– Уже несколько дней люди боятся ночевать дома, – сказал Бюзо. – Вы не думаете уехать?
– Нет, – ответила Манон, – не думаю.
– У вас есть ребенок.
Манон прислонила голову к подушке, предоставляя ему возможность любоваться изгибом шеи.
– Это, – она закрыла глаза, – не должно влиять на мои поступки.
– Но большинство женщин рассуждает иначе.
– Я не большинство. И вы это знаете. – Она открыла глаза. – Думаете, я бесчувственная? Это не так. Но на кону сейчас нечто большее, чем мои чувства. Я не оставлю Париж.
– Секции восстали.
– Вы боитесь?
– Мне стыдно, что дошло до такого. После всех наших трудов, наших надежд.
Мгновение томности прошло. Манон села, и ее лицо просветлело.
– Не сдавайтесь! Почему вы так говорите? У нас большинство в Конвенте. Что сделает Робеспьер против такого преимущества?
– Вы недооцениваете Робеспьера.
– Подумать только, я предложила ему свой кров во время событий на Марсовом поле! Я его уважала. Считала его последней цитаделью разума и благопристойности!
– Он не только вас обвел вокруг пальца, – сказал Бюзо. – Робеспьер никогда не простит своим друзьям ран, которые им нанес, добра, которое от них видел, талантов, которыми они, в отличие от него, обладают. Вы ошиблись в выборе, любовь моя. Вам следовало протянуть руку Дантону.
– Этот негодяй вызывает у меня отвращение.
– Я не имею в виду буквально.
– Хотите, скажу вам, как он про нас думает? Кажется, никто, кроме меня, этого не понимает. В его глазах вы, мой муж, Бриссо – сборище вежливых, ни на что не годных интеллектуалов. Его люди – толстокожие циники, подхалимы, хищники – те, кто разрушает из любви к разрушению. Поэтому он вас презирает.
– Нет, Манон, это не так. Он предлагал договориться. Предлагал сделку. Мы его оттолкнули.
– Так вы говорите, а на самом деле знаете, что с ним договориться нельзя. Он выдвигает требования и ждет, что вы пойдете у него на поводу. А в конце поступает по-своему.
– Вероятно, вы правы. Впрочем, у нас уже нечего ему предложить. У нас, Манон, больше ничего нет.
– Значит, Дантон у нас ничего и не отнимет, – сказала она.
Вооруженные демонстранты у Конвента. Внутри делегаты от секций со списком депутатов, которых следует изгнать и объявить вне закона. Однако большинство не сдается. Робеспьер побелел, как лист бумаги, который выскользнул из его рук. Он схватился за трибуну и делает мучительные паузы между каждым предложением.
– Кончайте, раз так! – выкрикнул Верньо.
Робеспьер вскинул голову:
– Да, я покончу с вами.
Два дня спустя Конвент окружила огромная толпа, по большей части вооруженная, – тысяч восемьдесят, по грубым прикидкам. Ее возглавляли национальные гвардейцы с примкнутыми штыками и артиллерией. Народ требовал изгнать двадцать девять депутатов, в том число Бюзо, Верньо, Петиона, Луве и Бриссо. По всему, гвардейцы вместе с санкюлотами были готовы держать депутатов в заточении, пока те не подчинятся. Эро де Сешель, председательствовавший в тот день, цепочкой вывел депутатов на улицу, надеясь разрядить всеобщую враждебность. Канониры стояли наготове рядом с пушками. Их командир препирался с председателем Конвента, глядя на него сверху вниз с лошади. Он понимал, что Эро – стойкий патриот, но понимал также, случись что, толпу не остановить.
Эро улыбнулся отстраненной улыбкой. Он и его коллеги дописывали республиканскую конституцию, которая освободит Францию навеки, – и вот что из этого вышло. «Ситуация предельно ясна», – пробормотал он себе под нос, затем во главе процессии захваченных в плен депутатов вернулся в Конвент. Добрые санкюлоты раскинулись на скамьях и обменивались любезностями с теми депутатами Горы, кто прекрасно понимал, что происходит, и не двинулся с места.
Трибуну занял депутат Кутон, святой в инвалидном кресле:
– Граждане, члены Конвента могут не сомневаться, что они свободны. Вы вышли к народу и увидели, что народ добр, щедр и не угрожает безопасности своих делегатов, однако беспощаден к заговорщикам, которые задумали его поработить. Теперь, когда вы отдаете себе отчет в том, что вы вольны в своем выборе, я вношу декрет об осуждении разоблаченных депутатов.
Робеспьер закрыл лицо руками. Отбросив маловероятное предположение, что святой рыгнул, быть может, он смеется? Или снова захворал? Никто не осмелился спросить. Казалось, с каждым новым приступом болезни он становится сильнее.
Манон Ролан, в черной шали на голове, весь день прождала в приемной председателя. Час за часом Верньо приносил дурные вести. Она составила обращение к Конвенту, которое намеревалась прочесть, но всякий раз, как открывалась дверь, на Манон обрушивался ужасающий рокот.
Верньо сказал ей:
– Сами видите, что там творится. Никто не сможет обратиться к Конвенту в таком гвалте. Конечно, вам, как женщине, могут оказать уважение, но, честно говоря… – Он покачал головой.
Она ждала. В следующий раз он сказал:
– Часа через полтора, но обещать не могу. И не знаю, какой вам окажут прием.
