– Понимаю. Письмо при вас?
– Да, но я вам его не отдам. Я сказал это не для того, чтобы вы притащили Ролана в ваш трибунал. Просто хочу, чтобы вы помнили, сколь многим мне обязаны.
– А вам не терпится выступить на Париж?
– А кстати, гражданин, как поживают ваши британские приятели?
– Не понимаю, о чем вы.
– Хватит, Дантон, вы слишком умны, чтобы тратить на такое время. Вы поддерживаете связь с эмигрантами в Англии. На случай, если их ждет успех. У вас есть друзья на скамьях Жиронды и в палате общин. Вы накоротке с генералами и министрами и получаете деньги от всех европейских дворов. – Он поднял глаза, подпер рукой подбородок. – Вы приложили руку ко всему, что творилось в Европе в последние три года. Сколько вам лет, Дантон?
– Тридцать три.
– Господи. Я-то думал, революция – дело молодых.
– К чему вы клоните, генерал?
– Возвращайтесь в Париж и подготовьте город к вступлению армии. Подготовьте парижан к восстановлению монархии, которая, безусловно, будет основана на конституции. Маленький дофин на троне, герцог Орлеанский – регент. Это лучший выход для Франции, для меня и для вас.
– Нет.
– И что вы намерены предпринять?
– Я вернусь в Париж и предъявлю официальное обвинение Ролану и Бриссо, что еще важнее. Я вышвырну их из Конвента. Мы с Робеспьером объединим наши усилия и наше влияние и добьемся мирного соглашения. Но если Европа не захочет мира, можете не сомневаться, я призову к оружию целую нацию.
– И вы в это верите? Что сумеете вышвырнуть жирондистов из Конвента?
– Конечно верю. Возможно, это займет месяцы, а не недели. Но у меня есть средства, почва подготовлена.
– Вы когда-нибудь устаете?
– Я привык. Я с самого начала пытался выпутаться из этой чертовой авантюры.
– Я вам не верю, – сказал Дюмурье.
– Как вам угодно.
– Республике полгода, а она уже разваливается. Сплотить нацию способна только монархия. Неужели вы этого не видите? Монархия необходима, чтобы объединить страну, – и тогда мы выиграем войну.
Дантон мотнул головой.
– Победителям достается все, – сказал Дюмурье. – Полагаю, вы уже присмотрели самые жирные куски?
– Я буду защищать республику, – сказал Дантон.
– Почему?
– Потому что не знаю ничего более достойного.
– Достойного? С такими защитниками?
– Возможно, ее отдельные составляющие продажны и не заслуживают доверия, но на свете нет ничего достойнее республики. Да, ей служат такие, как я, как Фабр, как Эбер, но и такие, как Камиль. В восемьдесят девятом он готов был умереть за республику.
– В восемьдесят девятом Камилю было нечего терять. Но посмотрите на него сейчас – он богат, знаменит. Спросите, готов ли он умереть?
– Ей служат такие, как Робеспьер.
– Не сомневаюсь, чтобы избавиться от дочки плотника, Робеспьер готов умереть.
– Вы законченный циник, генерал. И я ничего не могу с этим поделать. Вот увидите, мы создадим новую конституцию, какой не знал мир. И каждый будет иметь право на образование и право на труд.
– Вам никогда не осуществить ваших идей на практике.
– Нет, но даже надеяться на их осуществление – добродетель. К тому же это прославит наши имена.
– Вот мы и добрались до сути, Дантон. Вы идеалист.
– Я должен поспать, генерал. Меня ждет дорога.
– Вы вернетесь в Париж и первым делом направитесь в Конвент, чтобы объявить меня предателем. Или в ваши комитеты.
– Я думал, вы знаете меня лучше. Я не доносчик. Впрочем, не обольщайтесь, найдутся другие.
– Но Конвент ждет вашего доклада.
– Ему придется подождать, пока я не буду готов.
Внезапно Дюмурье встал, собранный и подтянутый в неверном вечернем свете.
– Спокойной ночи, гражданин Дантон.
– Спокойной ночи, генерал.
– Не передумаете?
– Спокойной ночи.
Париж, двадцать третье марта.
– Ш-ш-ш, – сказал Дантон.
– Вы вернулись, – сказала Луиза, – наконец-то.
– Да, только тише. Что ты делаешь?
– Смотрю в окно.
– Зачем?
– Я почувствовала, что вы можете вернуться.
– Твои родители меня видели?
– Нет.
– Это вы, мсье. – Мари закрыла рот ладонью. – Мы не думали, что вы вернетесь.
– Что все это значит? – шепотом спросила Луиза.
– Это тайна. Ты любишь тайны? Дети спят?
– Конечно спят. Уже десятый час. Вы хотите сказать, что вернулись тайно?
– Да, и ты поможешь мне эту тайну сохранить.
Ему доставило удовольствие наблюдать, как изумленно распахнулся ее хорошенький ротик.
– Что-то случилось?
– Нет, но, если узнают, что я вернулся, меня захотят немедленно увидеть в Конвенте, а я собираюсь проспать двадцать четыре часа – никаких Школ верховой езды, никаких комитетов, никакой политики.
– Вам это необходимо. А как же генерал Дюмурье – они захотят узнать, что он вам сказал?
– Скоро узнают. Так ты поможешь мне спрятаться?
– Не понимаю, как можно спрятать такого большого человека.
– Давай попробуем.
