равят на гильотину.
Робеспьер сидел, подложив под спину четыре подушки. Он выздоравливал и даже как будто помолодел. Его вьющиеся волосы без привычной пудры отливали темно-каштановым. Кровать была завалена бумагами. В комнате еле уловимо пахло апельсиновыми корками.
– Доктор Субербьель говорит: ни в коем случае, гражданин, апельсины вам вредны. Но мне больше ничего не лезет в рот. Он говорит, ваша любовь к цитрусовым так сильна, что я отказываюсь отвечать за последствия. Марат прислал мне записку… Корнелия, дорогая, не могли бы вы принести холодной воды? Только очень холодной.
– Конечно. – Она взяла графин и быстро вышла.
– Отлично придумано, – заметил Камиль.
– Да, но мне приходится изобретать все более сложные пожелания. Я всегда говорил вам, от женщин одни неудобства.
– Но тогда ваши познания были строго научными.
– Подвиньте кресло, я не могу напрягать голос. Не знаю, как мы будем выступать в новом помещении, мне сказали, раньше там был театр, но что толку. Слышно будет только Жорж-Жака и Лежандра. Сперва Версаль, потом Школа верховой езды, теперь это – а я уже четыре года хожу с больным горлом.
– И не говорите. Мне вечером выступать у якобинцев.
Его памфлет против Бриссо напечатан, и сегодня вечером клуб проголосует за его переиздание и распространение. Однако прежде якобинцы пожелали увидеть и услышать Камиля. Робеспьер понимал: тебя должны видеть и слышать.
– Я не могу позволить себе разболеться, – сказал он. – Как поживает Бриссо, часто ли появляется на людях?
– Нет.
– А Верньо?
– Тоже нет.
– Наверняка затаились и что-то замышляют.
– Кажется, пришла ваша сестра Шарлотта. Отчего сегодня такая слышимость?
– Морис запретил работникам шуметь. Думает, у меня болит голова. Так даже лучше. Элеоноре придется задержаться внизу, чтобы не пустить Шарлотту наверх.
– Бедная Шарлотта.
– Бедная Элеонора. Раз уж об этом зашла речь, попросите Дантона не злословить на ее счет. Да, она не слишком хороша собой, но у девушки есть право скрывать этот факт от людей, которые ее не видели. Попросите Дантона не трепать ее имя попусту.
– Найдите другого посланца.
– Скажите, – раздраженно произнес Робеспьер, – почему он меня не навещает? Я говорю о Дантоне. Передайте ему, он должен сделать свой комитет работоспособным. Они патриоты, и его дело – их сплотить. Нас спасет только сильная центральная власть. Министры – полные ничтожества, Конвент расколот, так пусть власть перейдет к комитету.
– Тише, – сказал Камиль. – Берегите горло.
– Жиронда настраивает провинции против нас, чтобы сделать страну неуправляемой, и комитету нельзя терять бдительность. Передайте Дантону, пусть запретит министрам действовать без одобрения комитета. Каждый департамент должен ежедневно отчитываться перед ним письменно… Что не так, разве это плохое предложение?
– Макс, вы беситесь, потому что хотите сказать речь, но разве вам не показан полный покой? Разумеется, никто не станет возражать против таких полномочий комитета, если его возглавит Дантон. Однако комитет – выборный орган, разве нет?
– Если Дантон захочет, чтобы его выбрали, его выберут. Кстати, как он?
– Погружен в раздумья.
– Размышляет о новом браке?
Морис Дюпле открыл дверь.
– Ваша вода, – прошептал он. – Простите, но Элеонора… я хотел сказать, Корнелия… развлекает внизу вашу сестру. Вы же не хотите ее видеть, не правда ли? Конечно нет. Как ваша голова?
– Голова не болит, – громко объявил Робеспьер.
– Ш-ш-ш. Мы должны как можно скорее поставить его на ноги, – зашептал Камилю Дюпле. – Какая жалость, что он не услышит вашего выступления вечером, но я непременно приду.
Камиль закрыл лицо руками. Дюпле похлопал его по плечу и на цыпочках вышел.
– Не заставляйте его смеяться, – промямлил он с порога.
– О, как это нелепо, – сказал Робеспьер и негромко рассмеялся.
– Что вы говорили насчет Марата? Он прислал вам записку?
– Да, он тоже болен и сидит дома взаперти. Вы слышали об этой девице, Анне Теруань?
– Что она опять натворила?
– Она выступала с речью в саду Тюильри, и группа женщин – скандалисток с галереи для публики – ее избила. По ведомой ей одной причине она заявляет, что принадлежит к фракции Бриссо – не уверен, что самого Бриссо это обрадует. Теруань выбрала неправильную аудиторию – вероятно, ее приняли за щеголиху, вставшую у них на пути. Кажется, Марат проходил мимо.
– Он присоединился к побоям?
– Он спас ее. Вмешался, велел женщинам угомониться – редкая доблесть для врача, не правда ли? Ему показалось, ее собирались забить до смерти.
– Жалко, что не забили, – сказал Камиль. – Простите, но мне трудно сдержаться. Никогда не прощу этой стерве того, что она сотворила десятого августа.
– Да, Луи Сюло, мы знали его много лет, однако он выбрал неправильную сторону. – Робеспьер уронил голову на подушки. – Как и она.
– Жестокие слова.
