Клод Дюпен оторопел. Он был уверен, что все устроено.
– Это выше моего понимания, – сказал он. – Габриэль Дантон казалась мне разумной женщиной. Как она позволила вам дать такое обещание?
– Не знаю, как все вышло, – ответила Луиза. – Но это так.
Дюпен кивнул.
– Хорошо, – сказал он, – не стану утверждать, что вы меня убедили или что ваши слова пришлись мне по душе, но, если вы велите мне ждать, я готов ждать. Обещание есть обещание, каким бы неразумным оно ни было. Но, дорогая моя, прошу вас об одном: держитесь подальше от Жоржа Дантона.
Луиза приготовилась к скандалу. После ухода Клода Дюпена мать ударилась в слезы, а отец сидел с важным видом, словно сочувствовал всем, кого это касалось. Мать назвала ее дурой, схватила за плечи и принялась трясти, говоря, при чем тут твое обещание, признайся, в кого из них ты влюблена? Не молчи, в кого, в журналиста? Ты знаешь его имя, сказала Луиза, можешь спокойно произнести его вслух – дьявол не явится сюда по твою душу. Внезапно она с мучительной ясностью увидела перед собой довольную Габриэль, которая сидела на диване, посмеиваясь над Клодом Дюпеном, теплая, живая, а ее отекшая рука лежала на плече Камиля. Обжигающие слезы хлынули из глаз Луизы. Ты просто маленькая шлюшка, заявила мать и влепила дочери пощечину.
Второй раз за месяц. Здесь, наверху, становится как внизу, подумала Луиза.
– Снова в Бельгию? – спросила она Дантона.
– Надеюсь, в последний раз. Я нужен в Конвенте.
– А дети? Вернутся домой?
– Да, слуги о них позаботятся.
– Я не брошу их на слуг.
– Ты и так сделала много. Незачем быть для них нянькой. Тебе надо развлекаться.
Интересно, спросил он себя, как развлекается приличная девушка пятнадцати лет от роду?
– Они ко мне привыкли, – сказала она. – Мне нравится о них заботиться. Вы можете объяснить, чем займетесь в Бельгии?
– Мне нужно увидеться с генералом Дюмурье.
– Вам обязательно ехать?
– Трудно сказать. Нельзя не признать, что некоторые его поступки не способствуют делу революции. Скажем, мы учредили якобинские клубы на территории Бельгии, а он их закрыл. Конвент хочет знать почему. Если он не патриот, его следует арестовать.
– Не патриот? А кто тогда? Он за австрияков? Или за короля?
– Нет никакого короля.
– Нет, есть. Он сидит в тюрьме. Теперь королем стал дофин.
– Ничего подобного, дофин – обычный мальчик.
– Если это так, зачем держать его в тюрьме?
– Какая же ты спорщица! Следишь за событиями? Любишь читать газеты?
– Да.
– Тогда ты знаешь, что французы решили впредь обходиться без короля.
– Нет, не французы, это Париж так решил. Поэтому у нас гражданская война.
– Но, дитя, депутаты со всех концов Франции проголосовали за упразднение монархии!
– Но они не стали проводить референдум. Не осмелились.
Дантону эти слова определенно не понравились.
– Так считают твои родители?
– Моя мать. И я. У отца нет своей точки зрения. Он был не прочь ее иметь, но не может себе позволить.
– Веди себя осторожнее, твои родители явные роялисты, а в наши времена это опасно. Следи за своими словами.
– Разве людям запрещено выражать свои мысли? Я думала, об этом написано в Декларации прав человека. Свобода слова.
– Можно выражать свое мнение, но мы на войне, так что твое мнение не должно быть предательским или крамольным. Ты понимаешь эти слова?
Она кивнула.
– Не забывай, кто я.
– Вы никому не позволяете об этом забыть, гражданин Дантон.
– Иди сюда, – сказал он, – я попробую объяснить.
– Нет.
– Почему?
– Родители запретили мне оставаться с вами наедине.
– Но ты и так со мной наедине. Они боятся, я сделаю из тебя маленькую якобинку?
– Нет, мои политические взгляды их не тревожат. Они заботятся о моей девственности.
Он усмехнулся:
– Так вот как они обо мне думают.
– Они думают, вы берете все, что захотите.
– Считают, что меня нельзя оставить наедине с ребенком?
– Да.
– Будь добра, передай им, что я ни разу в жизни не принуждал женщину. За исключением одной маленькой грязной провокаторши за углом – скажи это своей матери, она поймет. Твои родители выделяют меня среди других мужчин? А насчет Камиля они тебя не предупреждали? Ибо, уверяю тебя, если бы ты осталась в пустом доме наедине с Камилем, он решил бы, что его долг – тебя дефлорировать. Его патриотический долг.
– Дефлорировать? Что за выражения! – воскликнула она. – А я думала, у Камиля роман с тещей.
– Откуда вы берете все эти истории?
Внезапно она ощутила его гнев, который тлел под самой поверхностью.
– По правде сказать, мне отвратительно, что твои родители так дурно обо мне думают. Моя жена умерла только месяц назад – они считают меня законченным негодяем?
Именно так, подумала она про себя.
– Вы отказались от женщин?
– Возможно, не навсегда. Но сейчас – да.
– Вы считаете это очень моральным?
– Я считаю, что этим выказываю уважение моей умершей жене.
– Вы бы выказали ей большее уважение, если бы вели себя так при ее жизни.
