– Когда вы намерены выйти?
– Думаю, завтра. А что?
– Вам не удастся скрываться дольше. Я видела вашего журналиста. Он знает, что вы дома.
– Откуда?
– Он подозревает. Разумеется, я все отрицала. Я едва спаслась. Он не поверил ни единому моему слову.
– Тогда сходи к нему, извинись и признайся, что он был прав. Попроси защитить меня от мародеров из комитета – скажи, я еще не решил, что должен сказать по поводу Дюмурье. И пусть бросает все дела и вечером приходит со мной выпить.
– Не уверена, что мне следует передавать такие послания. Это неприлично.
– Если ты думаешь, что это и есть разгул, – сказал он, – тебе многому предстоит научиться.
На следующее утро Луиза встала даже раньше прежнего. Ее мать, спотыкаясь и застегиваясь на ходу, вышла из спальни.
– В такой час! – Она прекрасно знала, что слуги Дантона спят не в квартире, а на антресолях. – Ты застанешь его одного. Да и как ты туда войдешь?
Луиза показала зажатый в ладони ключ.
Она тихо открыла дверь в кабинет, где должен был сидеть Дантон, если он уже встал, в чем Луиза сомневалась. Камиль стоял у окна: рубашка, кюлоты, сапоги, всклокоченные волосы. Стол усеивали бумаги Дантона, исписанные поверху другим почерком.
– Доброе утро, – сказала Луиза. – Вы пьяны?
Ему потребовалось мгновение, чтобы вспылить.
– А что, разве похоже?
– Нет. Где гражданин Дантон?
– Я его прикончил, а последние три часа расчленял труп. Ты поможешь мне вынести его останки? Бога ради, Луиза, он спит в своей постели, где еще ему быть?
– Он пьян?
– И сильно. Вот зарядила. К чему все эти расспросы о пьянстве?
– Он признался мне, чем вы намерены заняться. Напиться.
– Ясно. Ты потрясена?
– Весьма. Что вы писали?
Он сел за письменный стол, откуда мог хорошенько разглядеть ее лицо.
– Полемическую статью.
– Читала я ваши статьи.
– Они прекрасны, не правда ли?
– Я думаю, они возмутительно жестоки и крайне вредны.
– Хорош бы я был в своем ремесле, если бы нежная юная дева вроде тебя их похвалила.
– Не думаю, что вы так уж хороши, – сказала она. – И вряд ли вы были сильно пьяны, если успели столько понаписать.
– Я могу писать в любом состоянии.
– Теперь многое становится ясно.
Она перевернула страницу, чувствуя на лице тяжелый взгляд его черных глаз. На шее у Камиля висела серебряная цепочка, но кулон был скрыт под рубашкой. Может быть, там распятие? Может быть, все не так плохо, как кажется? Луизе мучительно захотелось дотронуться до него, и это чувство было сильнее набожного желания узнать, что на цепочке, – ее духовник назвал бы это соблазном. Камиль поймал ее взгляд и вытащил из-за ворота рубашки диск с гравировкой, медальон. Внутри – он молча открыл медальон – лежала прядь светлых волос.
– Это волосы Люсиль?
Он кивнул. Она сжала медальон в левой руке, а правой провела по его коже у основания горла. Мгновение – и назад пути не было. Лучше бы я отрезала себе руку, подумала Луиза.
– Не волнуйся, ты перерастешь эту привязанность.
– Вы возмутительно тщеславны.
– Согласен. Не вижу смысла умерять свое тщеславие, а вот вам, гражданка, советую не распускать руки.
Он произнес это таким едким тоном, что Луиза чуть не расплакалась.
– Чем я вас так разозлила?
– Тем, что начала разговор, спросив, не пьян ли я, что не слишком вежливо, даже по нынешним меркам. И потом, если ты выстраиваешь свои войска на рассвете, будь готова, что придется вступить в сражение. Постарайся усвоить, Луиза: если ты вообразила, что влюблена в меня, тебе лучше передумать и поскорее меня разлюбить. Я не хочу никаких недомолвок. То, что Дантону позволено с моей женой, и то, что мне позволено с его, – разные вещи.
Молчание.
– Не трудись делать удивленное лицо, – сказал Камиль. – Все остальное ты уже сделала.
Луизу затрясло.
– Что он вам сказал? Что именно?
– Что он от тебя без ума.
– Так и сказал? В каких выражениях?
– Почему я должен удовлетворять твое любопытство?
– Когда он это сказал? Вечером?
– Утром.
– В каких словах?
– Не помню.
– Слова – ваша профессия, разве нет? – крикнула она на него. – Все-то вы помните.
– Он сказал: «Я без ума от Луизы».
Она не верит ему, но пусть.
– Он говорил серьезно? Как?
– Как?
– Да, как?
– Как всегда в четыре утра.
– Что это значит?
– Выйдешь замуж, узнаешь.
– Порой, – сказала она, – я думаю, что вы и есть воплощенное зло. Это грубое слово, но я действительно так думаю.
Камиль скромно опустил ресницы:
– Я стараюсь. Впрочем, Луиза, не советую тебе быть со мной неласковой – в некотором смысле нам с тобой жить. Если ты не попытаешься его изменить, но ты же не станешь этого делать?
– Посмотрим. Но это не значит, что я вам поверила насчет всего остального.
– Видишь ли, он хочет с тобой переспать. И не видит другого способа достичь своей цели, кроме как вступить с тобой в законный брак. Человек чести, наш Жорж-Жак. Почтенный, миролюбивый, к тому же большой домосед. На его месте я вел бы себя иначе.
