Наконец он прервал молчание.
– Манон, а как же Юдора, наша дочь?
При чем здесь это? Манон разозлила неуместность вопроса.
– Ты же знаешь, у нее все хорошо. О ней заботятся.
– Да, но почему она не с нами?
– Потому что министерство не место для ребенка.
– Дети Дантона живут на площади Пик.
– Они младенцы, и за ними могут присматривать няньки. Юдора – другое дело, она нуждалась бы в моем внимании, а мне сейчас не до нее. Ты же знаешь: наша дочь непривлекательна и лишена талантов – что мне с ней делать?
– Ей всего двенадцать, Манон.
Она посмотрела на него сверху вниз. Его жилистые кулаки сжимались и разжимались, затем по лицу потекли слезы. Должно быть, ему неприятно, что я вижу его плачущим, подумала она. С лицом озадаченным и печальным Манон вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь, как делала, когда он болел, когда он был ее пациентом, а она его сиделкой.
Он подождал, когда затихнут ее шаги, и наконец позволил себе издать звук, который был для него естественен, как речь, – придушенный животный вой. Жалобное блеяние донеслось из стесненной груди. Звук повторился, повторился опять. Однако, в отличие от человеческой речи, этот звук никуда не шел, не имел завершения. То был плач по себе, плач по Юдоре, по всем, кто когда-нибудь вставал на пути Манон.
Элеонора. Она думала, после всего, что было, Макс на ней женится. Намекнула об этом матери. Ты права, ответила мадам Дюпле.
Спустя несколько дней отец отвел ее в сторону, задумчивым и смущенным жестом пригладил редеющую макушку.
– Он великий патриот, – сказал плотник с встревоженным видом. – Думаю, он тебя любит. Он очень сдержан в частной жизни, разве не так? Иного от него и не ждут. Великий патриот.
– Да. – Элеонора злилась. Неужели отец считает, что она недостаточно гордится Максом?
– Он оказал нам великую честь, живя с нами под одной крышей, и мы должны делать все от нас зависящее… Для меня ты все равно что замужняя.
– Да, – сказала она, – я поняла.
– Я тебе доверяю… Если ты можешь сделать его жизнь в нашем доме удобнее…
– Отец, ты не расслышал? Я же сказала, я тебя поняла.
Наконец она распустила волосы, и они упали на ее широкие плечи и спину. Отведя их от маленьких грудей, она склонилась над зеркалом, чтобы хорошенько себя рассмотреть. Какое безрассудство воображать, будто с таким простеньким личиком… Вчера Люсиль Демулен приносила своего ребенка. Все суетились вокруг гостьи, щебетали над малышом, затем Люсиль передала ребенка Виктуар и уселась в кресло, свесив с подлокотника руку, словно зимний, прихваченный морозцем цветок. Затем пришел Макс, она с улыбкой обернулась к нему – и внезапно его лицо расцвело. Вероятно, его чувства к Люсиль можно было назвать братскими, но если вы спросите меня, подумала Элеонора, там явно было что-то большее.
Элеонора погладила плоский живот и бедра. Она начала испытывать удовольствие от нежности своей кожи, трогая то, что вскоре будут трогать его руки. Но, отворачиваясь от зеркала, она на миг поймала отражение угловатых, жестких изгибов своего тела и, опуская голову на подушку, ощущала только разочарование. Она лежала и ждала, а ее тело от макушки до пят застыло в предвкушении.
Она услышала, как он поднимается по ступеням, и решительно развернулась к двери. Какое-то ужасное мгновение Элеонора думала – Господи, неужели это случится? – что сейчас в спальню влетит пес и запрыгнет на нее, скалясь и тяжело дыша, поскуливая и причмокивая, хватая пастью (его любимая привычка) ее тщательно промытые и расчесанные волосы.
Дверная ручка повернулась, однако никто не вошел. Он медлил на пороге, размышляя о путях отступления, затем, решившись, сделал шаг вперед. Их глаза встретились, а как иначе. В руках он держал разрозненные листки, а когда потянулся, чтобы их положить, глаза продолжали смотреть на нее, и несколько листков упало на пол.
– Закройте дверь, – сказала Элеонора. Она надеялась, что больше ей говорить не придется, что дальше все случится само собой, но в ее непослушных устах слова прозвучали так, словно ей дуло от двери.
– Элеонора, вы уверены?
Нетерпеливое, самоироничное выражение промелькнуло на его лице; судя по всему, она и впрямь решилась. Он взял руку Элеоноры, поцеловал ее пальцы. Ему хотелось четко произнести: мы не должны этим заниматься, но, когда он наклонился, чтобы поднять листки с пола, краска бросилась ему в лицо, и он понял, что не готов попросить ее встать и уйти.
Когда он снова взглянул на нее, Элеонора сидела на кровати.
– Никто не станет нам мешать, – сказала она. – Родители всё понимают. Мы не дети. Они не будут усложнять нам жизнь.
Неужели, подумал он. Присев на кровать, он провел рукой по ее груди, чувствуя, как соски твердеют под его ладонью. На его лице было написано сочувствие.
– Все хорошо, – сказала она. – Правда, хорошо.