– Нам не стоит продолжать этот разговор.
– А я думаю, стоит. Когда вы вернетесь из Бельгии.
Он уехал из Парижа семнадцатого марта вместе с депутатом Лакруа. К тому времени они неплохо знали друг друга; Дантон мог бы рассказать Габриэль все, что ей хотелось знать о Лакруа.
Девятнадцатого марта он был в Брюсселе, но к тому времени, как они добрались до генерала, Дюмурье успел проиграть сражение у Неервиндена и вел арьергардные бои.
– Встретимся в Левене, – сказал ему Дюмурье.
– Что такое ваш Конвент? – сердито спрашивал он у Дантона тем же вечером. – Три сотни идиотов, возглавляемые двумя сотнями мерзавцев.
– По крайней мере, вы соблюдете приличия, – предложил Дантон.
Генерал удивленно воззрился на него. На миг он вообразил, как протыкает себя шпагой – впрочем, без тоги это смотрелось бы не так эффектно.
– Я имею в виду, – сказал Дантон, – что вы должны написать Конвенту письмо, в котором объясните свое поведение, почему закрывали якобинские клубы, почему отказывались сотрудничать с его представителями. И разумеется, почему проиграли сражение.
– Черт подери, – сказал Дюмурье, – мне обещали подкрепление в тридцать тысяч солдат. Пусть Конвент напишет мне, почему они застряли в пути.
– Вам известно, что вас хотят арестовать? В Комитете общей безопасности есть горячие головы. Против вас выступает депутат Леба – боюсь, этого юношу весьма ценит Робеспьер. И Давид.
– Комитеты? – переспросил генерал. – Пусть попробуют. В окружении моих солдат. На что способен Давид, уколоть меня своей кистью?
– Напрасно вы так беспечны, генерал. Вспомните о Революционном трибунале. Не думаю, что он станет разбираться, было ваше поражение неудачей или изменой, – для него вы человек, который проиграл Франции сражение. Разговаривая со мною, выбирайте слова, ибо меня прислали оценить вашу позицию и представить отчет Конвенту и Комитету общественного спасения.
Дюмурье отпрянул:
– Дантон, мы же добрые друзья! Мы же трудились вместе – Бога ради, я вас не узнаю. Что происходит?
– Не знаю. Возможно, последствия длительного полового воздержания.
Генерал взглянул в лицо Дантону, ничего на нем не прочел, отвернулся и пробормотал:
– Подумать только, какие-то комитеты!
– Комитеты весьма полезны, генерал. Если их члены трудятся вместе, не жалея сил, удивительно, сколь многого они способны достичь! А скоро комитеты будут управлять революцией – министры уже работают под их надзором. Отныне министры утратили прежнее влияние.
– А правда, что министрам запрещено входить в Конвент?
– Временно. Толпа забаррикадировала их в Министерстве иностранных дел, чтобы они не вмешались в дебаты. Вас обрадует, что военный министр, проявив истинную воинскую доблесть, сбежал, перебравшись через стену.
– Это не шутки, – сказал генерал. – Это анархия.
– Я хотел быть уверен, что мои предложения пройдут, – сказал Дантон.
Генерал позволил себе опуститься на стул, поднес ко лбу сжатый кулак.
– Господи, с меня хватит. В мои годы пора задуматься об отставке. Скажите, Дантон, как там в Париже? Как поживают мои преданные друзья? К примеру, Марат.
– Доктор Марат нисколько не изменился. Стал чуть желтее и еще сильнее сморщился. Он принимает особые ванны, чтобы утишить боль.
– Любая ванна пойдет ему на пользу, – пробормотал генерал. – Даже обычная.
– Из-за ванн ему приходится чаще оставаться дома. Боюсь, это не улучшает его характер.
– Камиль по-прежнему с ним беседует?
– Да, нам полезно знать его мнение. Никто не может соперничать с Маратом по части влияния на людские умы. Эбер мечтает о таком, но люди не дураки.
– А как поживает молодой гражданин Робеспьер?
– Постарел. Много трудится.
– Еще не женился на этой неуклюжей девице?
– Нет, но теперь он с ней спит.
– Неужели? – Генерал поднял бровь. – Уже кое-что. Но когда я думаю о том, что он мог бы получить все, что пожелает… это трагедия, Дантон, трагедия. Надеюсь, он не заседает в комитетах?
– Нет. Его продолжают выбирать, но он неизменно отказывается.
– Странно, не правда ли? Политика не для него. Я не знаю никого, кто так боялся бы власти.
– Он обладает огромной властью, но предпочитает действовать неофициально.
– Он меня озадачивает. Как и вас, полагаю. Впрочем, хватит о нем – как поживает прекрасная Манон?
– Говорят, по-прежнему влюблена. Разве любовь не должна смягчать женщин, делать их покладистее? Слышали бы вы речи, которые она пишет для своих друзей в Конвенте.
– Ваш ребенок выжил?
– Нет.
– Соболезную. – Генерал поднял глаза. – Послушайте, Дантон, мне нужно кое-что вам сказать. Но услуга за услугу.
– Я тоже вас люблю.
– Возможно, именно вы проявляете беспечность. Слушайте внимательно. Ролан написал мне письмо. Он просит развернуть армию и выступить на Париж. Чтобы восстановить порядок. А также сокрушить некую фракцию, а именно якобинцев. Сокрушить Робеспьера. И вас.