Неожиданно Камиль наклонился, поставил локти на стол и прижал ладони к губам. Какое-то мгновение Луиза сомневалась, плачет он или смеется, но это продолжалось недолго.
– Смейтесь сколько хотите, – с горечью проговорила она. – Мне не привыкать.
– Ладно, ладно. Когда я перескажу Фабру наш разговор, – он всхлипывал и задыхался, – он мне не поверит. – Камиль вытер глаза. – Боюсь, тебе еще ко многому придется привыкнуть.
Она посмотрела на него сверху вниз.
– Вы не замерзли?
– Замерз. – Он встал. – Я должен собраться с мыслями. Сегодня нас с Жорж-Жаком изберут в комитет.
– Какой?
– Зачем тебе знать?
– Откуда вы знаете, что вас изберут, если выборов еще не было?
– Да, тебя еще учить и учить.
– Я хочу, чтобы он ушел из политики.
– Только через мой труп, – сказал Камиль.
Хмурый рассвет, угрюмое алое солнце. После встречи с Камилем Луиза ощущала себя нечистой. Дантон спал.
Сначала Дантон выступил в Конвенте, затем в якобинском клубе.
– Мысль арестовать Дюмурье приходила мне в голову не раз. Но я спрашивал себя, если я пойду на этот решительный шаг и враги о нем узнают – вообразите, как это поднимет их боевой дух. А если враги получат преимущество, меня могут заподозрить в измене. Граждане, я отдаю этот вопрос на ваше усмотрение – как бы вы поступили на моем месте?
– Как бы вы поступили? – спрашивал он Робеспьера. Был конец марта, на улице Оноре дул свежий ночной бриз. – Мы проводим вас до дома. Засвидетельствую свое почтение вашей супруге, Дюпле.
– В моем доме вам всегда рады, гражданин Дантон.
– Мне кажется, – сказал Сен-Жюст, – в такой ситуации надо действовать.
– Иногда лучше выждать, гражданин Сен-Жюст. Вам это в голову не приходило?
– Я бы его арестовал.
– Но вас там не было. Вы не знаете, каково положение в армии, сколько всего приходится учитывать.
– Разумеется, не знаю. Но зачем вы спрашиваете, если не намерены прислушиваться к нашим советам?
– Ваших советов он не просит, – сказал Камиль.
– Мне придется ехать на фронт самому, – объявил Сен-Жюст, – и на месте разбираться со всеми загадками.
– Вот и хорошо, – сказал Камиль.
– Вам не надоело ребячиться? – спросил его Робеспьер. – Если вы довольны собой, Дантон, если вы действовали из лучших побуждений, к вам нет никаких вопросов.
– Есть, – буркнул Сен-Жюст.
Во дворе дома Дюпле Брун с рычанием выскочил им навстречу, натянул цепь и положил лапы хозяину на плечи. Робеспьер поговорил с ним, видимо, посоветовал набраться терпения в ожидании поры, когда станет возможна истинная свобода. Они вошли в дом. Перед ними были все женщины Робеспьера (как их теперь называли). Мадам выглядела бодрой и пугающе благожелательной. Отныне ее жизненной целью было найти голодного якобинца, дабы немедленно отправиться на кухню, соорудить для гостя нечто незабываемое и заявить: «Я накормила патриота!» Надеяться в этом смысле на Робеспьера не приходилось – он совершенно не ценил ее усилий.
Они уселись в гостиной, по стенам которой были развешаны портреты. Дантон разглядывал их, а Робеспьер смотрел на него со стен: с улыбкой, полуулыбкой, серьезный; изящный в профиль или воинственный анфас, праздный или занятой, с одной собакой, с другой, без собаки. На этом фоне оригинал казался одним из множества изображений. Пока они обсуждали Бриссо, Ролана и Верньо, Робеспьер тихо сидел в сторонке. Вечные темы: юный Филипп Леба удалился в уголок, где принялся шептаться с Бабеттой. Никому не придет в голову его винить, подумал Дантон. Робеспьер поймал его взгляд и улыбнулся.
Еще один роман в промежутках между кровопусканиями. Главное, выкроить время.
Когда военный министр прибыл в Бельгию, Дюмурье арестовал его вместе с четырьмя официальными представителями Конвента и передал австриякам. Вскоре после этого он выпустил манифест, в котором заявлял, что собирается выступить на Париж, дабы восстановить порядок и власть закона. Войска взбунтовались и открыли по генералу огонь. С юным генералом Эгалите – Луи-Филиппом, сыном герцога, – он пересек австрийскую границу. Часом позже их взяли в плен.
Робеспьер – Конвенту: «Я требую, чтобы все члены Орлеанской семьи, известной как Эгалите, предстали перед Революционным трибуналом… И чтобы именно трибунал взял на себя ответственность за судебное преследование всех сообщников Дюмурье… Могу я назвать имена таких заслуженных патриотов, как мсье Верньо и мсье Бриссо? Я всецело полагаюсь на мудрость Конвента».
Нельзя сказать, однако, что Конвент проявил мудрость, учитывая то, что за этим последовало. У Жиронды был целый арсенал обвинений против Дантона: ложь, увиливание, незаконное присвоение средств. Когда он шел к трибуне, правые выкрикивали свое любимое оскорбление: кровопийца. Пока председатель хватался руками за голову и чуть ли не плакал, противники сошлись лицом к лицу, посыпались удары, и Дантону прошлось сцепиться с депутатами, которые хотели помешать ему выступить в свою защиту.