– С нами тоже может такое случиться. Если непреклонно отстаивать свои убеждения, возможно, придется за них пострадать. Что, если, несмотря ни на что, намерения Бриссо честны?
– Но я написал памфлет, в котором утверждаю, что Бриссо – заговорщик…
– Вы себя в этом убедили. А вечером убедите якобинцев. Несомненно, пребывая у власти, его люди проявили преступное небрежение и глупость, и мы должны стереть их из политической жизни.
– Но, Макс, в сентябре вы хотели их смерти. Пытались это устроить.
– Я думал, чем быстрее мы от них избавимся, тем меньше вреда они нанесут. Я думал о жизнях, которые можно спасти… – Робеспьер пошевелил ногами, и несколько листков соскользнули на пол. – Это было осознанное решение. С тех пор, – он слегка улыбнулся, – Дантон меня опасается. Думает, я непредсказуем, я словно зверь, хранящий ключ от собственной клетки.
– А сейчас вы говорите, что намерения Бриссо могут быть честны.
– Камиль, мы судим результаты, а не намерения. Пусть он невиновен в том, в чем вы обвините его сегодня, но я не стану вам препятствовать. Я хочу, чтобы их вышвырнули из Конвента, но буду рад, если этим дело и ограничится. Ущерб нанесен, и, казнив их, мы не исправим прошлое. Но люди думают иначе, и это меня не удивляет.
– Вы спасли бы их, если бы могли.
– Нет. Бывают времена, когда жить – преступление, и революционер должен всегда быть готов сложить голову, если потребуется. Возможно, моя голова станет следующей. Если придет это время, я не стану перечить.
Камиль отошел от кровати, повернулся к Максу спиной и провел рукой по деревянным полкам работы Мориса Дюпле. На стене над ними плотник вырезал странную эмблему – великолепный орел с растопыренными когтями, наподобие римского.
– Такой героизм, – медленно сказал Камиль, – да еще в ночной сорочке. Политика – служанка разума. Кощунство заставлять человеческий разум противоречить себе и во имя политики призывать к тому, что запрещает мораль.
– И это говорите вы, – устало промолвил Робеспьер, – вы, с вашей развращенностью.
– Деньгами?
– Нет. Есть множество других способов. Развратить может дружба. Ваши привязанности так… неистовы. Ваша ненависть так внезапна, так сильна.
– Вы про Мирабо? И не надоест же вам. Я знаю, он меня использовал, чтобы вызывать в толпе чувства, в которые сам не верил. А теперь и вы туда же. Вы не верите ни единому слову из тех, что «позволяете» мне говорить. Мне тяжело с этим смириться.
– Поймите, – спокойно сказал Робеспьер, – если мы хотим быть такими, как Сюло и эта девица, мы должны не попасться в силки наших личных заблуждений, личных надежд – и считать себя всего лишь орудиями судьбы, которая выше нас. Революция совершилась бы, даже не родись мы на свет.
– Я так не думаю, – ответил Камиль. – Такая мысль умаляет мое место во вселенной. – Он принялся поднимать упавшие листки. – Если захотите по-настоящему разозлить Элеонору, в смысле Корнелию, швыряйте их на пол и просите, чтобы вам их подняли, как ребенок. Лолотта сразу уходит.
– Спасибо, попробую. – Робеспьер зашелся кашлем.
– Сен-Жюст вас навещает?
– Нет, он не выносит больных.
Под глазами Робеспьера темнели синяки. Камиль вспомнил сестру за несколько месяцев до смерти. Он отбросил эту мысль – просто отказывался ее принимать.
– А вы с Дантоном неплохо устроились. Мне придется два часа кряду заикаться перед якобинцами, и, возможно, меня снова собьет с ног безумный скрипичный мастер, а торговцы всех мастей затопчут в прах. А в это время Дантон будет тискать свою новую подружку, а вы будете лежать здесь в не слишком сильном жару. Если вы орудие судьбы и любой может вас заменить, почему бы вам не отдохнуть хоть немного?
– До некоторой степени все мы ответственны за нашу судьбу. Если я позволю себе роздых, Бриссо, Ролан и Верньо начнут замышлять, как лишить меня головы.
– Вы же сказали, что вас это не тревожит. Что вы к этому готовы.
– Я многое должен успеть, прежде чем это произойдет. К тому же такие мысли не лучший отдых, не правда ли?
– Святые не отдыхают, – сказал Камиль. – И я предпочитаю думать, что хотя мы с вами лишь орудия судьбы, заменить нас некем, ибо мы, подобно святым, служим божественной цели и посему исполнены благодати.
Выходил он из дома Дюпле вместе с Шарлоттой и подумал, что с ней обходятся неоправданно жестоко. Она стояла на улице Оноре, и слезы струились по ее упрямому кошачьему личику.
– Он не посмел бы со мной так обращаться, если бы знал мои чувства, – сказала она. – Эти ужасные женщины изменяют его до неузнаваемости. Делают из него спесивца, который с утра до ночи думает о себе одном, о том, какой он необыкновенный. Да, он особенный, но зачем без конца об этом твердить? Он совершенно лишен здравого смысла и чувства меры.
Камиль привел ее с собой на улицу Кордельеров. Там оказалась Аннетта. Пристально глядя на Шарлотту, она выслушала ее беды. В те дни она всегда производила впечатление женщины, которая могла бы дать совет, но не дает.