Еще полтора часа? Она не была дома с утра. И понятия не имела, где сейчас ее муж. И все же, прождав целый день, обидно уходить ни с чем, придется потерпеть.
– Я не боюсь, Верньо. Возможно, я сумею сказать то, чего не сумеете вы. Предупредите наших друзей. Пусть будут готовы меня поддержать.
– Большинство из них не здесь, Манон.
Она изумленно взглянула на него:
– А где же они?
Он пожал плечами:
– У наших друзей есть дух, но боюсь, им не хватает стойкости.
Она вышла, взяла наемный экипаж и поехала к дому Луве. Его не было. Еще один экипаж – теперь домой. Улицы были запружены людьми, экипажи двигались со скоростью пешеходов. Манон велела кучеру остановиться, вышла, заплатила и сперва быстрым шагом, а после бегом устремилась по улице, прикрыв лицо темной тканью, словно героиня романа, спешащая к любовнику.
У ворот дома консьерж схватил ее за руку; мсье запер дверь и пошел к домовладельцу: проходите сюда, на задний двор. Она заколотила в дверь. Ролан уже ушел. Куда? В соседний дом. «Мадам, отдохните, он в безопасности, выпейте вина».
Она села перед пустым камином. На дворе был июнь, ночи стояли теплые и ясные. Ей принесли вина. «Слишком крепкое, разбавьте водой». И все равно после вина голова закружилась.
В соседнем доме мужа не было, но он оказался в следующем. Ролан мерил шагами пол. Она удивилась – Манон воображала его вытянутое костистое лицо на фоне спинки кресла. И кашель, кашель без конца.
– Манон, – сказал он ей, – мы должны уехать. У меня есть друзья, есть планы. Мы сегодня же покинем этот чертов город.
Она села. Ей принесли чашку шоколада, сверху плавали сливки.
– Очень вовремя. – Жирные сливки смягчили горло, в котором умерли все слова.
– Понимаешь? – спросил Ролан. – Бесполезно проявлять фальшивый героизм или пытаться пересидеть. Я вынужден предпринять определенные шаги, чтобы в будущем иметь возможность послужить Франции. Я должен спасти себя ради блага нации. Понимаешь?
– Понимаю. А я должна вернуться в Конвент…
– Но, Манон, подумай о себе, подумай о нашей дочери…
Она поставила чашку на стол:
– Как странно. Час еще не поздний, а кажется, будто поздний.
Жизнь утекала от них. Они были словно жильцы в опустевшем доме: грузчики вынесли мебель, и ты остался наедине с голыми полами, забытым осколком фарфора, потревоженной пылью. Словно последние посетители кафе, когда часы злобно бьют, официант прочищает горло, и надо завершить разговор, оплатить счет и выйти в промозглый холод. С легкостью встав с кресла, она пересекла комнату. Он молча стоял перед ней. Привстав на цыпочки, Манон поцеловала мужа в щеку, губами ощутив под кожей кость.
– Ты мне изменяла? – спросил он. – Ты мне изменяла?
Она приложила палец к его губам, затем прижалась щекой к его щеке, ощутив на миг легкое зловоние больных легких.
– Никогда, – промолвила Манон. – Береги себя. Спиртного не пей, мясо ешь только хорошо приготовленное. Избегай молока, если не уверен, откуда оно. Ешь белую рыбу, томленную на медленном огне. Если разволнуешься, выпей настойку валерианы. Держи грудь и горло в тепле, под дождь не выходи. От бессонницы пей на ночь теплое питье. Пиши мне.
Манон мягко закрыла за собой дверь. Она больше никогда его не увидит.
Глава 8Неистинное раскаяние(1793)
– Полагаю, мы были… э… недостаточно решительны, – сказал Дантон. – Домашние аресты оказались не слишком действенным средством. Нужно будет запомнить на будущее. Знаю, дама в надежном месте, но я хотел бы заполучить ее муженька, Бюзо и прочих, кто сейчас на пути в свои уютные провинциальные норки.
– Изгнание, – сказал Робеспьер. – Объявление вне закона. Я не назвал бы положение беглеца уютным. В любом случае они бежали.
– Чтобы сеять смуту.
– Провинциальные смутьяны в основном роялисты. – Робеспьер закашлялся. – Черт. – Он промокнул губы носовым платком. – А большинство наших беглецов-жирондистов – цареубийцы. Впрочем, не сомневаюсь, они приложат все усилия, чтобы доставить нам неприятности.
Дантон досадовал. Беседуя с Робеспьером, стараешься говорить правильные слова, но что правильно в наши дни? Обратись к военному – и найдешь пацифиста, который одарит тебя укоризненным взглядом. Обратись к идеалисту – и обнаружишь энергичного и беззаботного профессионального политика. Обратись к средствам – и тебе посоветуют задуматься о целях; обратись к целям – скажут подумать о средствах. Выдвини предположение – и его перевернут с ног на голову. Изложи вчерашние взгляды – и окажется, сегодня от них не осталось и следа. Как некогда говорил Мирабо? «Робеспьер верит всему, что говорит». Возможно, в самой глубине его души все сомнения разрешены.
Бриссо был на пути на юг, в родной Шартр. Петион и Барбару направлялись в Кан, что в Нормандии.
– Вы живете на чердаке… – растерянно проговорил Дантон. Все знакомые ему священники заботились о собственных удобствах.