Робеспьер даже на него не взглянул.
– Вы поняли, что я сказал о героях? Для героев нет места. Сопротивление тирании означает забвение. Я упаду в объятия забвения. Мое имя будет стерто со страниц истории.
– Добрый гражданин, простите, – не отставал прохожий патриот.
На миг Робеспьер перевел на него глаза.
– Да, я Робеспьер, – сказал он и положил руку на плечо Демулена. – Камиль, история – это выдумка.
Робеспьер…Поймите, вы не в состоянии представить, что это для меня значило. Первые два года в школе я не то чтобы страдал, я даже был по-своему доволен, но я был отрезан от людей, замкнулся в своей келье – и тогда появился Камиль… думаете, во мне говорит сентиментальность?
Сен-Жюст. Думаю, так.
Робеспьер. Вам не понять.
Сен-Жюст. К чему эта одержимость прошлым? Почему бы не взглянуть в будущее?
Робеспьер. Многие из нас хотели бы забыть прошлое, но это невозможно, вы не в силах полностью выбросить прошлое из головы. Вы моложе меня – естественно, все ваши думы о будущем. У вас нет прошлого.
Сен-Жюст. Сколько-то есть.
Робеспьер. До революции вы были студентом, вы только готовились жить. У вас никогда не было иной профессии. Вы профессиональный революционер. Вы человек другой породы.
Сен-Жюст. Я думал об этом.
Робеспьер. Если бы я мог объяснить… когда появился Камиль… я… порой мне было непросто сходиться с людьми, а им было трудно со мной. Я не понимал, что он во мне нашел, но я обрадовался. Он притягивал людей, словно магнит. С тех пор все осталось по-прежнему. В десять лет он уже излучал это сумрачное сияние.
Сен-Жюст. У вас разыгралось воображение.
Робеспьер. Для меня все стало проще. Камиль вечно жаловался, что семье нет до него дела. Признаться, я этого не замечал. Да и какое это имело значение, если все вокруг были от него без ума?
Сен-Жюст. Вы хотите сказать, что в силу некоторых ассоциаций, связанных с вашим прошлым, все, что он делает, заслуживает одобрения?
Робеспьер. Нет, я просто пытаюсь объяснить вам, что он совсем не прост, и, что бы он ни сделал, мы всегда останемся близкими друзьями. Камиль очень умен, вы знаете. И он очень хороший журналист.
Сен-Жюст. Я сомневаюсь в ценности журналистов.
Робеспьер. Вы просто его не любите, не правда ли?
Глава 3Осязаемое воплощение власти(1792–1793)
Дантон думал: от послов у меня головная боль. Какую-то часть дня, каждого дня, он молча сидел над картами, перекраивая континент, Турция, Швеция, Англия, Венеция… Нельзя допустить, чтобы Англия вступила в войну. Умолять о нейтралитете… Держать английский флот подальше от… а между тем английские шпионы везде, ходят слухи о диверсиях и фальшивомонетчиках… Да, прав Робеспьер: Англия – наш извечный враг. Но если мы ввяжемся в такую войну, хватит ли нам жизни, чтобы ее закончить? Не то чтобы мы надеялись прожить долго.
С тех пор как Дантон оставил пост, это уже не его забота. Но остаются дела, которые не дают спокойно спать: требование суда над королем, глупость и неуживчивость бриссотинцев. Даже после «Робеспьерицида» он убеждает себя, что их намерения честны. Он не хотел ввязываться в эту борьбу, но его втянули.
Вскоре, возможно на следующий год, Дантон намерен покинуть Париж. Возможно, он себя обманывает, но его не оставляет надежда передать дела в руки других. Теперь, когда пруссаков выдворили, его сельским имениям ничто не угрожает. И у него дети: Антуан уверенно подрастает, Франсуа-Жорж – крепенький довольный малыш, не умрет. А будет еще один. В Арси Габриэль научится его понимать. Что бы он ни сделал, как бы ни различались их суждения, он ей предан. В деревне они снова заживут как обычные люди.
Это простое будущее он воображает, лишь когда чересчур много выпьет. Жаль, обычно рядом бывает Камиль, который развеивает его иллюзии, оставляя Дантона в слезах или в гневе на то, что ему не выпутаться из силков власти. Верит ли он в это будущее, когда трезв… Он едва ли понимает, зачем добивается Люсиль, учитывая, сколько от этого хлопот. Однако останавливаться не намерен…
– Я не люблю дворцы. Мне и дома хорошо.
Так говорит Габриэль. Кажется, это настроение овладевает всеми. Камиль старается держаться подальше от своих подчиненных – подчиненные отвечают ему тем же. Как говорит Дантон, у нас теперь хватает иных забот. И только Люсиль не до конца разделяет всеобщий настрой. Ей нравится спускаться по громадным дворцовым лестницам, осязаемому воплощению власти.
Впрочем, дома она хотя бы избавлена от общества Габриэль и Луизы Робер. В последние недели Луиза обратила свое неуемное воображение на их домашний уклад – и подумать только, что творится в голове у литераторов!
– Смотрите, – говорит Луиза, – какое заинтересованное и довольное выражение на лице у Камиля, когда Дантон лапает Люсиль в его присутствии! Почему бы вам троим не поселиться вместе, когда вы съедете из дворца? Разве не к этому все идет?
– А я, – сказал Фабр, – буду приходить к вам на завтрак.
