Глава 7Хищники(1793)
На самом верху Лестницы королевы в Тюильри есть анфилада сообщающихся комнат, которые кишат писарями, секретарями, курьерами, офицерами, поставщиками, судейскими чиновниками и официальными лицами Коммуны. В дальней комнате правительственные курьеры в сапогах со шпорами ждут посланий. Снаружи пушки и шеренги солдат. Комната в самом конце была когда-то личным кабинетом Людовика Последнего. Вход туда строго запрещен.
Теперь эта комната принадлежит Комитету общественного спасения. Комитет надзирает за советом министров и ускоряет его решения. Люди называют его Комитетом Дантона и гадают, чем тот занимается в своей берлоге с зелеными обоями, уперев локти в большой овальный стол, покрытый зеленым сукном. Дантон считает зеленый беспокойным, неприятным цветом. Над его головой позвякивает хрустальная люстра, в зеркалах отражается его бычья шея и лицо со шрамом. Порой он выглядывает из окна в сад. На площади Людовика XV, ныне площади Революции, работает гильотина. Дантон воображает, будто слышит из кабинета, как Сансон зарабатывает на хлеб: лязгают шарниры, лезвия опускаются с глухим стуком. В эту минуту казнят армейских офицеров – по крайней мере, военные знают, как умирать.
В апреле было семь казней, вскоре их число несколько увеличится. Секционные комитеты готовы требовать арестов и будут скоры на расправу с недостаточно ретивыми патриотами, сторонниками аристократов, спекулянтами и священниками. Обыски, снабжение продовольствием, рекрутский набор, паспорта, доносы – трудно сказать, где заканчиваются полномочия секционных комитетов и начинается попечение Коммуны. Как-то Пале-Рояль оцепила полиция, и всех девиц согнали в кучу. У всех изъяли удостоверения личности. С час они, сбившись в стайки, честили своих обидчиков, на лицах под слоем румян застыли беспомощные гримасы. Потом им вернули удостоверения и велели идти на все четыре стороны. Маленький террор Пьера Шометта.
Отсюда Дантону приходится наблюдать за австрияками и пруссаками, англичанами и шведами, русскими, турками и Сент-Антуанским предместьем, за Лионом, Марселем, Вандеей и галереей для публики, за Маратом в якобинском клубе и Эбером у кордельеров, за Коммуной и секционными комитетами, трибуналами и прессой. Порой он думает об умершей жене. Не представляет, как проведет без нее лето. Дантон очень устал. Он отдаляется от якобинцев и вечерних собраний комитета. Дантон решил пустить все на самотек, замечают некоторые, решил самоустраниться. Другие говорят, нет, он не посмеет. Иногда к нему заходит Робеспьер, охваченный паникой и задыхающийся от астмы, подергивающийся в рукавах и воротнике безупречного сюртука. Робеспьер превращается в карикатуру на самого себя, замечает Люсиль. Если Дантон не дома, где вокруг него увивается малютка Луиза, он с Демуленами – он там практически поселился, как некогда Камиль почти не вылезал из его гостиной.
Его страсть к Люсиль теперь не более чем привычка, формальность. Он начинает понимать, насколько она далека от идеала основательной, деятельной и простой женщины, которая нужна ему для домашнего уюта. То, просидев день над Руссо, она вдруг объявит, что созрела для буколической жизни, и едет в деревню, забрав у бабушки отчаянно рыдающего внука; здесь она будет строить планы его образования. С распущенными волосами, в соломенной шляпе с широкими полями, Люсиль будет неумело пропалывать грядки с зеленью, чтобы почувствовать себя ближе к природе, по вечерам читать стихи на качелях под яблоней и ложиться не позже девяти.
Пройдет два дня, и рев Робеспьерова крестника начнет выводить Люсиль из себя. Раздав указания, чтобы свежие яйца и салат прислали ей вслед, она сорвется с места и вернется на улицу Кордельеров, беспокоясь, что пропустила уроки музыки и что за время отсутствия муж ее бросил. На кого ты похож, набросится она на Камиля. Что ты ел, с кем спал? Затем всю неделю будут званые вечера и веселье до утра. Младенца вернут бабушке, нянька удерет следом.
В ином настроении Люсиль с раннего утра усаживается на синюю кушетку и так глубоко погружается в мечтания, что никто не смеет побеспокоить ее ни словом, ни взглядом. Воскреснув от мечтаний, Люсиль заявляет: а знаете, Жорж-Жак, иногда мне кажется, революция – не более чем моя фантазия, слишком все необъяснимо и странно. А еще я думаю, что нафантазировала Камиля: что, если он всего лишь мое изобретение, дух, которого я вызвала из глубин моей души, мое призрачное второе «я», которому было суждено избавить меня от моих метаний?
Дантон думает о ее словах и о собственных созданиях: двух умерших сыновьях и женщине, погибшей – он действительно в это верит – от его бессердечия. Его мирные планы отвергнуты, а теперь еще и трибунал.
