Настя перевела напряженный взгляд с Маши на гражданина с рюкзаком и улыбнулась ему как можно шире. Гражданин улыбнулся ответно и широко.
– Нет-нет! – сказал он Маше. – Я с ней первой договорился.
– А, ну тогда она вас и отоварит. Настя, где шеи брать будешь?
Такой подлости даже от конкурентки Настя не ожидала.
– Пол-ящика – твои.
– Ящик.
– Черт с тобой!
– Конкуренция! – воскликнул покупатель. – Частная инициатива!
– Да! Конкуренция! – воскликнули Настя с Марией, с неприязнью глядя друг на друга.
– А как вы понесете? – озаботилась Настя.
– Очень просто: у меня вот тут колесики выдвигаются. Покачу.
– Если вам тяжело все сразу увезти, два ящика оставьте у меня. Я все равно буду до вечера.
– Хорошо, – охотно согласился мужчина. – Мне это весьма кстати. Когда вы уходите?
– Для верности приходите часов в пять. А то потом у меня свои дела. Вы, случаем, не «дальнобойщик»?
– Он самый. Как догадались?
– По запаху.
– Ну, значит, около пяти?
Подошел Гасан.
– Хозяин зовет.
– Чего надо? – хмуро спросила Настя.
– Чего надо, там узнаешь. С праздником хочет поздравить.
– Как выручка? – спросил «хозяин». – Новенькая? Садись! – похлопал рядом с собой. Налил полстакана водки, подвинул тарелку с беляшами.
– Вегетарианка я.
– Чего? – не понял «хозяин». – Это такое половое извращение, да? – он положил Насте на плечо руку. Настя скинула ее.
– Ты что? Ты что! – возмутился «хозяин». – Шутку не понимаешь, да?
– Шутку понимаю. Я не Машка. Ее лапай, да? – Настя взяла беляш. – Не жалко? Подарок к женскому дню. Песика угощу.
На улице подошел Гасан. Вздохнул с дружеской улыбкой.
– Резать будем. Лицо портить будем. Жалко. Праздник все-таки.
Настя достала беляш и воткнула в открытый улыбкой рот Гасана, а потом коленом ударила его в пах. Тот скрючился, вылупив глаза и зажав зубами беляш, а Настя сказала:
– Еще подойдешь, вообще яйца отрежу. Жалко, да? В праздник – без яиц?
– Ну, как? – с вызовом спросила Мария.
– Что как? Раз так, два так, будет пятак. Вот так.
Настя с ненавистью посмотрела на ящики с куриными останками.
– Вот шейки, – издеваясь над самой собой, заговорила она, – тут пупочки, тут лапки, бедрышки, печень, головы, сердца… Это ж какую голову надо иметь, чтобы купить все это, какое сердце, чтобы сожрать, какую печень, чтобы переварить, и какие лапки, чтобы унести отсюда ноги?..
– Ты чего это? – Мария с удивлением глядела на нее. – Гасан обидел? Или «сам»? На сигарету.
– Давай. Спасибо.
– Они, сволочи, даром ничего не делают – всё через постель!
Без десяти пять, когда сумерки опустились на рынок и люди почти разошлись к накрытым столам, подошел «дальнобойщик». Стал с прибаутками загружать шеи в рюкзак. Тут же появился Гасан с двумя сподвижниками.
– Отойди, мужик. У нас разговор по душам с этой женщиной, – Гасан бесцеремонно, даже не глядя на «дальнобойщика», оттеснил его от прилавка. «Дальнобойщик» поднял свой огромный рюкзак и опустил на голову Гасана. Тот молча свалился на землю.
– Упал! – удивился «дальнобойщик» и поглядел на спутников Гасана.
Один из них заскочил ему за спину и ударил в бок ножом.
– Ах ты!.. – «дальнобойщик» поднял рюкзак, но в это время в него второй раз вошел нож…
Завизжали женщины.
– Куда смотрит милиция? – воскликнул простодушный голос.
Настя схватила весы и обрушила их на голову того, кто был с ножом. Тот рухнул на землю, забрызгав кровью прилавок. К прилавку от павильона бежали люди «хозяина». Тут подлетел «БМВ», резко затормозил, и из него, матерясь, вылез огромный мужчина в длинном черном плаще. Поглядел на итоги битвы, на подбегающий резерв, поднял вверх руку. Люди «хозяина» остановились. Насте мужик показался знакомым. Ну и мяса в нем – гора горой. Никак Гора? На свободе, значит.
– Ну, чего тут? – гора мяса подошла к прилавку. – Чей лоток?
– Иван!
Гора посмотрел на Настю и не удивился.
– Ты? Знал, что наши дорожки пересекутся. Ты заводила? Или этот? – Гора указал на сидящего у стены «дальнобойщика. Тот зажимал рукой бок.
– Он, – указала Настя на отползшего от прилавка Гасана.
Гора поманил людей «хозяина». Указал на Гасана.
– Он тут лишний. Позовите-ка Гошу. Этого увезите в больницу, – ткнул толстым пальцем в «дальнобойщика».
Гасана увели в «кабинет», его дружка с разбитой головой потащили туда же. «Дальнобойщика» посадили в «Жигули» и увезли. Торопливо притрусил «хозяин». Гора кивнул ему на автомобиль. «Хозяин» скользнул в дверцу. Следом с трудом забрался Иван. Машина просела. Дверца захлопнулась. Машина отъехала к воротам и остановилась. Потом развернулась и выпустила Гору и «хозяина». «Хозяин» стал быстро и зло говорить о чем-то своим людям, резко кивая на Настю и на Гору, потом ушел.
– Баста, Настя. Проблему закрыли!
