– Это была нелепейшая выдумка – люди на такое падки. Однако неужели вам нравится, что болтают про вас?
– Что именно?
– Якобы Дантон творит что душе угодно и вы не в силах ему помешать.
– Я не в силах ему помешать, – пробормотал Камиль.
– Упоминают и других мужчин. Я не желаю, чтобы так говорили о Люсиль. Вы должны заставить ее…
– Люсиль по душе ее репутация, хотя она ее не вполне заслуживает.
– Но почему? Если это неправда, почему она дает повод к подобным слухам? Очевидно, вы ею пренебрегаете.
– Нет, это не так. Мы живем душа в душу. Но, Клод, не кричите на меня. У меня был ужасный день. Во время речи Робеспьера…
В дверь просунулась голова, в те дни слуги не особенно церемонились с хозяевами.
– Господа, пришел гражданин Робеспьер.
После несостоявшейся помолвки с Адель Робеспьер заглядывал редко. Но от дома его не отлучили – ему удалось сохранить репутацию. Клод поспешил приветствовать гостя. Слуга, запутавшись с обращениями, юркнул за дверь и захлопнул ее за собой.
– Робеспьер, – сказал Клод, – рад вас видеть. Вы не поможете нам разобраться?
– Мой тесть одержим страхом скандала.
– А вы, – просто сказал Клод, – одержимы дьяволом.
– Позвольте мне посмотреть, – сказал Робеспьер. Он пребывал в приподнятом состоянии духа, чего с ним не случалось уже давно, и еле удерживался от смеха. – Асмодей?
– Асмодей начинал серафимом, – сказал Камиль.
– Как и вы. Итак, что заставило вас сбежать во время моей речи?
– Ничего. То есть я кое-чего не понял, позволил себе высказать сомнения, и на меня набросились.
– Да, я знаю. Они об этом сожалеют.
– Только не Сен-Жюст.
– Нет, Сен-Жюст весьма решителен в своих суждениях и не позволяет колебаний.
– Не позволяет? Бога ради, я не нуждаюсь в его позволении. Он сказал, что от меня одна морока. Имеет ли право тот, кто вступил в наши ряды, когда революция уже совершилась, на такие слова?
– Не кричите на меня, Камиль. У него есть право высказывать собственное мнение.
– А у меня, значит, нет?
– Никто вас не обвиняет – они всего лишь возмутились, когда вы его высказали. Камиль болезненно чувствителен, – добавил Робеспьер добродушно, обращаясь к Дюплесси.
– Хотел бы я, чтобы он был более чувствителен в других вопросах. – Клод кивнул в сторону газет.
Робеспьер вроде бы смутился, снял очки, глаза под ними были красными. Клод гадал, откуда у него столько терпения, сколько самообладания, как его хватает на все.
– Разумеется, подобные слухи следует пресекать, – заявил Робеспьер. – Нет, не пресекать, иначе может показаться, что за ними что-то есть. Следует вести себя крайне осмотрительно.
– Чтобы не привлекать внимания к нашим грехам, – сказал Камиль.
– Я должен забрать Камиля с собой, – обратился Робеспьер к Клоду. – Не позволяйте газетам нарушать ваше душевное спокойствие.
– Думаете, у меня его много осталось? – Клод встал их проводить. – Вы будете в Бур-ла-Рен в выходные?
– Бур-ла-Републик, – поправил Камиль. – У хороших патриотов не бывает выходных.
– Вы можете позволить себе выходной, если хотите, – заметил Робеспьер.
– Я был бы рад, если бы вы к нам присоединились, – сказал Клод. – Впрочем, едва ли.
– Сейчас я очень занят. Спор с Луве отнял у меня много времени.
Да вас и не отпустят, подумал Камиль, если только с Элеонорой и мамашей в качестве дуэньи для Элеоноры, Шарлоттой в качестве компаньонки для мамаши, а еще Бабеттой, которая закатит скандал, если не дать ей сладкого, и Виктуар, потому что нечестно оставлять ее дома одну.
– Можно я приеду? – спросил он тестя.
– Да, Люсиль нуждается в свежем воздухе, а вам, я полагаю, не помешает отвлечься от дрязг.
– Вы правы, будем ссориться в семейном кругу.
На лице Клода проступила слабая улыбка.
– Чем мы намерены заняться? – спросил Камиль.
– Мы намерены прогуляться и посмотреть, узнают ли нас на улицах. А знаете, мне показалось, ваш тесть вас почти любит.
– Неужели?
– Кажется, он начинает к вам привыкать. В его возрасте любимое занятие жаловаться и перемывать другим кости. И тем не менее…
– К чему вам это? Какая разница, узнают ли нас на улицах?
– У меня есть одна идея. Я слышал, люди говорили, что я пустышка. Вы с этим согласны?
– Нет, это определение вам совершенно не подходит.
– Сам я называю себя темной лошадкой.
– Темной лошадкой? – Это прелюдия, подумал Камиль, к чудовищному взрыву робости. Робеспьер не выносил свою славу, и его скромность, если ее не унять, принимала самые чудовищные формы. – Простите, если помешал вам сосредоточиться во время вашей речи.
– Ничего страшного, зато Луве окончательно раздавлен. Теперь они дважды подумают, прежде чем снова на меня напасть. Конвент теперь у меня вот здесь. – Робеспьер сложил ладони чашечкой.
– Вы выглядите очень усталым Макс.
– Я устаю, стоит мне об этом подумать. Не важно. Кое-чего я добился. А вот вы выглядите отлично. Так, словно еще не насытились революцией.