Это был ее первый поцелуй. Он целовал очень нежно, и все же она как будто удивилась. Он подумал, наверное, следует раздеться, иначе через минуту она посоветует ему это сделать, добавив, что все хорошо. Он касался чужой плоти, мягкой, странной. В его первый приезд в Версаль была у него одна девушка, но она была плохой девушкой, плохой во всех смыслах, и расстаться с ней не составило труда; с тех пор он предпочитал воздерживаться, ибо полный целибат не так страшен, как временный, женщины не умеют хранить секреты, а газеты охочи до сплетен… Кажется, задержка не понравилась Элеоноре. Она прильнула к нему, но ее тело было сковано в ожидании боли. Ей рассказали про техническую сторону, решил он, но она понятия не имеет об искусстве. Она хоть знает, что будет кровь? Он ощутил резкий укол стыда.
– Элеонора, закрой глаза, – прошептал он. – Ты должна расслабиться, на минуту, пока не почувствуешь себя…
Лучше, едва не сказал он, словно сидел у постели больного. Затем коснулся ее волос, снова поцеловал. Она лежала неподвижно, ей не приходило в голову к нему прикоснуться. Он слегка раздвинул ей ноги.
– Не надо бояться, – сказал он.
– Все хорошо, – ответила она.
Ничего хорошего. Он не мог втиснуть себя в ее жесткое безответное тело, не применяя силу, чего ему не хотелось. Минуты через две он оперся на локоть и посмотрел на нее сверху вниз.
– Не торопись, – сказал он, подсовывая руку ей под ягодицы.
Элеонора, хотелось сказать ему, я не слишком искушенный любовник, да и ты не внушаешь больших надежд. Она изогнулась под ним. Ее учили сражаться за то, чего ей хотелось в жизни, сжать зубы и не сдаваться… бедная Элеонора, бедные женщины. Неожиданно и под довольно необычным углом он вошел в нее. Элеонора не издала ни звука. Она прижимала голову к его плечу, поэтому он не видел ее лица и не мог сказать, испытывает ли она боль. Он немного сдвинулся – не сказать, что это было легко, – в более привычную позицию. И снова подумал: чего ты тянешь, занимайся этим чаще или не занимайся вообще. Разумеется, все случилось слишком быстро. Он со слабым стоном зарылся ей в шею. Затем он отпустил ее, и голова Элеоноры откинулась на подушку.
– Я сделал тебе больно?
– Все хорошо.
Он перекатился на свою сторону кровати и закрыл глаза. Должно быть, сейчас она думает: и что, это все? И ради этого столько шума? Она должна так думать. Всему виной его собственное разочарование, горечь, перехватившая горло. Это хороший урок для меня, думал он. Когда радость, в которой ты себе долго отказываешь, осуществившись, не приносит удовлетворения, ты страдаешь вдвойне – и оттого, что утратил иллюзии, а еще от ощущения бессмысленности происходящего. С той девушкой из Версаля все прошло гораздо лучше, но нельзя преодолеть нравственное отвращение перед случайными связями. Должен ли он сказать Элеоноре: прости, что все так быстро кончилось и ты не испытала удовольствия? Но какой в этом прок, ей не с чем сравнивать, и все, что она может ответить: все хорошо.
– Я встану, – сказала она.
Он обнял ее.
– Останься. – Он поцеловал ее грудки.
– Хорошо. Если хотите.
Он осторожно осмотрелся. Крови не было, – по крайней мере, ему так показалось. Вероятно, со временем она научится видеть в этом нечто большее, понимание придет с опытом, ведь для некоторых это важная часть жизни.
Наконец и она немного расслабилась, улыбнулась, вероятно от мысли, что все позади. Кто знает, о чем она думает?
– Эта кровать узковата, – сказала она.
– Да, но…
Если так пойдет и дальше, лучше сказать ей сразу. Он скажет ей, Элеонора, Корнелия, как бы высоко я ни ценил ту щедрость и добрую волю, с которой ты подарила мне свое тело, я не стану проводить с тобой ночи, даже если все твое семейство поможет нам двигать мебель. Он снова закрыл глаза, размышляя, что скажет Морису, покидая его дом, что ответит на вопросы мадам, на ее слезы. Затем подумал, что обвинения могут пасть на безгрешную и смятенную голову Элеоноры, вспомнил о женской злобе. Ему совершенно не хотелось переселяться в необжитые одинокие комнаты в другом районе, встречать Мориса Дюпле у якобинцев, кивать ему, воздерживаясь от расспросов о семействе. К тому же он был уверен, что это повторится. Когда Элеонора решит, что пришло время, она поднимется по лестнице и будет ждать у его двери, и он снова, как в первый раз, не сможет ее прогнать. Интересно, кому она доверится, ведь ей нужен совет, как часто следует к нему приходить. Когда он попытался представить себе круг ее знакомых дам, перед ним замаячили чудовищные перспективы. Какая удача, что Элеонора знает мадам Дантон лишь понаслышке.
Вероятно, он заснул, потому что, когда проснулся, она ушла. На часах было девять вечера. Завтра утром, подумал он, Элеонора вприпрыжку понесется по улице, улыбаясь прохожим и нанося неожиданные визиты старым знакомым.
Следующие дни его одолевало чувство вины. Во второй раз она была поспокойнее, не так напряжена, но, казалось, снова не испытала никакого удовольствия. Он понимал: если Элеонора забеременеет, им придется немедля сыграть свадьбу. Может быть, размышлял он на собраниях Конвента, в дом станут захаживать новые люди, кому-нибудь она наверняка придется по нраву, и тогда я проявлю щедрость и с легким сердцем ее отпущу.