– Что ты ему сказал?
– Гоше? Я ему сказал: если ты проблема, тебя решают. Вот что я сказал ему. Много не люблю говорить. Работай, Настя. Ни одна сволочь, даже такая, как я, – не тронет тебя!
Там, где все многообразие человеческих лиц сводится к двум дуракам, из которых один покупает, а другой продает, где вся роскошь человеческого общения да и вообще вся человеческая жизнь запечатлена, как на могильном камне, надписью «купился – продался», где встречные потоки денег и товаров выкручивают человека, как мокрую тряпку, – там человеческое слово, вовремя сказанное, дорогого стоит.
А когда все слова были сказаны, Настя взяла ящик и с такой бешеной силой бросила его на землю, что куриные сердца разлетелись во все стороны, как от взрыва. Две бабки дотемна ползали по рядам, но смогли отыскать всего несколько кусков.
20. Захомутали
Гурьянов почувствовал зверский голод и свернул в первую попавшуюся столовку.
Давненько он не заглядывал сюда. По молодости, помнится, хороши тут были люля-кебаб. Упругие, сочные. По прошествии стольких лет – скольких же, рассеянно размышлял Гурьянов – здесь многое должно измениться. С Женькой любили сидеть вон там.
Очередь была минут на десять. Впереди Гурьянова три женщины плотного телосложения, несовместимого с умственным трудом, обсуждали, судя по всему, размеры мужских рубашек.
– Шею должен облегать, но не очень плотно. Чтоб проходили два пальца, – крепкая женская рука показала, как именно должны проходить два пальца.
Надо же, сколько заботы о мужике, подумал Гурьянов. Рубашку купи, да еще чтоб шею не жала.
– А если убежит? – спросила та, что помоложе.
Конечно, убежит, подумал Гурьянов. Мужик на то и создан, чтоб убегать. Уж меня-то не захомутаешь!
– Не убежит! – вздернулась крепкая рука. – Главное, чтобы ошейник прочный был и цепочка, лучше металлическая.
От долгого воровства у работников столовой, похоже, стали образовываться фобии. Кассирша, например, явно боялась остаться внакладе и, глядя на поднос, уточняла у каждого посетителя: у вас два компота или один, хотя прекрасно видела, что компот один; у вас кефир или сметана, хотя еще четверть века назад этот вопрос потерял всякий смысл; у вас две лапши или одна, хотя кто бы это взял две лапши, когда и одной было достаточно, чтобы подавиться, а остаток приклеить к ушам комиссии рабочего контроля, проверяющей через «задний проход» качество блюд.
Широкая, как плита, и такая же жаркая, раздатчица в любом своем сечении была равновеликой фигурой. От подошв до головы. Когда она с достоинством несла свое тело между плитой и раздачей, казалось – шествует Екатерина Великая. Тарелка, даже глубокая, в ее руке выглядела как блюдце, и не как санфаянс, а покрытый глазурью мейсенский фарфор. Она не только величественно, но и долго несла свое тело, так что забежавшему перекусить за один ее проход можно было и проголодаться. Если бы ее взяли центрфорвардом футбольного клуба, скажем, такого, как «Милан», она безусловно была бы центром внимания болельщиков: на ней отдыхал бы глаз и умиротворенно гасли безудержные итальянские страсти. Она была даже чем-то симпатична.
Гурьянов с поклоном принял второе блюдо из ее рук. Он отметил расширившиеся глаза раздатчицы, взглянувшей на него. Словно бы в них мелькнула некая мысль, давно не залетавшая туда.
Гурьянов без особого аппетита отобедал гуляшом с перловкой (люля-кебаб исчезли в прошлом вместе с сочностью и упругостью готовящих их поварих) и лениво допивал безвкусный компот. Ему не хотелось вставать. Он рассеянно смотрел на очередь, в которой никогда больше не будет Суэтина. И словно ничего не изменилось. Не изменилась плотность очереди, и среднее количество ее членов наверняка осталось прежним. Что-то Женя говорил про очередь, про какую-то волновую функцию… Где та волна, что унесла его? С точки зрения всеобщего спокойствия это было разумно, что в очереди ничего не изменилось, но это был не человеческий разум, это было нечто непонятное ему. Если бы каждый задумался, куда девается огромный храм, что в душе каждого, когда душа излетает из тела, и куда делся храм, что был в душе Суэтина, этот храм, может быть, и стал бы на это мгновение видимый всем, притянутый множеством одной и той же мысли. Гурьянову показалось, что он видит очертания этого храма. Ему послышался вдруг голос друга. Гурьянов вздрогнул.
Со скрежетом проехал по полу стул, приподнялся в воздух и легко опустился на пол столик. Под большим телом в белом халате застонал стул. Гурьянов вернулся к реальности. Перед своими глазами он увидел женские глаза, налитые лаской.
– Что же ты, Лешенька, не обращаешь на меня никакого должного внимания? Где пропадал столько лет? – спрашивала раздатчица, загородив собой зал и заняв сразу две трети обзора.
Улисс-Гурьянов вспомнил этот голос. Нет, это была не сирена, но точно одна из ее правнучек. Голос, густой и напитанный калориями, принадлежал (не может быть – впрочем, может) некогда юной выпускнице кулинарного техникума, смешливой и жизнерадостной. Помнится, у нее был перспективный план развития на его счет, составленный, похоже, коллективным разумом общепита, вовремя, по счастью, вспугнувший его. Тогда он с явным сожалением сказал Суэтину: «Прощай, общепит! Ты три месяца давал пищу моему уму. Подаюсь на вольные хлеба». «Вольному воля, спасенному рай», – напутствовал его Суэтин.