– По мнению бриссотинцев, это все распутная жизнь, которую я веду. Пусть думают, меня это устраивает.
Прохожий замедлил шаг, заглянул им в лица и нахмурился.
– Не знаю, – заметил Камиль. – Вы правда хотите, чтобы люди вас узнавали?
– Нет. Я хочу покоя. Никуда нельзя пойти, чтобы тебя не подслушивали.
Радостное возбуждение ушло; теперь у Робеспьера часто бывал затравленный взгляд, а губы растягивались в тонкую тревожную линию.
– Вы действительно так думаете? Что люди прислушиваются к вашим разговорам?
– Я это знаю. – (Пожил бы ты с моей сестрой Шарлоттой, подумал он, ты бы в этом не сомневался.) – Камиль, мне кажется, вам следует серьезнее отнестись к тому, что пишут газеты бриссотинцев. Понятно, что ими движет злоба, но им не приходится ничего придумывать. Это выглядит очень дурно, особенно сейчас, когда гражданка Дантон нездорова, ее мужа не застать дома, зато вас двоих часто видят в городе с женщинами.
– Макс, я провожу почти все вечера в якобинском комитете по переписке. А Габриэль вовсе не больна, она ждет ребенка.
– Да, но, когда я разговаривал с ней в начале недели, мне показалось, что она нездорова. Они с Жоржем почти не выходят и нигде не бывают вместе.
– Они в ссоре.
– И какова причина?
– Политика.
– Выходит, я ошибался насчет Габриэль.
– Это не абстрактный спор. Это то, как мы проживаем нашу жизнь.
– Я не хочу читать вам нотаций, Камиль.
– Нет, хотите.
– Что ж, тогда послушайте. Прекратите играть и отговаривайте Дантона. Чаще бывайте дома. Заставьте вашу жену вспомнить о приличиях. Если хотите завести любовницу, делайте все скрытно, не выставляйте ее напоказ.
– Но я не хочу заводить любовницу.
– Нет – и не надо. Ваш образ жизни в некоторой степени бесчестит наши идеалы.
– Прекратите. Я никогда не ратовал за эти идеалы.
– Послушайте…
– Нет, Макс, это вы послушайте. С тех пор как мы знаем друг друга, вы всегда пытались оградить меня от неприятностей. Но я думаю, вам следует оставить этот напыщенный тон. Еще несколько месяцев назад вы даже не заикались о том, что я «бесчещу идеалы». Вы были заняты другим. Вы преспокойно закрывали глаза на то, что вам не по нраву. А теперь вы раздуваете из этого целую историю. И даже не вы, а Сен-Жюст.
– Дался вам этот Сен-Жюст.
– Я должен сразиться с ним сейчас, пока это мне на пользу. Он сказал, от меня одна морока. Из этого я делаю вывод, что он хочет от меня избавиться.
– Избавиться?
– Вот именно, избавиться, принизить, вышвырнуть обратно в Гиз. Туда, где мое яростное возмущение не будет разрывать ему сердце звуками моего дурацкого заикания.
На какое-то мгновение они замедлили шаг и взглянули друг другу в лицо.
– Я мало чем могу помочь в ваших личных разногласиях.
– По крайней мере, не занимайте его сторону.
– Я не хочу занимать ничьих сторон. Мне это ни к чему. Я высоко ценю вас обоих как людей, как политиков… вам не кажется, что мы далеко забрались?
– Да. Куда мы идем?
– Не хотите проведать мою сестру?
– А Элеонора дома?
– Она берет уроки рисования. Я знаю, она вас не жалует.
– Вы собираетесь на ней жениться?
– Не знаю. Могу ли я? Она ревнует меня к моим друзьям, к моей работе.
– Вы женитесь на ней?
– Когда-нибудь, возможно.
– А еще… нет, ничего.
Камиль часто бывал близок к тому, чтобы рассказать ему, что случилось между ним и Бабеттой в то утро, когда родился его сын. Но Макс так трепетно относился к Бабетте, общался с ней с такой непринужденностью (не то что с прочими людьми), что казалось жестокостью разрушать доверие, которое он к ней питал. И потом, Камиль опасался, что ему не поверят. Он бы этому не удивился. Да и как рассказать, не привнося собственных толкований, не представляя случившееся на чужой суд? Невозможно. Поэтому в доме Дюпле он вел себя очень осторожно и предельно вежливо – со всеми, за исключением Элеоноры. Однако забыть о том, что случилось, не мог. Однажды он попытался рассказать Дантону, но передумал – тот наверняка скажет, что это очередная его выдумка, что он живет в мире фантазий.
Рядом с ним раздавался голос Робеспьера:
– …порой я думаю, что надо желать именно постепенного стирания индивидуальности, а вовсе не статуса героя, – другими словами, куда лучше вычеркнуть себя из истории. История человеческой расы насквозь фальшива – она писалась дурными правителями, чтобы оправдать свое правление, королями и тиранами в стремлении себя обелить. Мысль, что историю создают великие люди, довольно абсурдна, если посмотреть на нее с точки зрения народа. Настоящие герои – те, кто противостоит тиранам, а в природе тирании не только уничтожить тех, кто ей сопротивляется, но и стереть их имена, предать их забвению, чтобы любое сопротивление выглядело бесполезным.
Прохожий замедлил шаг, всматриваясь в их лица.
– Простите, – сказал он. – Добрый гражданин, вы, случаем, не Робеспьер?