причалу! Не половить в тихом омуте на спиннинг чертей. Что ж тут поделаешь: большие суда должны идти фарватером, а не сворачивать налево к заливным лугам.
– Засиделись мы тут с вами сегодня! Что-то мне захотелось, Григорий Федорович, холодного поросенка с хреном, а? Люблю резать его тупым ножом! А то еще сациви из осетрины. Сациви, Григорий Федорович, это и соус, и сама рыба. Они готовятся отдельно, как жених с невестой. На одной плите варится из осетра бульон, на другой в оливковом масле жарится осетр. Хотя это, я гляжу, явно не для мужского уха.
– Это явно для мужского желудка, – проглотил слюну Григорий Федорович. – Особенно в восемнадцать тридцать. Ну, и кто ж тут жених, а кто невеста – среди сациви и осетра?
– Как скажете, Григорий Федорович, так и будет. Вы же, в конце концов, мой научный руководитель или я ваша?
Научный руководитель было протянул руки к своей аспирантке, но та решительно пресекла старческие поползновения.
– Григорий Федорыч! Григо-орий Фе-едорыч! Ай-я-яй… Что о нас подумают люди?
Какие люди, какие люди?! У профессора тряслись руки, и не только от старости и употребленного в прошлом алкоголя, но и от грядущих сказочных утех.
Утех, увы, не последовало.
– Договоримся, Григорий Федорыч, на берегу. На котором на нас глядит из окна Наталья Васильевна. Вон она.
– Где? – испуганно отпрянул от аспирантки научный руководитель.
– Вот и я о том же. Когда она перестанет пугать вас своим умозрительным присутствием, тогда и поговорим. А пока обсудим выводы.
Когда перестанет пугать, тогда будет уже поздно о чем-либо говорить, подумал старый профессор. Каждый день на счету!
Вот так однажды строгая Наталья Васильевна и бдительная Вера Павловна чуть не потеряли Григория Федоровича, хотя потерю его, как супруга и высокоморального руководителя коллектива, они бы вряд ли почувствовали, так как давно перестали обращать внимание на такие пустяки. А забота о старости, что ж, она всегда была в почете. Пусть девочка покормит проголодавшегося дедушку сациви из осетрины и обещаниями из жар-птицы.
Впрочем, для Настиной диссертации это имело несомненно положительный народнохозяйственный эффект, так как нерастраченная энергия руководителя позволила сцементировать выводы.