Трибунал заседает во Дворце правосудия, в помещении, смежном с тюрьмой Консьержери – в готическом зале, вымощенном мраморными плитами. Председатель Монтане – человек умеренный, но его всегда можно сместить. Подождите осени, нас ждет зрелище вице-председателя Дюма, вечно пьяного, краснорожего и рыжего, которого иногда приходится доводить до стола под руки. Он председательствует, положив на стол два заряженных пистолета, а его квартира на улице Сены похожа на крепость.
У трибунала есть присяжные – проверенные патриоты, которых выбрал Конвент. Субербьель, врач Робеспьера, один из них. Он в растерянности мечется между зданием суда, больницей и своим знаменитым пациентом. Морис Дюпле тоже член трибунала. Он не любит эту работу и никогда не упоминает о ней дома. Еще один, гражданин Реноден, по профессии скрипичный мастер, зачинщик стычки в якобинском клубе – одной из тех беспричинных вспышек насилия, которые теперь происходят регулярно. Стоя напротив гражданина Демулена и отчаявшись убедить его словом, он хватает его за грудки и швыряет через всю комнату. Привратники, не церемонясь, оттаскивают его назад, голос Ренодена перекрывает возмущенный ропот с галереи для публики: «В следующий раз я тебя убью, в следующий раз я тебя убью!»
Пост прокурора занимает Антуан Фукье-Тенвиль, подвижный смуглый человек, у которого есть принципы, – не такой видный патриот, как его кузен, зато куда больший труженик.
Трибунал часто выносит оправдательный вердикт – по крайней мере, в первое время. Возьмем, к примеру, Марата. Его обвиняет Жиронда, гражданин Фукье не проявляет излишней настойчивости, суд набит сторонниками Марата из толпы. Трибунал отклоняет иск; поющая толпа несет Марата в Конвент на руках, затем в якобинский клуб, где ухмыляющегося маленького демагога водружают в кресло председателя.
В мае Национальный конвент переезжает из Школы верховой езды в перестроенный театр Тюильри. Больше никаких пухлых розовых купидонов, изгиба темно-красных лож, пудры и духов, шелеста шелков. Декорации сменились: четкие линии и прямые углы, гипсовые статуи в гипсовых коронах либо в гипсовых лавровых венках и дубовых листьях. Квадратная трибуна, за ней один над другим три огромных трехцветных флага, рядом – memento mori[25] – бюст Лепелетье. Депутаты занимают места на полукруглых ярусах – столов нет, поэтому негде делать записи. У председателя есть колокольчик, письменный прибор и фолиант на столе, но что в них проку, когда три тысячи мятежников просочились из предместий и толкутся в партере. Солнечные лучи с трудом пробиваются сквозь глубокие ниши окон; зимними вечерами лица на враждебных скамьях расплываются, а когда зажигают свет, наводят ужас; депутаты совещаются в катакомбах, обвинения слетают с невидимых губ. Темнеет, и с галереи для публики доносятся шиканье и свист.
В новом помещении фракции занимают старые места. Мясник Лежандр орет на бриссотинца:
– Я тебя прирежу!
– Сначала, – возражает депутат, – примите декрет, что я бык.
Однажды бриссотинец спотыкается на неудобных девяти ступенях, ведущих к трибуне.
– Все равно что подниматься на эшафот! – жалуется он.
Довольные левые кричат ему: лишний раз порепетируешь. Усталый депутат берется рукой за голову, замечает, что на него смотрит Робеспьер, и отдергивает руку.
– Нет-нет, – говорит он, – а то решит еще, что я о чем-нибудь думаю.
Со временем депутаты – и не только – начинают выходить в общество небритыми, без сюртуков и галстуков, а порой, когда градус противостояния повышается, забывают о хороших манерах. Они подражают тем, кто начинает день, обливаясь водой из колонки на заднем дворе, кто заглядывает в пивную на углу, чтобы пропустить стаканчик после десятичасового рабочего дня. Гражданин Робеспьер – живой укор таким депутатам. Он хранит верность башмакам с пряжками и полосатому буро-зеленому сюртуку. Пока гражданин Дантон срывает накрахмаленный галстук, который давит на его толстую шею, галстук гражданина Сен-Жюста все выше и жестче, предмет всеобщего восхищения. Он носит серьгу в одном ухе, однако куда больше похож на спятившего банкира, чем на пирата.
Секционные комитеты заседают в опустевших церквях. Республиканские лозунги намалеваны на стенах черной краской. В комитетах выдают карточки с указанием гражданства, адреса, места службы, лет и особых примет, а их копии отправляют в мэрию.
Женщины ходят по домам с большими корзинами – в них полотно для продажи, а под ним свежие яйца и масло, которые пользуются куда большим спросом. Рабочие дровяных складов вечно бастуют, требуя большей оплаты, в результате дрова выросли в цене вдвое по сравнению с восемьдесят девятым годом. Дичь можно купить лишь под покровом ночи на задворках кафе «Фуа» за немалую цену.
Ребенок шел по рынку с хлебом в руках, когда женщина с трехцветной кокардой на шляпе толкнула его на землю, отобрала хлеб, раскрошила и разбросала по земле, приговаривая, что раз уж у нее ничего нет, то и у других ничего не будет. Когда гражданки указали ей на бессмысленность ее поступка, она принялась оскорблять их, называя аристократками и крича, что скоро всех женщин, которым больше тридцати, отп