Когда же Селиверстов сказал ей, что ждет ее дома послезавтра перед работой, она и вовсе озадачилась.
– Может, все-таки лучше оздоровляться на ночь? – спросила она.
– Нет, это такая инъекция всей иммунной системе, что не заснуть до утра.
– Это же прекрасно!
– А на работе что будешь делать? Спать? Ведь все это для того и делается, чтобы повысить эффективность нашего труда.
У Оксаны в ее двадцать три года сложились несколько иные приоритеты, но со старшим коллегой хотелось не спорить, а доказать ему свою точку зрения на практике.
– И потом, Оксана, с утра организм, как струна. Натощак – самое то! Звонкая струна!
Селиверстов жил один в двухкомнатной квартире (завидный жених!), имел при себе кота и был какой-то малахольный. На него сотрудницы отдела уже давно махнули рукой и забавлялись тем, что спрашивали каждый день о том, сколько раз он присел или сколько пробежал километров.
Проснувшись утром, Селиверстов, как всегда, пытался убедить кота Гришу, что только терпение делает из неразумных тварей тварей разумных.
– Терпи, Гриша. Вот видишь, я приседаю, потом займусь водными процедурами, потом выпью стакан воды, пропылесосю квартиру, и только через час приступлю к трапезе. Я же терплю! – приводил он главный свой довод.
Кот терся у ног, и в глазах его, поднятых к Селиверстову, как к богу, не было, однако, никакого почтения. Клизму тебе поставить из того пылесоса, которым ты достаешь меня под диваном, да прочистить от всякой заразы башку! – говорили его желтые глаза.
Селиверстов показал Оксане проросшие зерна. Они лежали тоненьким слоем на влажной тряпке, накрытые такой же влажной салфеткой. Поднос стоял на табурете возле горячей батареи центрального отопления.
– Вот они, корешки-росточки, один-два миллиметра! – любовался Селиверстов завтраком. – Тут, Оксана, и твоя порция, ровно половина подноса. По Малахову!
«То-то он такой малахольный!» – подумала Оксана. Но делать нечего. Все-таки вдвоем с одиноким мужчиной, хоть и с утра в рабочий день, да глядишь, поклюет зернышек, петушок, и на нее клюнет.
– Чудесно! – забила она в ладоши и скинула кофточку, оставшись в коротенькой майке, обнажившей пупок. – А запить будет чем?
– Запивать надо минимум через час.
– А по глотку?
– Ну, разве что по глотку.
Оксана открыла холодильник.
– Закусить-то будет чем?
– Ты шутишь, Оксана. Кто же зерна закусывает?
– Я читала у Брэгга, у Поля Брэгга, – вспомнила Оксана фамилию натуропата, о котором вчера прочитала в газете, – что зерна надо запивать обязательно коньяком. И именно утренние порции.
– А где ты читала об этом? Я не встречал.
– Новый перевод последней книги Брэгга «Сто лет с зерном на коньяке».
– Да? Не слышал. Так что, коньяк нужен?
– Обязательно.
– У меня стоит еще с советских времен бутылка армянского. По чайной ложке?
– Там горка: пять зерен – чайная ложка коньяка, потом десять зерен – две ложки, и так до двадцати пять зерен и пяти чайных ложек, а потом так же вниз. Это все в один день.
– Давай попробуем, – нерешительно сказал Селиверстов. Получалось многовато: так, одна, да две, да… Двадцать пять ложек!
На пике горки, после пятнадцати ложечек коньяка, Селиверстов стал смеяться: ему показалось, что Оксана сидит напротив него голая. Оксана действительно сидела напротив него голая, так как успела скинуть с себя все, что ей мешало для проведения оздоровительного сеанса, и тут же начала его. Не успел Селиверстов и глазом моргнуть, как был раздет и вовлечен в процесс. Сеанс закончился рассыпанными по полу проросшими зернами и крупными, «на допивание», глотками коньяка, по очереди, прямо из горлышка. Селиверстов в этот день начисто забыл про работу. Первый раз в жизни.
На следующий день Селиверстов с Оксаной взяли еще по два дня за свой счет, а к ним по бутылке молдавского коньяка «Белый аист». Эти дни пролетели у них быстрей, чем два аиста над головой. А через неделю они, совершенно обалдевшие от счастья, подали заявление в ЗАГС. На свадьбе первый тост был за Поля Брэгга, и одиннадцать конструкторских глоток дружно рявкнули:
– Зерна на коньяке! Горько! Зерна на коньяке! Горько! Сто лет зернам на коньяке!
И весь отдел поддержал их. Пили и ели страшно много – за здоровый образ жизни и новую ячейку общества.
***
– Прошло больше года, – сказал Дерюгин. – Селиверстов поправился на семь килограммов, а Оксана родила прелестное дитя, глазенками и попкой «в папочку». И после этого Селиверстова назначили руководителем группы. Вот так-то. А вы говорите: нравы портятся!
10. «А светофор зеленый»
Суэтин в хорошем настроении возвращался домой. Была пятница, и вместе со всеми он ушел с работы на два часа раньше положенного. Тому, что в пятницу можно уйти с работы раньше, чем в понедельник или в четверг, человек радуется больше, чем крепкому здоровью, долголетию и счастью в семейной жизни.
Суэтин решил прогуляться и пошел пешком. Когда он переходил балку, над его головой раздался резкий сорочий крик.