– Меня тошнит, – сказала Люсиль, – от драмы, которую вы тут разыгрываете, герой влюблен в жену лучшего друга, какая трагедия, как страшно быть человеком. Трагедия, говорите? Лучше бы стерли с лица эти гнусные ухмылки.
Да-да, все до единого, не исключая Дантона. К счастью, при этих излияниях одаренной романистки не присутствовала Габриэль. В прошлом Габриэль была добра к Люсиль, сейчас с ее лица не сходит угрюмая гримаса. С последней беременностью она сильно раздалась, двигается медленно, говорит, что ей трудно дышать, что город ее душит. К счастью, родители Габриэль продали дом в Фонтене и переехали в Севр, прикупив два участка в лесистой местности. Они поселились в одном доме, другой предназначен для дочери и зятя. Шарпантье никогда не нуждались в деньгах, но, возможно, участки куплены на средства Жорж-Жака, который не хотел афишировать свои вложения.
Теперь, думает Люсиль, у Габриэль есть куда сбежать, но она продолжает сидеть в квартире на улице Кордельеров, спокойно и молчаливо, в сосредоточенной позе женщины на сносях. Иногда плачет, и тогда девчонка Луиза Жели прибегает похлюпать носом вместе с ней. Габриэль оплакивает свой брак, свою душу и своего короля. Луиза, очевидно, оплакивает сломанную куклу или сбежавшего котенка. Я этого не вынесу, думает Люсиль, уж лучше водиться с мужчинами.
Фрерон вернулся из Меца. По его нынешним статьям никто не заподозрит, что когда-то Кролик был приличным человеком. Писал он всегда неплохо – это у него в крови, но со временем его суждения стали жестче, словно журналистика – своего рода состязание и ему непременно нужно стать первым. Порой его статьи было трудно отличить от статей Марата. Несмотря на эту новую свирепость, прочие обожатели Люсиль ничуть Фрерона не опасались. Хотя однажды Люсиль совершенно серьезно спросила его: «Вы останетесь? На случай, если когда-нибудь мне понадобитесь?» Фрерон ответил, что готов ждать вечно, что-то в таком духе. Увы, с каждой неделей он все увереннее приобретал статус старого друга семьи. В выходные гостил в Бур-ла-Републик, ходил за Люсиль по пятам, пытался застать ее в одиночестве. Бедный Кролик. Шансов у него не было.
Иногда было трудно поверить, что где-то на свете живут мадам Фрерон и мадам Эро де Сешель.
Эро заходил по вечерам, когда заседали якобинцы. Он называл их занудами. На самом деле Эро обожал политику, но сомневался, что политика по душе Люсиль, и хотел к ней подольститься.
– Они обсуждают экономический контроль и как утихомирить этих нелепых агитаторов-санкюлотов с их бесконечным нытьем про подорожание хлеба и свечей. Эбер не знает, высмеивать их или сажать в тюрьму.
– Эбер стал заметной фигурой, – любезно замечала Люсиль, и он говорил:
– Да, в Коммуне Эбер и Шометт сила, – и осекался, чувствуя, что его снова занесло не туда.
Эро был другом Дантона, сидел вместе с Горой, при этом оставаясь аристократом до мозга костей.
– Дело не в речи, не в манере, вы мыслите, как законченный аристократ, – говорила ему Люсиль.
– Нет, нет и еще раз нет. Ничего подобного. Я мыслю современно и в истинно республиканском духе.
– Возьмем ваши чувства ко мне. Вы никак не выбросите из головы, что до революции, стоило бы вам только глянуть в мою сторону, я бы тут же с притворным обожанием упала на спину? А если нет, то моя семья живо сбила бы меня с ног самым что ни на есть непритворным пинком. И так тогда рассуждали все женщины.
– Если это правда, а это несомненно правда, то как это влияет на нашу нынешнюю ситуацию? – (Он думает, женщины не меняются.) – Я не утверждаю, что имею на вас исключительные права, я просто хочу привнести в вашу жизнь немного удовольствий.
Она приложила руки к груди:
– Какой альтруизм!
– Дорогая Люсиль, худшее, что сотворил с вами ваш муж, это научил вас сарказму.
– Я всегда была склонна к сарказму.
– Верится с трудом. Камиль манипулирует людьми.
– Я тоже.
– Он делает вид, что безвреден, что его можно сбить с ног легким тычком. Сен-Жюст, которого я, по правде сказать, недолюбливаю…
– О, смените тему. Я не люблю Сен-Жюста.
– Интересно, почему?
– Мне не нравится его политика. И он меня пугает.
– Но он проводит политику Робеспьера, а значит, и вашего мужа, и Дантона.
– Давайте рассуждать. Главная цель Сен-Жюста – улучшить человеческий род в соответствии с планом, который есть у него в голове и который, позвольте заметить, он едва ли способен выразить словами. Вы не можете обвинить Камиля и Жорж-Жака в том, что они пытаются улучшить людей. На деле они действуют в противоположном направлении.
Эро задумался:
– А ведь вы не глупы, не правда ли, Люсиль?
– Была когда-то. Но видите ли, с годами ум стирается.
– Проблема в том, что Камиль решил бросить Сен-Жюсту вызов.
– Разумеется, вызов по всем фронтам. Возможно, мы испорчены прагматизмом, но стоит нам с кем-то схлестнуться – и мы вспоминаем о наших принципах.