– Хорошо. Вы голодны?
– Мы скатываемся в мелочные домашние хлопоты, – сказал Дантон. Внезапно он отвернулся и рухнул в кресло, закрыв глаза ладонями. – Я не знаю, как мне дальше быть… как жить дальше. Единственный способ почтить ее память – не отступать от идеалов, которых она не разделяла… сказать себе, мы смотрели в разные стороны, но она знала, в чем правда. Однако, преследуя эту правду, я отдаляюсь от того, во что она верила, что могла бы одобрить…
Луиза увидела, что он плачет.
– Прости меня, – сказал он.
Она подошла к его креслу и встала сзади, положив руку на спинку.
– Думаю, вы любили ее, – сказала Луиза, – по-своему. Как умели.
– Я любил ее, – сказал он. – Как ни посмотри, я ее любил. Бывали времена, когда я в этом сомневался, но теперь вижу, что ошибался.
– Если вы любили ее, гражданин Дантон, почему проводили ночи с другими женщинами?
Мгновение он смотрел на нее.
– Почему? Похоть. Политика. Преувеличенное самомнение. Ты считаешь меня бесчувственным животным? Думаешь, мне по душе этот допрос?
– Я не хочу вас обидеть и говорю это только ради того, чтобы вы не сожалели о том, чего не было. Вы давно умерли друг для друга…
– Нет.
– Да. Вы не отдаете себе отчета в том, какой вы человек. Не забывайте, она сама мне сказала. Она чувствовала одиночество, угрозу, думала, что вы намерены с ней развестись.
Он был ошеломлен.
– Это не укладывается в голове! Зачем мне с ней разводиться?
– Действительно, зачем? У вас были все преимущества, которые дает брак, и ни одного обязательства.
– Я никогда бы с ней не развелся. Если бы я знал о ее мыслях… я попытался бы ее разубедить.
– Вы не чувствовали ее страха?
– Но как? Она ничего мне не говорила.
– Вас никогда не было дома.
– Я никогда не понимал женщин.
– Черт вас подери, – сказала она. – Похоже, вы этим гордитесь? Послушайте, я знаю вас, великих людей, как облупленных, и поверьте, нет таких слов, которые могли бы в полной мере выразить мое отвращение. Иногда я сидела с вашей женой, покуда вы спасали страну.
– Мы должны исполнять наш долг.
– Особенно если понимать под ним пьянство с девяти утра и неустанные размышления о том, как бы вонзить кинжал в спину товарищу или закрутить роман с чужой женой.
– Даже среди таких, как я, случаются исключения, – улыбнулся он. – Его имя Робеспьер. Вряд ли он придется тебе по душе. Надо же, мне никогда не приходило в голову, какими мы выглядим в твоих глазах: кучка пьяных немолодых распутников. Итак, Луиза, скажи, что мне делать?
– Если хотите остаться человеком, уходите из политики.
– Человеком? – мягко переспросил он. – А есть другие варианты?
– Думаю, вы меня поняли. В последние годы вы жили недостойно человека. Вы должны снова стать тем, кем были когда-то, до того, как… – Она махнула рукой.
– Понимаю. До того, как стал вести себя безрассудно. Как стал богохульником.
– Только не надо смеяться.
– Я не смеюсь. Однако твои суждения довольно резки. Не думаю, что у меня еще осталась надежда. Даже захоти я оставить карьеру политика, я не знаю, с чего начать.
– Мы справимся, если вы измените ваш образ мыслей.
– Справимся? Ты уверена?
Он надо мной смеется, подумала Луиза.
– Если бы я читала про вас в газетах, то решила бы, что вы исчадие ада. Я боялась бы дышать с вами одним воздухом. Но я вас знаю.
– Вижу, ты не отступишься. Вознамерилась спасти меня от себя самого, не так ли?
– Меня просили. Я обещала.
Сейчас, когда Луиза задумывалась над этим, она уже не помнила точно, что именно обещала. Габриэль завещала ей своих детей, но завещала ли она ей мужа?
На следующий день Луиза строго наказала слугам не говорить никому, что мсье дома. Она спустилась к нему еще до семи. Он уже встал, оделся и читал письма.
– Все-таки решили выйти из дома, гражданин Дантон?
Он поднял глаза и увидел, что она разочарована.
– Нет, я остаюсь. Но мне не спится… слишком много мыслей.
– Если спросят, вернулись ли вы, что мне отвечать?
– Солги.
– Вы уверены?
– Да. Мне нужно время, чтобы все обдумать.
– Думаю, в этом не будет большого греха.
– Я гляжу, со вчерашнего вечера ты стала смелей.
– Хватит надо мной смеяться. Если кто-то придет, я его не впущу, а если встречу кого-нибудь на пути в лавку…
– Отправь в лавку Мари.
– Я не разрешаю ей выходить. Она может проговориться. Я скажу, что не видела вас и что вашего возвращения не ждут.
– Вот это мне нравится.
Дантон вернулся к письмам. Его тон был добродушным, но в нем проскальзывали усталость и скука. Я не умею с ним разговаривать, подумала Луиза. Ах, почему я не Люсиль Демулен.
Вернулась она в девять, запыхавшись. Он с закрытыми глазами сидел перед чистым листом бумаги.
– Не пишется, – сказал он, открыв глаза. – Слова есть, но они никого не зажгут. Хорошо, что у меня есть свой журналист.