– Ну-ка, стой! – казалось, стрекотала сорока, свесившись с ветки.
– Сдурела , милая, – вздрогнул Суэтин, – чего орешь так?
Однако, предупреждает меня о чем-то, подумал он. Сорока сорвалась с ветки. Несколько взмахов пестрых крыльев – и в воздухе, как колючая проволока, застыла траектория ее полета. Пару секунд она была наполнена пульсирующим током птичьей жизни, а потом растаяла. И в этот миг Суэтин почувствовал, что еще шаг, и у него в голове повиснет траектория доказательства, вспыхнет формула. Появится то, к чему он идет всю свою жизнь. Не прозевать, успеть схватить! На сером фоне, сотканном из хаотических линий умозаключений, Суэтин увидел светящееся пятно и понял, что это пятно и есть формула, которую он ищет столько лет. Пятно было проекцией столба света, уходящего вверх. Невольно Суэтин вслед за ним задрал голову. Да ведь это всего-навсего проекция, похолодел Суэтин, проекция… И в этот момент почувствовал невидимую руку, которая не пускала его вперед. Каждый раз – эта невидимая рука! Суэтин, застыв на месте, продолжал думать о том, что из этого мира существует путь в оба конца – в бесконечно большой и в бесконечно малый миры, и есть место, где они соединяются и переходят друг в друга. Это два направления восхождения разума к Богу. И все равно, в какой конец идти, цель у любого пути одна. Если только не перехватит кто-то другой. Все оказывается вывернутым в самое себя и нанизанным на самое себя. Вот только где эта точка перехода и что она такое? Большое уничтожается малым, плюс минусом, бытие небытием. И наоборот. И все это две стороны, два крыла чего-то неопределенного, не имеющего координаты, не содержащего информации, но имеющего все.
Так и не разглядев формулу, Суэтин вышел к перекрестку. И застыл, зачарованно глядя на светофор. Со светофором случилось что-то по электрической части – был нарушен контакт или еще что. Все три огня светофора – и зеленый, и красный, и желтый – одновременно горели пульсирующим огнем, они или никак не могли зажечься, или никак не могли погаснуть, и чей был черед, какого огня – было не понять. Огни трепетали, как сердце загнанной яркой птицы – сразу все три огня в ритме птичьего сердца. Светофор трепетал, задыхался от огней, они раздирали ему грудь. Может быть, от бессильного негодования, что такой он никому больше не нужен?
Это моя жизнь, думал Суэтин, глядя на светофор. Это я сам, на перекрестке разных дорог, трепещу, и душу мою раздирают три огня, три страсти – можно! нельзя! осторожно! Почему они никогда не приходят ко мне по очереди? Не иначе как и со мной случилось что-то по человеческой части, может быть, нарушен контакт с миром, может, что еще… А может, это во мне трепещут одновременно мое прошлое, настоящее и будущее? Но они никому, кроме меня самого, не нужны!
Настоящее становится будущим в момент, когда из альтернативного развития бесконечного множества событий реализуется одно единственное. Этот момент вечен, описывается уравнением стоячей волны. Кажется, я знаю, каким…
Суэтин перешел дорогу и зашел в парк. Он сел на ближнюю скамейку и задумался, глядя на дорогу. Задумчивость у него предшествовала всегда творческому взрыву, и он ждал его. Ждал здесь, на скамейке, чтобы никто не отвлек и не увлек на другой путь ненужных ему дел.
Через дорогу шла ворона, фалдами фрака подметая пыль. Ее грузное тело казалось еще более грузным на тонких кривых ножках. Ворона перешла улицу, пошла по обочине, поглядывая на низкие ветки деревьев. Потом пошла по газону и долго вышагивала по открытому пространству. У нее волочилось правое крыло. Если выскочит кошка или пес, ей несдобровать. К вороне подлетела трясогузка, уселась перед ней, подергала хвостом, пискнула какую-то новость и упорхнула. А ворона пошла дальше. Подойдя к изгороди, она взлетела на нее. В это время и появилась кошка. Она, видимо, давно следила за ней. Через минуту на кошку сбоку налетел пудель.
Ворона почему-то напомнила Суэтину Настю.
Мыслей не было. Но даже когда они есть, их все равно не хватает на жизнь, потому что жизнь больше мыслей.
Суэтин встал со скамейки, потянулся и, повинуясь импульсу желания, пошел на выставку современных художников. На выставке был широко представлен один художник. Десятки картин изображали в разных ракурсах одни и те же предметы материального мира, которые обошла стороною душа. Там были главным образом пилы. С зубцами острыми, как змеиные зубы.
Художника не с кем было сопоставить, и это раздражало. Суэтина приучил к сопоставлениям институтский товарищ, потерявшийся в жизни, как почти все старые знакомые (все они, как пылинки: кого-то носит в воздухе, а кто-то уже осел и на землю). Он донимал всех вопросом: как тебе – Софи Лорен и Бальзак? Мне – никак, ответил тогда Суэтин. А спустя четверть века понял, что в этом вопросе было много больше, чем в любом ответе на него. Как в загадке Сфинкса. Хорошо сопоставлять Рубенса и Чаплина, Куинджи и Цезаря, Бердсли и Гомера. А с кем сопоставить этого? И в чем? На его полотнах столько предметов! Их было так много, что думалось о Рубенсе, Цезаре или Гомере. Но это был не Рубенс, не Цезарь и не Гомер.